Последний Компонент

Письмо пришло на жёлтом, чуть помятом бланке — таким, на каких обычно выписывают аптечные рецепты или штрафы. Поль вскрыл конверт над утренним чаем, не сразу поняв, что перед ним.

«С прискорбием сообщаем о смерти Жан-Марка Лекруа.
Похороны состоятся в пятницу, 14-го Июня, в Ласковых Ивах.
Вы упомянуты в завещании. Ваше присутствие желательно.»

Подпись — неровная, наотмашь: Люс Лекруа.

Поль перечитал трижды. Слово “смерть” каждый раз застревало между строк, как порошок горького корня на языке. Жан-Марк мёртв. Его Жан-Марк. Тот самый, что всего три месяца назад прислал рецепт настоя из лунного вереска и добавил внизу смешную приписку: «Не вздумай пить перед экзаменами — слишком сильно расширяет восприятие, может расплыться голос».

Они писали друг другу каждые два месяца. В письмах было всё: формулы, шутки, мелкие наблюдения. И ни слова о болезни. Ни намёка.

Он поднёс письмо к свету. Бумага не просвечивалась. Ни символов, ни скрытых знаков. Только жёлтый мёртвый лист. Впрочем, чего он ожидал?..

Поль налил себе настойку из корня валерианы и мяты, и уселся в глубокое вельветовое кресло. Ласковые Ивы, небольшой поселок на юге, за соляными холмами. Дом с острым фронтоном, резными дверцами, запахом лавандового спирта и щелочных реактивов... Он навещал Жан-Марка в прошлом году. Они до поздней ночи подбирали фильтры для стабилизации растворов. Смеялись. Делали пометки на салфетке...

Он сделал глоток настойки. Закрыл глаза.

Надо было собираться: билеты, университет, сборы. Но организм не подчинялся. Мысли расплывались, как чернила на мокрой бумаге.

Всё по порядку, — подумал он. — До пятницы ещё два дня.

***

Здание Университета Стоунвилля возвышалось над городом, как бронзовый собор. Готические арки, трубы, по которым по утрам гнали пар, башня Архива с астрономическими часами.

Главный вход украшали кованые листья и хрустальные вставки — алхимическое древо: в корнях — соль, на ветвях — огонь. Внутри витали запахи мела, промасленной кожи и лёгкой гари от лабораторий. Студенты спешили, неся на плечах футляры с сосудами, гербарии, планшеты, покрытые формулами. Поль, шагая сквозь этот знакомый шум, впервые почувствовал себя неуютно.

Он преподавал здесь уже восемь лет. Студенты называли его ласково: Профессор Мох, за коллекцию лишайников, покрывавших его полки, подоконники и даже дверцу тумбочки, где он держал рюмки для гостей. Он знал, в каком порядке зацветают травы на каменистом склоне, умел по запаху отличить траву, сорванную днём, от той, что срезана рано утром, и писал статьи, которые читали по вечерам только старики.

Лекция начиналась в девять. Поль вошёл в аудиторию с лёгким опозданием, в расстёгнутом халате, с пятном от чернил на левом рукаве.

— Простите, — сказал он , не глядя на студентов. — Сегодня мы поговорим о двойной природе шалфея.

Тридцать студентов молча открыли тетради.

Он подошёл к доске, нарисовал веточку и две колонки: «утро» и «вечер».

— Шалфей, собранный до восхода, охлаждает кровь. После полудня — сгущает. Это не магия. Это движение сока. Кто мне скажет, как это влияет на человека?

Мальчик в тонкой жилетке, с рыжим вихром, поднял руку:

— Зависит от цели лечения. Охлаждающий настой можно использовать для снижения лихорадки. Вечерний — для остановки кровотечений?

— Верно. — Поль подошёл ближе. — Но ты забыл ключевое. Вечерний настой сильно расслабляет кишечник.

Смеха не последовало. Сегодня аудитория была тише обычного.

— Профессор, всё в порядке? — спросила одна из студенток.

Поль вздохнул. Он чувствовал, как слова ускользают. Мысли были затянуты дымом.

— Простите, — снова сказал он. — Я...

Он не договорил.

Вместо этого отступил к своему столу, смахнул с него в корзину старую стопку семинарских работ, тяжело оперся на стол.
— Мне очень жаль, — сказал он. — Я отойду на кафедру. Прочитайте следующую главу учебника.

Он быстро вышел из аудитории и направился к ректору.

