Последний Элементон

В огромной круглой пещере с высокими, причудливо изломанными колоннами гаснет свет. Медленно засыпают россыпи люминесцентных грибков на гладком потолке и стволах скал-ветвей. Бирюзовый, голубой и ярко-желтые оттенки затухают, как если бы в волшебном фонаре со витражными оконцами плавно убавили огонь.

Белокаменные тропинки сереют. Тени вдоль зарослей коралловых кустарников становятся гуще, страшнее и непрогляднее…

Но полная темнота не захватывает каверну – источниками света остаются десятки разновеликих круглых водоемов, разбросанных то здесь, то там.

По вымощенной плитками дорожке скачут два крохотных ушастых зверька, их черные глаза масляно поблескивают в полумраке. Они волокут за собой несколько березовых веток, но на повороте замирают – прямо над ними возвышается массивный замшелый валун. И этот валун живой.

Ушастики не успевают передать вкусный дар своему хозяину.

Тот задумчиво поворачивает крупную чешуйчатую голову и смотрит внимательно, но будто бы сквозь помощников.

– Мне стыдно… – бормочет Домитуртис, и зверьки не понимают, к ним обращается отшельник или разговаривает сам с собой. – У меня так давно не бывало гостей, и вот… А зачем я обманул их? Милостивая Бесконечность, обманывать детей так легко…

Ушастики медленно выпускают ветки из лапок.

Они не входят в число самых смышленых обитателей Катакомбурга, но успевают сообразить, что огромная черепаха с человеческим сознанием снова погрузилась в тревожный меланхоличный транс, и аппетитное подношение лучше оставить на потом.

– Да, я давно изучаю пространство и время, – продолжает рассуждать Домитуртис. – Да, я вовремя заметил необходимость кольцевого замыкания одной из петель… Ведь это мой долг, не правда ли? С того самого момента, как я вызвался стать хранителем Оазиса… Причем замыкать любой ценой, и не важно, с чьей помощью.

Его приплюснутая голова качается из стороны в сторону, глаза всматриваются в темноту Цикла Засыпания. Он словно бы разглядывает густые тени былых собеседников, но они невидимы для ушастых прислужников.

– И гулы… и арсилиты… все они бывали тут… Это могли быть вовсе не близнецы-чужеродцы. Но стали они.

Отшельник щурится и вспоминает самые свежие, еще очень яркие картины, показанные ему в уникальных источниках каверны.

– Теперь мне понятно чуть больше… – доверительно сообщает он ушастикам, и те согласно кивают. – А ведь я еще удивился, отчего это зеркальники хотели так много знать про дезактивацию Охранителя… До чего же теперь неловко… Я не понял юнцов… и, вроде бы, к тому же умудрился обидеться… Эх…

Пушистые белые зверьки слушают внимательно и охотно, пусть и не понимая даже половины. Из горбатого полого панциря выбирается еще несколько их сородичей и тоже рассаживаются на тропе.

– Ох, до чего путаются мысли… – сетует ученый-черепаха, и медленно шамкает тяжелой челюстью. – Это тело еще полно энергии, но разум дряхлеет, друзья мои, ему футляра не придумано…

Домитуртис вдруг сдвигает морщинистые выступы, заменяющие звероморфу брови. Добавляет чуть тише:

– В своих драгоценных источниках я видел множество вероятностей и исходов. Но в моих силах лишь наблюдать и направлять. Может быть, мои действия тоже определены судьбой?

Он переводит взгляд пугающих красно-черных глаз на ближайшего ушастика.

– Помнишь, как сорок Дюж-Циклов назад ко мне явились те, в ком я почти рассмотрел предназначение?

Зверек глуповато переминается с лапы на лапу и смущенно почесывает ухо, но бронированного хозяина его молчание не смущает.

– Их было семеро, – напоминает Домитуртис сам себе, – и они называли себя Братством Свечи. Но прошло двадцать три минуты, и они не вернулись из источника…

По каверне проносится тяжкий вздох звероморфа.

– Были и другие… – добавляет он, словно оправдываясь. – Но менее важные. Они приходили и уходили, совсем как времена года из эпохи, когда еще существовала смена сезонов… Каждому из них я давал равное количество ответов, испытаний и возможностей. Но все это мимолетно… впустую… Гулы и арсилиты лишь решали свои мелкие, такие повседневные задачки. О, как они хотели знать низменное и приземленное!

