Последний обет Дракона

Каким бы сильным не был природный дар мага, но без обрамления его у мастеров, дар – грубое явление. К примеру, я почувствовал свой дар так рано, что даже не мог понять, чем он отличается от обычных людей. Казалось, что все могут двигать предметы и зачаровывать животных. Почему от меня шарахается вся семья - смог понять только когда учился в маленьком ауле на окраине Катуярык. Я на испытаниях у местной шаманки заставил пролетающую муху упасть замертво, а потом велел ей восстать и залететь в широкую ноздрю ее старика - наставника.

Все проделанное было так очевидно, что сгорбленный старик не секунды не раздумывая взял в руки указку и внушил запрет на подобные действия, охаживая меня по рукам, лицу, голове, плечам.

Говорить, что вся семья сторонилась меня тоже не совсем верно. Часть семьи просто исключила из своей жизни. Соседи говорили, что Агапку отблагодарил за постой какой-то важный господин в темно-фиолетовом камзоле. Проезжая через маленький грязный городок он подвергся нападению местных бездельников, лишился коня, кошелька и гордыни. Его изрядно отутюжили палками, напав со спины и защитить себя горделивый путешественник не смог. Сердобольная Агапа подобрала, дала кров, обогрела. Или он ее обогрел, тут кому верить..

Избитый гость оказался не ленив. За примочки и мази на синяках, за еду и питье хозяйки дома, он обильно смазал и увлажнил ее тело, накормил досыта собой и оставил подарок, знать о котором никогда не пытался. Над Агапой потешались соседи и дальние родственники, а близкие не отказывали себе в том, чтобы ткнуть ее носком своей обуви в ногу и стукнуть кулаком в бок. Говорят, что она неоднократно «поскальзывалась» на лестнице и прыгала с сеновала, «забыв» о своей тягости. Но я родился день в день от положенного срока закладки подарка. Ненужный подарок отказался умирать, хотя первые три дня меня не считали нужным кормить. Я не стал слишком громко плакать, не заболел в долго сменяемых пеленках. Я – Малгрот. Меня никто не ждал, и я никому не нужен – хороший повод взнуздать этот мир.

Я на рассвете покинул свой родной Катуярык с его ошарпанными юртами, полуразвалившейся городской стеной и неизбывно пьяной стражей. Я прихватил с собой всё, что было ценного у соседа, пока последний охранял тело Агапки. Несколько монет, обручальное кольцо умершей жены соседа, кусок копченого мяса и хлеб, теплый плащ, полустоптанные сапоги. Улов не велик, но на первое время хотя бы это. Я шел неведомо куда, но насмешливая судьба, если и ошибается, то только для того, чтобы показать свою силу и свою непреклонность. Она и показала.

По дороге, идущей в неизвестном направлении, я встретил жителей из неизвестной ему деревушки у подножия Черет-Чемет до склонов Чеметен-Туу. Те двигались медленно, часто обсуждали какие-то травы и разные непонятные события в деревне. Но мне слушать их не хотелось, по большей части то я и ничего не запоминал. Какая-то сердобольная старушка по дороге подкармливала его сухарями и поила настоем из трав ее родины.

От ее трав в голову приходили странные мысли о покое, птицах, высоких деревьях, огромных папоротниках. Никогда не бывавший в лесу недоросль испытывал странную тоску по лесу, лесным озерам и ручьям. Но уже на второй день дороги наши разошлись. Мне показали направление, в котором следовало бы идти молодому человеку, если у него есть склонность к магии. А у меня то точно есть. Ведь это я развел костер прикосновением к сырой куче мусора неопределенного происхождения, даже высушил одежду после дождя одним движением руки.

– Вот и ступай. Вон там – академия для магов.

А дальше жизнь только хуже. Воняющий рыбой и грибами город встретил меня как удар узелком со стоптанными сапогами: убить не убил, но и радости никакой. Прохожие на улице услышав вопрос внимательно и брезгливо рассматривали меня, хмыкали на бедную и грязную одежду, неухоженные руки («да рази ж таки руки у магов?!») и неопределенно мотали головой: «Тама академия».

Но все же нашел. Судьба. Она же, падлюка не отпустит, пока не поимеет.

Постучал в тяжелую деревянную и явно грязную дверь ворот академии. Академию горожане точно не жаловали. Сыпали под ворота мусор, обливали улицу перед академией помоями, малевали на воротах паскудные рисунки. А студенты не отставали от горожан и мстили чем могли. А они могли. Вот и я думаю тоже со временем много чего смогу.

Я ожидал, что от меня не глядя отмахнутся. Но как только ударил кольцом на двери о саму дверь, она открылась, привратник стал боком в двери и просипел:

– Иди уж. Долго ты что-то. А вид у тебя! Где так изгваздаться было можно?

