Последний Вальденштайн

Спешу сразу заявить: я до сих пор пребываю в сильном потрясении, но всё ещё в состоянии соображать и даю себе отчёт о том, что происходит. События, произошедшие со мной чуть больше месяца назад, отпечатались в моей памяти словно клеймо, и я готов отдать всё, лишь бы обрести забвение.

Моя семья, род Вальденштайнов, издавна считался одним из самых влиятельных в графстве Монтвейн. Мы владели землями, лесами и целыми деревнями.

Но наша слава имела и другую сторону.

Каждый наследник рождался с меткой уродства — кто с искривлённым лицом, кто с лишним пальцем, кто с беззвучным голосом.

Однажды даже был случай, когда с одним из членов семьи его отличительная черта сыграла критически злую шутку.

В 1602 году в усадьбе Вальденштайнов родилась девочка — единственная дочь старого барона.

Когда повитуха впервые увидела младенца, она вскрикнула и перекрестилась: у ребёнка было прекрасное тело, но лицо напоминало маску — кожа белее воска, глаза слишком большие и почти без зрачков, будто глядящие сквозь человека.

Барон назвал её Лисбеттой, в честь праматери рода, надеясь, что имя принесёт милость, а не беду.

Но когда девочка подросла, люди из окрестных деревень шептались, что у Вальденштайнов родился демон в теле женщины.

Всё изменилось весной, когда над графством прошёл мор.

Крестьяне начали говорить, что болезнь идёт «от усадьбы», что баронесса с белыми глазами насылает её по ночам. Когда священник умер от горячки, терпение народа лопнуло.

И в дверь усадьбы постучались инквизиторы: Герхард из Вюрцбурга, высокий человек с холодным лицом и серебряным крестом на груди.

Он допросил свидетелей — старух, сторожей, саму повитуху — и уже через три дня вынес приговор:

> «Она служит тьме. Пусть её тело очистит огонь, как очищает душу золото».

Меня зовут Эдмунд Вальденштайн, и, как несложно догадаться, я сам не исключение. Я родился с бледной, почти прозрачной кожей, сквозь которую видно голубые жилки.

С самого детства я жутко стеснялся своего уродства, но ничего не мог с этим сделать. В один момент меня настолько охватило негодование, что я принял решение отречься от своей семьи и уехать подальше, строить собственную жизнь и постараться забыть, что принадлежу этому богопротивному роду.

Жизнь шла относительно спокойно: я брался за любую работу, снимал жильё, хотя и не особо разговаривал с людьми. Все, с кем мне приходилось контактировать, считали меня странным, а дети и вовсе плакали. Но я изо всех сил старался не придавать этому особого значения и просто жить отстранённо, не богато, но жить.

Но всё-таки, как бы я ни скрывался, как бы ни пытался забыть свою фамилию, меня не переставало настигать собственное проклятие, и я просто смирился. Позже до меня дошли вести о том, что мой отец, барон Готтлиб Вальденштайн, почил при весьма загадочных обстоятельствах.

Его сразила болезнь, происхождение которой никто не мог понять. По словам слуг и придворных, в начале весны, не привыкший показывать слабость барон, жаловался на странную боль в груди. Сначала она была терпимой, но вскоре началась настоящая мука: из глаз и ушей начала течь тёмная густая кровь, кожа покрывалась пятнами, похожими на ожоги внутреннего огня, а тело трясло бесконтрольными судорогами.

Лекари не могли найти ни причины, ни лекарства. Каждое прикосновение к нему вызывало болезненный хруст костей, как будто его скелет ломался изнутри. Вскоре кровь стала сочиться из каждого естественного отверстия, окрашивая простыни в густой багровый цвет. Его дыхание превращалось в шипение и хрип, а тело постепенно перекручивалось в неестественных углах.

На седьмой день смерти произошло нечто ужасное: его тело вздулось, а кожа с жутким треском разорвалась, обнажая мышцы и вены, переплетённые как нити чёрного шелка.