***

Деканат находился в западной башне, за витражной аркой с изображением взрывающегося тигеля — любимая метафора старого университета: «знание есть риск». На двери табличка – Джозеф Кано.

Поль постучал. Тишина. Потом глухое: «Войдите».

Ректор, как всегда, сидел за массивным дубовым столом, в старом сюртуке с серебряными пуговицами. Седые волосы торчали в стороны, кожа — морщинистая, с сухими складками, отливала желтизной, как старый воск. Глаза — тусклые, как у совы, за толстым стеклом очков.

— Профессор Рамбле, — кивнул он. — Присаживайтесь. Что вас привело?

Поль сел, аккуратно положил перчатки на колени.

— Мне нужно взять короткий отпуск, — начал он. — На похороны. В Ласковые Ивы. Умер мой хороший друг, Жан-Марк Лекруа.

— Да, — сказал ректор. — Слышал.

Поль приподнял бровь.

— Слышали?

— Новости… быстро распространяются, — ответил ректор, чуть пожав плечами. — Лекруа — не последняя фигура. И человек... с бурной историей.

— Простите? — голос Поля прозвучал резче, чем он рассчитывал.

Ректор откинулся на спинку кресла. Казалось, он взвешивает каждое слово.

— Полагаю, вы были близки?

— Он был моим наставником. Другом. Мы поддерживали связь до последнего. Я не знал, что он болен.

— Болен? — переспросил ректор. — Хм. В письмах ничего об этом не было?

— Нет. Ни малейшего намёка. Только заметки о фильтрации осадка. Соль с побережья, новый метод стабилизации. Всё как всегда.

— Любопытно.

Ректор замолчал, постукивая пером по пустому краю страницы. Затем, не глядя на Поля, бросил:

— Ходили слухи, профессор. Что он вел… нестандартные исследования. Вещи на грани дозволенного. Несанкционированные опыты, работа с неучтёнными веществами. Говорят, даже был донос в Орден.

— Это невозможно, — отрезал Поль. — Его принципы — жёстче, чем у половины Совета. Он учил, что знание без этики — это яд.

— И всё же, — спокойно продолжил ректор, — Люди меняются. Особенно на склоне лет.

Поль сжал пальцы. В памяти всплыла сцена – старая, выцветшая, как пятно на журнале наблюдений.

— Это мак? Полудневный?
— Ну… как сказать. Сорвал после заката, но пока солнце ещё не ушло за горы. Формально — все еще день.
— Ты же знаешь, это запрещено.
— Из-за восьми граммов? Никто и не заметит. Зато настой подействует быстрее.

Поль тогда не ответил. Он помнил, как резко отступил, ударившись плечом о стойку. Как не пришёл в лабораторию на следующий день. И неделю после. А потом… они просто вернулись к работе. Ни один из них не проронил об этом ни слова.

Он моргнул, посмотрел на ректорa.

— Простите, господин Кано. Вы, вероятно, не знали моего друга лично. Я знал его много лет. Он мог быть упрямым, даже беспечным, но он никому не причинил вреда.

— Разумеется, вы правы. Я не настаиваю.

Он вздохнул, поднял взгляд.

— Впрочем... вы ведь просили отпуск?

— Да. У меня осталось три дня…

— Возьмите неделю. Отдохните. И, пожалуйста, будьте осторожны. В Ласковых Ивах сейчас… неспокойно.

— Благодарю, — сказал Поль, вставая. Он был сбит с толку, но не хотел это показывать.

Ректор тоже поднялся — слишком быстро. Он будто хотел закончить разговор до того, как будет сказано что-то лишнее. Крепко пожал руку и сразу отвел взгляд.

Поль вышел. Странное чувство не отпускало его: ректор знал больше. И не собирался говорить. Но хуже всего было другое: он чувствовал себя предателем. Он действительно начал сомневаться.

***

На рассвете Поль стоял у входа на Центральный вокзал Стоунвилля — под арками ржаво-золотого металла. В воздухе висела знакомая смесь: пар, соль, старое железо. Свет газовых фонарей дробился в выпуклом стекле часового купола, будто кто-то разбросал капли янтаря.

Вокзал напоминал вскрытую музыкальную шкатулку. Трубы и шестерни, латунные плиты с гравировкой маршрутов, галереи над головой — всё жило своей сложной, но слаженной, механикой. Платформы медленно поднимались и опускались, скрипя, словно дышали. Носильщики в белых перчатках двигались среди дам в креолиновых масках и господ с тростями — как фигуры на заводном театре.