Удивленный я, прошел в здание академии молча. Академия – громкое название – барак, стоящий буквой П. Но стоило только переступить порог «барака». Ведьмы и их кухарки в передниках! Великолепные потолки и полы, стены и лестницы, окна, выходящие в сад, коридоры в учебный и спальный корпус!

Дежурный по академии коротышка, горбун с разными глазами и кривыми ногами повел меня к ректору академии. Никогда ненужный никому мальчишка, юноша почти, не видел таких зданий, таких дверей, таких людей. Высокий с орлиным носом и цепким под стать носу взглядом ректор академии встретил недо-мага стоя вполоборота к окну.

– Пришел крысёнок? Позвала тебя кровь?

Я промямлил нечто неопределенное. Но ректор в роскошном бархатном камзоле только рукой махнул.

– Лады, крысёнок. Учиться будешь. Но сам на себя и пеняй. Некромант – презираемый всеми маг.

– К-ка-кой н-некромант?

– Ты, сучонок, некромант. Угораздило же. Зовут как?

– Малгрот.

– М-да. И с именем незадачка. Но ничего не поделать. Сны снятся?

– Снятся, господин.

– Дурак, особые сны?

– Какие сны особые, господин?

– Снится ли тебя, гаденыш, что ты стоишь на краю утеса в старом лесу?

– Снится, господин.

Последний вопрос и вывел меня из равновесия. Получается, что не ошиблись, что не перепутали. Я-то думал, что приняли за другого. Да и какой я маг-некромант? Так, мальчишка с грязными руками и ногами, умеющий развести костер.

– Спать будешь в подвале. Да морду-то не криви. В подвале академии лучше, чем у твоей мамашки. Есть будешь, что останется со стола профессуры. Уж не обессудь. Некромант, здесь не особо нужен. Но примем. Лучше мы, чем сгинешь от духа Дьер-Дютпа. Одежду дадут через несколько дней. Ходи пока так. Чучело! Пшел!

***

Пыль, поднятая падением тела, осела на моих белых бархатных манжетах. Бархат – не практичен, но наш род требовал: выпускница должна сиять даже в грязи. Наш герб – снежный барс, терзающий луну – был вышит серебряной нитью у горла. Он давил. Как и память о том, что значит быть дочерью горных демонов и шаманских кровей. Мы не просто алтайские – мы Албасты. И бабка моя, и пробабка. Мы легенда этого края. Страх и гордость этого поселения. Мы правили ветрами, когда эти академические стены были лишь глинобитными хижинами жалких землепашцев.

Жалость? Смешное слово для тех, кого колыбельные учили не убаюкивать, а призывать ледяных духов из трещин в вечной мерзлоте. Моя первая игрушка – высушенное сердце горного козла. Оно шептало мне о страхе смерти, пока я училась ходить. Я знала запах разложения прежде, чем узнала запах молока.

Поэтому я не просто смотрела на эту выброшенную падаль у ворот. Я ее оценивала. Как хищница, видящая в конвульсиях жертвы не страдание, а удобство трапезы. Он лежал, согнувшись неестественно, но не от боли – скорее, от врожденной утробной слабости. Его одежда – дешевый, грубый холст, пропитанный болотной слизью и чем-то еще… металлическим, тухлым. Кровь? Нет. Гораздо хуже. Запах неудачного, насильственного прикосновения к Пограничью. Амбре неумелого некроманта.

– Юродивый, - прошелестел у меня в голове голос бабки, холодный, как ледник. Они лезут в яму, не зная, что сами – первая жертва для тех, кого потревожат.

Он попытался поднять голову. Его глаза – да, темные, как гнилое болотное дно в предрассветный час. Но не «виноватые». Глупые. Испуганно-злые, как у щенка, которого пнули. В них не было глубины настоящего некроманта, лишь панический блеск дилетанта, застигнутого на месте преступления. Слабость. Чистейшая, бесполезная слабость.

– Притягивает гнилое? – усмехнулась я про себя.

Он сам был гнилью. Созревающим плодом разложения. И академия, как мудрая санитарка леса, выбросила заразу за пределы своей территории. Правильно. Я бы поступила жестче. На родине его бы привязали к сосне лицом к северу и оставили Морозному Владыке. Чисто. Эффективно. Без лишнего шума.

Жалеть? Подать руку? Мои руки, затянутые в перчатки из кожи нерпы, выделанной так, что она была мягче лепестка и холоднее льда, не подают помощи. Они творят. Разрушают. Иногда – убивают. Я помню, как в десять лет по приказу отца сломала волю молодого шамана из конкурирующего рода. Не заклинанием. Просто взглядом и шепотом, в котором звучал скрежет костей предков. Он сошел с ума к рассвету. Отец похвалил меня за чистоту исполнения. Эффективность – вот единственная добродетель Албасты.

