Последний рейс

Старик на цыпочках подошёл к двери, тихонько приоткрыл её и почти бесшумно направился к кровати старухи. Дышит? Наклонившись к ее лицу, услышал прерывистое дыхание.

— Что, старый, все ждешь моей смерти?- не открывая глаз, прошептала жена.

— Дура, что мелешь? Спросить хотел... Того...что есть-то будешь?

— Ничего пока не хочу, плохо мне. Слышь, дед, сон видела. Умру я скоро...

— Тьфу, старая. Уже третью весну помираешь и никак не помрешь. Во, какая ты крепкая да румяная. Меня уж точно переживешь.

Довольный привычным утренним общением, уже не таясь, старик вышел из комнаты. Сел за стол и принялся за нехитрый крестьянский завтрак: картошку, хлеб да молоко.

Свое молочко у них когда-то было. И хлеб старуха сама пекла. Поджаристый, с корочкой. Вкусный! Но вот уже лет пять не держат они никакой скотины; огород обрабатывает соседка, сажает там все для своего немалого семейства, опять же амбаром пользуется. За это приносит им раз в два дня молочка баночку да всякой огородины.

А раньше... Был у старика добрый дом, крепкое хозяйство. И дети были. Сын и дочка. Сын в девятнадцать лет сгинул на непонятной деду войне в Афганистане, а дочка, непутевая, связалась незнамо с кем и пропала. Не вспоминает вот уже годков пятнадцать про родителей.

Подсчитал старик, что шестьдесят два года прожил со своей старухой. Всякое в жизни было. Это сейчас она старая, все лежит на кровати, стонет. Помирает, видишь ли... А раньше была молодая, красивая, крепкая. Да, тут ничего не скажешь. Работала много, везде успевала: и в колхозе, и на огороде, и в доме. Дед не очень утруждал себя хозяйскими заботами. Все больше газеты после работы читал да к соседу о политическом моменте бегал порассуждать. Считался первым грамотеем на селе. Свое назначение видел в мудреных разговорах, выступлениях на редких колхозных собраниях и критике любого начальства. Такой себе вечный сельский оппозиционер.

Вспомнив, что не отнес старухе завтрак, засуетился. Голодная, небось. Вот молочка подогрею, хлебушка накрошу ... Ишь, что удумала,«умру» говорит...

Схватив непослушными пальцами щербатую тарелку, пошел в горницу.

— Поднимайся, старая, откушай, что Бог послал, – бодренько засеменил к кровати.

Не услышав обычного ворчания, в недоумении остановился.

— Сердишься, что ли? Да ладно, это я так сказал, что мол, умираешь третью весну. Того,..чтоб взбодрить тебя. Вставай, перекуси, сил набирайся...

И на это ничего не ответила старуха. Поставив миску на стол, старик подошел к кровати. И только сейчас рассмотрел бледные, впалые щеки, темные, почти черные круги под глазами, бескровные губы.

— Эй, ты чего? Не шали, давай, поднимайся...Есть пора, – говорил, понимая, что она уже не слышит его. Взял ее маленькую холодную руку в свою шершавую ладонь. – Сейчас, маленько подожди, согрею тебя.

Худенькие, почти детские руки старухи оставались безжизненными, ледяными. Тогда старик схватил с комода небольшое зеркало и поднес к ее губам. Ничего!

«Вправду, умерла... Как же так? Как? Зачем? А я?» – одна за другой проносились в его голове разные мысли, не давая сосредоточиться на главном. – Я ведь не успел ей сказать утром… Живи, дура старая. Куда тебе помирать? Ты меня схорони сначала, поплачь над моей могилой, а потом и следом приходи...в этот...как его...рай».

Долго еще сидел старик, вздыхал, вспоминая прошлое. Жалея то ли себя, то ли только что умершую старуху, даже поплакал.

«А ведь я никогда не называл ее по имени. Все старуха да старуха...Обижалась, наверное...А можно ж было..Мария... Эх, тоска! Какая тоска...» – думал старик, обводя сиротливым взглядом старые стены опустевшего дома.