Поль прошёл сквозь это движение почти на ощупь. Пробил билет в регистраторе и поднялся на перрон. Поезд ждал — вытянутый, чёрный, с клёпаными латунными швами, похожий на спящего дракона.

Он поднялся по ступенькам в вагон. Звуки глушились мягким ворсом дорожек, уютной обивкой кресел — насыщенно-зелёной, с латунными пуговицами по швам.
Потолок был низкий, опутан витиеватыми трубками. Вентиляторы — круглые, с лопастями как у золотых стрекоз — медленно вращались. Между креслами — консоли: подставки для чашек, фонарики, выдвижные картографы маршрута.

Поль сел у окна. Снял шарф, перчатки. Пальцы покалывало от холода.

Почти сразу раздался голос машиниста — гулкий, искажённый металлом:
— Отправление. Маршрут — Семиречье. С остановкой в Ласковых Ивах и Линейных Бухтах.

Колёса дрогнули. Вагоны дёрнулись — будто в момент перед прыжком. Потом поезд плавно тронулся — с шипением клапанов, отрывистым дыханием, словно расправлял свои плечи пробуждающийся великан.

Дорога занимала шесть часов. Поезд шёл через горы, трижды менял ход из-за старых оползней. За окнами медленно тянулись равнины. Небо было мутным. Леса оставались за горизонтом. Города — исчезали. Остались лишь редкие домики в полях, мелькающие далеко, как крошки на пустой бумаге.

Однажды он уже ехал в эти места — много лет назад, с Жан-Марком. Они спорили о свойствах огненного мха и почти одновременно заснули под стук колёс.

Но сейчас – все звуки отступили. Поль не слышал ни разговоров, ни резкого гудка паровоза. Было только глухое чувство, будто поезд вёз его не на похороны, а куда-то глубже. В прошлое, которое потребует ответа.

***

В Ласковых Ивах всё было, как он запомнил. Соль висела в воздухе, оседала на губах, щекотала в носу. Глаза щипало. Солнце здесь светило по-другому: оно не грело — оно блестело, дробилось на кристаллах соли в окнах, сушило лужицы, не давая им исчезнуть.

Поль снял комнату недалеко от центральной площади. Отель был невысоким, с облупленным фасадом и сильным запахом угля в коридоре. Он поднялся в номер, съел бутерброд с вяленым мясом, зажёг лампу — и завалился на кровать с пачкой писем от Жан-Марка. Скрип пружин отозвался в ребрах.

Он не собирался читать всё. Лишь найти пару тёплых историй, чтобы рассказать на похоронах. Как ту, когда Жан-Марк прятал записки в книгах вместо закладок — а потом злился, что не может найти нужную формулу.

Он перебирал письма, держа пачку на коленях. Бумага пахла лавандой и чернилами. В письме от пятого февраля, на тусклом, желтоватом листе, взгляд зацепился за строчку.

«Если весной не будет дождей, меня, возможно, наконец оставят в покое. Или наоборот — попросят закончить.»

Поль замер. Прочитал снова. И ещё раз.
Фраза не вязалась с остальным — письмо было о фильтрации соляной пыли, о боли в кистях. А эта строчка… Будто вставлена позже, наспех.

Он сжал край листа. Перевёл взгляд на другую страницу. Перепроверил дату.
Ничего больше. Остальные письма казались обычными. Всё те же формулы, наблюдения, ироничные пометки.

Но что-то изменилось.

Поль отложил бумаги. Долго лежал в темноте, глядя на потолок, где отражалась дрожащая тень от лампы. В конце концов, измученный дорогой и волнениями, Поль заснул.

***

Церемония проходила в закрытом павильоне на краю кладбища. Людей было немного: пара коллег Жан-Марка, кто-то из городских, дальние родственники. Гроб стоял на постаменте, запечатанный воском. Поль подошёл ближе — ни венков, ни портрета.

У двери стояла женщина — высокая, с ровной спиной, усталым лицом и платьем, слишком светлым для траура.

— Вы Люс? — спросил он.

— Да. Дочь усопшего. А вы профессор Рамбле, верно?

— Просто Поль, — кивнул он. — Я просто не ожидал, что всё будет... так. Закрытый гроб. Без прощания. Это странно.

— Мы подумали, так будет лучше, — спокойно ответила она. — Так рекомендовала полиция.

— Полиция?