Этот же… этот «тень с глазами» был даже не достоин стать моим инструментом. Грязь на подошве. И я не позволю этой грязи запачкать белизну моей мантии выпускницы академии.

Он зашевелил губами. Возможно, хотел что-то сказать. Просить пощады? Оправдываться? Слабое шипение, похожее на стон.

Я сделала один шаг вперед. Не к нему. Над ним. Чтобы мой силуэт на фоне заходящего солнца накрыл его полностью. Чтобы он увидел не лицо, а лишь очертания белой мантии и холодный блеск серебряного барса на груди.

– Тише, червь, – мой голос прозвучал ровно, беззвучно для остальных, но для него – как удар хлыста по сознанию. Я вложила в слова ледяное жало родовой магии, силу, выкованную в горнилах алтайских ветров. – Твое дыхание оскверняет воздух у этих стен.

Он задрожал, вжав голову в плечи. В его темных глазах вспыхнул животный ужас. Хорошо. Пусть знает свое место. У подножия. В грязи.

– Ты думал, здесь тебя научат? – продолжала я, наслаждаясь каждой секундой его унижения. Цинизм – это не просто презрение. Это роскошь сильного. Право растоптать слабого просто потому, что можешь. – Это не кузница для ущербных. Это жернова. Они перемалывают таких, как ты, в костную муку, которой посыпают дорожки в садах наставников. Удобрение. Вот твоя высшая цель. Единственная польза.

Я видела, как его грязные пальцы вцепились в землю. Сухожилия на шее напряглись. Злость? Отчаяние? Мне было плевать. Это лишь подтверждало его ничтожество. Настоящая сила безмолвна. Как моя.

– Если твой взгляд, – я чуть наклонила голову, и прядь волос цвета воронова крыла, отороченная инеем ранней седины (дар предков за ту самую первую «работу» в десять лет), упала мне на щеку, – коснется моих ног, я выжгу твои глаза. Не из страха перед твоим жалким «искусством». А потому что падаль привлекает мух. А мухи переносят заразу. Мне лень потом отмывать сапоги от твоего вонючего праха.

Я выдержала паузу, давая каждому слову вонзиться, как игла мороза под кожу. Ветер подхватил запах его страха – кислый, как прокисшее молоко. Отвратительно.

– Ты не знаешь языка зверей? Я знаю. Я слышу, как земля стонет под твоим телом. Как камни жаждут раздавить тебя. Ты не знаешь языка мертвых? Я знаю. Они шепчут мне, что твоя нить скоро оборвется. И ни один дух не потянется, чтобы подхватить твое падение. Ты станешь лишь… удобрением.

Я выпрямилась. Судорога пробежала по его спине. Он больше не смотрел на меня. Он уткнулся лицом в пыль, его плечи мелко тряслись. Не плач. Трепет загнанного зверька перед клыками.

Жалость? Она сгорела в печах моего детства, где вместо угля тлели кости предателей рода. Остался лишь холодный, ясный расчет и врожденное право Албасты вершить суд над неполноценными.

– Лежи, – бросила я напоследок, уже поворачиваясь спиной к этому зрелищу, столь же отвратительному, сколь и обыденному. – Лежи и скули, слабак. Пока академия не решит, стоит ли твоя шкура усилий для уборки. И помни: если твоя тень коснется моей – сгоришь изнутри. Медленно. Начнешь гнить заживо. Я позабочусь об этом лично. Потому что убирать мусор – долг знати.

Я пошла вверх по ступеням, не оглядываясь. Белая мантия не касалась ступеней – воздух под ней колыхался от невидимой силы, отталкивающей грязь. Мои каблуки из полированной кости марала стучали по камню, отмеряя четкий, неумолимый ритм. Где-то высоко каркнул ворон. Мой брат. Он видел все. И одобрял.

Сзади доносился лишь прерывистый хрип и шелест платья какого-то первокурсника, торопливо шарахнувшегося от окровавленного комка у ворот. Слабаки. Их здесь быстро перемолют. Или выбросят. Как этот образчик человеческого отребья.

Я чувствовала холодную ярость земли под академией – она ненавидела насилие над смертью. Чувствовала легкий трепет страха в сердцах стоящих на ступенях учеников. Чувствовала пустоту там, где у обычных людей должно биться сердце. Вместо него во мне тикал лишь безжалостный механизм воли Албасты.

Пока я помню – кто я. Чей я крови. Чьего льда и чьего огня – я буду хищницей. И никакая падаль у моих ног не заставит меня усомниться в своем праве дышать этим воздухом выше, чище и холоднее всех.

Пусть гниет.