Без ужаса на это нельзя было взглянуть, а слишком чувствительные и вовсе теряли сознание. И так я стал наследником титула и последним в своём роде. Переполненный чувством горькой утраты и вины за то, что меня не было рядом с отцом даже в последние минуты его жизни, стиснув зубы, я твёрдо решил вернуться и переехать в родной дом.

Усадьба стояла на севере графства Монтвейн, среди туманных полей. Дом невелик — длинное здание с потемневшими ставнями, поросшими мхом стенами и липовой аллеей, что тянется к самому пруду.

Я въехал в усадьбу в сумерках. В тот день было очень ветрено, а внутри пахло пылью и старым деревом, скрип половиц отдавался эхом, а окна отражали серое небо. Заселился я в старую гостиную на втором этаже, которая некогда служила комнатой моего отца.

В углу стоял дубовый стол с несколькими книгами и пергаментами, на старом кресле обосновался пыльный плед, а в шкафу ещё оставались редкие сервизы и подсвечники.

Первые дни в родном доме были странными, словно я попал в мир, который живёт по своим законам, а не моим. Я вставал с рассветом, но свет пробивался сквозь пыльные окна только слабыми лучами. Всё вокруг казалось застывшим во времени.

Спал я на кресле, накрывшись старым пледом. Ночью шорохи усиливались: скрип дерева, стук труб, падающие листья, а иногда я отчётливо слышал, будто откуда-то снизу доносится лёгкий звон, как звенья цепей бьются друг о друга — всё оживало в темноте. Я засыпал с ощущением, что усадьба дышит вместе со мной, и иногда просыпался от собственного дыхания, смешанного с тяжестью старых стен.

Время текло медленно. Я проводил дни за столом, перебирая старые бумаги и книги, иногда записывая мысли. Порой ощущалось странное облегчение: я был один, и никто не смотрел на меня как на наследника, как на уродливый отпечаток рода.

Но со временем спокойствие стало утомлять: тишина давила, заполняла собой каждую мысль. А в самую полночь, когда луна стояла в зените, её больной, бледный свет пролился мне на лицо, вырвав из сна.

Долго ещё я ворочался в тревожной дремоте, тщетно пытаясь погрузиться в сон. Дошло до того, что каждый мой вздох казался чуждым, дыхание — настолько громким и раздражительным, что я начинал ненавидеть собственное существование. И могу предположить, что мой недуг банально был вызван нагнетающей атмосферой одиночества, воспоминаниями из детства и просто недостатком общения с кем-то живым.

Однако события, случившиеся чуть позже, лишили меня смелости искать им разумное объяснение. На следующую ночь мне привиделось нечто странное во сне. То была Лисбетта, в день её всесожжения. Она стояла посреди площади, пропитанной дымом и жаром, языки пламени окутывали баронессу, а её лицо было удивительно спокойным, почти отрешённым.

Едкий запах пепла цеплялся за нос и горло, а площадь была усеяна людьми, чьи спины были обращены от костра, а лица — к нему, создавая жуткое ощущение анатомической невозможности.

Я проснулся с ощущением, что грудь сжата тяжёлым камнем. Комната была тёмной, только слабый свет луны пробивался сквозь пыльное окно, отбрасывая длинные тени на стены.

В течение дня, между привычными заботами, время от времени в голове всплывали отрывки сна, но в целом день оставался ничем не примечательным.

Ближе к вечеру, когда тишина в усадьбе стала почти ощутимой, готовясь ко сну, я вдруг снова услышал звук — странный, металлический звон, неуместный в этом пустом доме.

Он доносился откуда-то снизу, из помещений, куда я редко спускался. Лёгкое дребезжание, словно цепи стучали по камню, звон повторялся: иногда тише, иногда громче, словно кто-то медленно перемещался под полом, тяжело ставя шаги. Я замер и, прислушавшись, точно понял, что звук доносится из складского помещения, проходящего под всей усадьбой.

Раньше там хранили дрова, старую утварь, инструменты и цепи для закрепления дверей и ворот. Слабое эхо каждого движения, запах сырости и плесени — идеальное место, чтобы случайный стук цепи прозвучал жутко и тревожно.