— Да. Они провели осмотр дома. Опечатали лабораторию. Всё имущество конфисковано.

Поль невольно отпрянул. Рука коснулась ворота — кожа вспотела. Прочистил горло.

— Что... Что случилось?

— Я не знаю, — пожала плечами Люс. — Мне ничего не объяснили. А с отцом... Мы не были особенно близки последние годы.

Её голос был сух, взгляд сдержан. Поль чувствовал, как в груди нарастает странное чувство — как будто в пробирку попала пыль: ее еще не видно, но ты уже знаешь: придётся все переделывать.

— Можно мне… зайти в дом? Там, возможно, остались мои записи. Мы работали вместе. Некоторые ингредиенты — из моей коллекции.

— Боюсь, нет. — Люс покачала головой. — Ключи у городской стражи. Если вы хотите что-то забрать, вам придётся подать официальное прошение.

Поль прикусил губу.

— Послушайте... Он был мне как отец.

— Понимаю, — сказала она, и на мгновение в её голосе появилось сочувствие. — Но я думаю, вы меньше знали о его последних годах, чем думаете.

***

После церемонии Поль спустился к берегу. Дом Лекруа стоял в бывшем рыбацком квартале — узкий, высокий, с винтовой лестницей и ручками в виде гвоздичных бутонов. Он помнил каждый скрип.

Дверь была опечатана. Лента с гербом чуть колыхалась на ветру, пломба поблёскивала. Поль колебался. Затем отодвинул горшок с геранью — запасной ключ был на месте, вдавлен в землю, покрыт мхом. Он протёр его о штаны, оглянулся. Никого. Достал из кармана ножик — тонкий, с деревянной ручкой — он всегда держал его под рукой, чтобы срезать растения. Плёнка разошлась с лёгким щелчком.

Ключ легко провернулся, и он зашел в дом.

Запахи ударили в лицо: лаванда, пыль, уксус, старый спирт. Всё было вверх дном — перевёрнутые столы, книги на полу, разбросанные лотки от сушилки, перекатившиеся колбы.

Он вспомнил, как однажды они готовили настой с цикорием – спорили, чей лучше. «Проигравший моет пробирки!» — кричал Жан-Марк, заливая всё вокруг с радостным безумием, и потом оправдываясь: «Творчество требует хаоса.» Сейчас хаос другим – тяжелым, мрачным.

Он спустился в лабораторию. Всё было вынесено. Даже шторы. Остались только следы копоти и пустые крюки от оборудования. На улице кто-то громко рассмеялся — Поль вздрогнул, оступился, и едва не упал. Он оперся о стол. Сердце колотилось.

Он, уважаемый профессор, стоял в опечатанном доме. Взломщик. Нарушитель.

Это не ради бумаг. Мне нужно знать, кем он был.

Поль подошёл к стеллажу, провёл ладонью по пыльным корешкам книг. Почти все тома были и в его коллекции — справочники по травам, схемы экстракции, старые лекции по стабилизации. И только одна книга выбивалась из ряда — с потёртым переплётом и выцветшим названием: "Морские яды и антидоты".

Поль нахмурился. Он помнил этот том — Жан-Марк терпеть не мог водные культуры. Он дотронулся до корешка. Книга не поддалась — была приклеена к панели. Поль нажал чуть сильнее. Раздался тищий щелчок, и панель отъехала в сторону, открывая узкий обитый тканью шкафчик.

Поль остолбенел: тайник? Он осторожно заглянул внутрь. В ящичке лежали свёрнутый лист и кожаная сумка. На листе — знак Жан-Марка: берёзовый лист, пронизанный иглой. Поль похолодел. Это был тот самый рецепт. «Девятый компонент». Формула, о которой тот говорил шёпотом — и тут же переводил тему. Он вытащил сумку — тяжёлая.

В этот момент снаружи послышался скрежет. Голоса.

Поль рванулся, ударился плечом о книжный шкаф, едва не выронил находку. Прижал сумку к груди.
Второй выход — из столовой. Он бросился туда. Заперто.

Он побежал вверх, в спальню. Шаги уже звучали внутри дома. Тихо приоткрыл дверь в спальню — тот же разгром. Сорванные простыни, открытые ящики, вывернутый чемодан. Поль оглянулся, как затравленный зверь, и скользнул под кровать.

Снизу доносились голоса. Кажется, трое. Они ругались между собой, но слова сливались в гул. Он сжался, будто стал меньше самого себя. Это точно не полиция.