Домитуртис умолкает и задумчиво смотрит на березовую ветку с пожелтевшими листьями. Один из ушастиков застенчиво подносит ее к морде отшельника, но тот уже потерял интерес и продолжает странный монолог.

– Так было до прихода крохотных людей, внешний облик которых я уже почти успел забыть…

Его правая передняя лапа раздраженно царапает белую плитку тропинки.

– А еще я ввел их в заблуждение, – сварливо добавляет ученый. – Может быть, не хотел пугать больше нужного? Эх, мои собственные дети давно в земле, и я совершенно забыл, как нужно себя с ними вести… Ну хоть люцерноскоп подарил, он совершенно точно им пригодится!

Зверьки согласно кивают и смешно потряхивают огромными ушами. Они все еще не понимают, да и вникать не очень-то готовы, но их панцирному господину это и не требуется.

– Нити вероятностей сошлись в точке агрегации! – чуть громче произносит Домитуртис. – Если бы я не убедил зеркальников шагнуть в озеро, их сущности в прошлом ждала бы погибель. И не помогли бы даже полулюди, именующие себя крысами… и тогда два мира бы еще очень долго не встретились.

Он переводит взгляд на ближайшего ушастика и поясняет будто бы ему одному:

– Но они не просто отправились в путь «для галочки». Там они могли испугаться, совершить ошибку, и тогда все тоже пропало бы. А еще их оказалось всего двое, а не трое, как это открылось мне ранее… и это тоже ставило миссию на грань провала. Милостивая Бесконечность, я только сейчас осознаю́, что подверг их чудовищному риску! А после был груб и не откровенен, запутав в паутине терминов.

Если ушастики и не способны раскрыть смысл этой повинной речи, то настроение черепахи чутко улавливают даже на расстоянии и хором издают грустный тонкий вздох.

– Судьба ли я? – спрашивает Домитуртис, задирая голову к потолку каверны. – Или такое же ее орудие и инструмент, которому лишь было суждено направить тех двоих на нужный путь и предоставить самим бороться со своим испытанием?

Ему не отвечают ни изломанные, словно молнии, колонны вокруг, ни разноцветные водоемы, ни шипастые коралловые кустарники.

– Я перестал видеть силу в образе двухмерного графика, начертанного на доске моего сознания… – печально говорит ученый сам себе и окружающей его пустоте. – Теперь она является мне вспышками и всполохами. Пересекающимися цветными линиями и кляксами, разрывами и тонкими мостками. Все это происходит в моем сознании одновременно, и мне все труднее отличать видения от реальности.

Он снова двигает челюстью и прикрывает глаза.

– Я почти постиг ее суть, но время сыграло со мной злую шутку, – почти усмехается Домитуртис. – Ученый до мозга костей, я, будто бесталанный школяр-первокурсник, до сих пор не способен сформулировать суть этой силы, ее принципы и закономерности. Но я точно знаю ее мощь и потому служу ей. Потоки ее подвели к текущему раскладу множество факторов и фигур. Но чем закончится он, мне неведомо… и теперь все в руках самих участников драмы.

Ушастики улавливают еще одну смену настроения, и черепаха кивает, словно торопясь успокоить:

– Да-да, мои хорошие, я действительно спасал наше прошлое до настоящего момента. А мои двуногие гости из расы уцелевших людей спасли собственное, как и самих себя. А вот дальше… дальше ничего не определено. И самое страшное: я больше не вижу узлов, в которые мог бы вмешаться…

Тяжелые морщинистые веки Домитуртиса медленно опускаются.

В следующую секунду он сам и все его ушастые помощники снова вспоминают образы, подаренные одним из магнитосферных сингулярных источников прямо накануне Цикла Засыпания.

В них обитатели Оазиса наблюдают за полным разрушением далекого Спасгорода, в котором никогда не бывали. В другом видении, словно сквозь трещину в непрозрачном стекле, они замечают железного змея, падающего в пропасть. А совсем рядом, словно на иной странице сознания, гибнет один из юных чужаков, недавно гостивших в доме отшельника-черепахи. И тут же, за новым изгибом зеркального полотна – они снова втроем, вместе, живые и невредимые, победно хлопающие друг друга по плечам…

– Кто знает, чем все закончится? – тихо и безрадостно спрашивает древний ученый, и ушастики отвечают ему столь же горестным оханьем.

В огромной круглой каверне с причудливо-изломанными колоннами продолжает гаснуть свет.