Пересилив себя, хоть и нехотя, я встал с кресла, взял старую скрипящую масляную лампу и стал спускаться вниз. Я был обязан удостовериться в источнике звука, иначе моё разыгравшееся воображение снова не дало бы мне уснуть.

Я спустился по старой лестнице, осторожно ставя ноги на скрипучие ступени. Полумрак подвального помещения встречал меня холодным воздухом, тяжёлым и влажным. Каменные стены были влажными и шероховатыми, ржавые крюки торчали из них, а старые инструменты молча лежали в тени.

Но звон в глубине помещения и не думал затихать. Я, не раздумывая, вполне уверенно отправился к источнику звука, в процессе ходьбы тщательно прислушиваясь. Пройдя достаточно далеко, свет моего фонаря легко пал на фигуру, напоминающую человека.

Это и был человек, но с поразительно дьявольской внешностью. Его кожа покрыта язвами, струпьями и глубокими трещинами, из которых сочится густая тёмная жидкость. Лицо напоминает обгоревшую маску: одна половина распухла, перекошена и обвисла, словно тает, другая — втянутая, с костями, проступающими под кожей. Глаза слишком большие, круглые, налитые кровью, с мутными радужками. Из глазных впадин стекают вязкие гнойные слёзы.

Нос перекручен и раздроблен, ноздри словно выжжены кислотой. Рот уродливо растянут, с неровными гниющими зубами, многие из которых длинные и острые, как у зверя. Дёсны чернеют, а изо рта вырывается тяжёлый запах тлена.

Голова выбрита налысо, а тело худое и в то же время отёчное, с непропорционально длинными руками и пальцами, покрытыми грязными жёлтыми ногтями, напоминающими когти. На груди проступают рёбра, между которыми кишат под кожей странные насекомоподобные движения. Ноги кривые, с язвами и открытыми ранами, пахнущими гнилью.

Когда он движется, суставы трещат, из ран капает жидкость, а дыхание хриплое и тяжёлое, словно сама смерть в изуродованной плоти решила принять человеческий облик.

Он медленно шагал из тьмы, а в обеих руках — те самые звенящие цепи, на которых закованы не на что не похожие существа, тела которых совершенно бесформенные и усеяны паучьими лапками. Я тут же прикрыл глаза рукой, чтобы не видеть этой мерзости: меня выворачивало при одной мысли о том, что оно существует.

С закрытыми глазами я бежал в обратную сторону и, державшись за стены на ощупь, искал выход. У меня не было желания больше открывать глаза. Но когда звон цепей стих и я убедился, что мерзости поблизости нет, я всё-таки решился осмотреться.

Медленно я опустил ладонь, и открыв глаза, чуть не выпрыгнул из собственной плоти от ужаса, который предстал передо мной. Эта мракобесная тварь — чьё существование оскорбляет законы природы и разума — стояла почти вплотную к моему лицу, с протянутой рукой, словно звала меня с собой.

Моё тело будто парализовало. В момент я даже перестал дышать, но, как одержимый, смотрел ему прямо в глаза, хотя внутри мой разум панически вопил: мне хотелось разрыдаться от подступающего к горлу страха.

Оно, в свою очередь, не отводя взгляд, опустило руку, и мой слух пронзил медленный, скрипящий крик. Его взгляд был переполнен ужасом и каким-то печальным сожалением, и в этот момент, словно по божьей милости, земля ушла из-под ног, и я потерял сознание.

На утро меня нашёл представитель администрации поместья. По его словам, он пришёл взглянуть, как идут дела в усадьбе, так как давно не видел хозяина, и наткнулся только на открытый люк складского помещения, где лежал я, обвитый массивными цепями.

Я поднялся из подвала, сердце едва сдерживая бешеный ритм, а разум пытался осмыслить то, что видел.

В гостиной я остановился, схватившись за спинку кресла, пытаясь вспомнить, что такое нормальность, но слова ускользали. И тогда я понял: не ужас сам по себе держал меня в плену, а осознание того, что мир намного шире и страшнее, чем я мог представить, и что этот ужас теперь навсегда внутри меня.

Я сел, закрыл глаза и услышал, как тьма усадьбы скользит по стенам, тихо шепча о вещах, которые лучше никогда не видеть.