Последний звонок

Сергей проснулся от звука, который не должен был существовать. Тонкий, режущий, как лезвие, звон школьного колокольчика разорвал тишину холостяцкой квартиры, словно нож, вспоровший ткань реальности. Мужчина лежал на продавленном диване, вцепившись в край одеяла, пропитанного запахом пота, гари и чего-то ещё – сырости, плесени, тлена. Глаза, мутные, с жёлтым оттенком, уставились в потолок, где пятна штукатурки складывались в смутные образы – лица, искажённые, с пустыми глазницами, будто смотрящие на него из другого мира. Звон прекратился так же внезапно, как начался, но тишина, что последовала за ним, была неестественной, тяжёлой, живой. Она дышала, пульсировала, словно сердце заброшенного дома. Ждала.

Сергей не сразу решился пошевелиться. Тело болело, кости скрипели, как старые парты в классе, где когда-то преподавал. Он был высоким, статным и даже красивым, но годы, пропитанные виной и дешёвой водкой, сломали его, будто сгибая под невыносимым грузом. Потрёпанный тренировочный костюм, некогда тёмно-синий, теперь выцвел до грязно-серого, а пятно от борща на коленке, въевшееся, как клеймо, не отстирывалось – да он и не пытался. Зачем? Никто не приходил. Никто не смотрел. На стене в прихожей, криво приколотое ржавой кнопкой, висело школьное расписание. "Литература, 8 'Б', 3-й урок". Пожелтевшее, с загнутыми углами, оно было реликтом другой жизни – жизни, где он ещё верил, что его слова, его уроки, его стихи могут изменить мир.

Он заставил себя встать, половицы под ногами застонали, будто протестуя против движения. Квартира была его тюрьмой, личным адом. Запах гари, пропитавший стены, смешивался с сыростью, создавая удушающую атмосферу, от которой не было спасения. Сергей подошёл к окну, шаркая тапочками, которые когда-то подарила ему Катя. Утро за стёклами было серым, как его жизнь, как асфальт под окнами, где когда-то играли дети. Город за окном помнил всё. Помнил пожар. Помнил шесть детских голосов, умолкших навсегда.

— Это тот, который сжёг целый класс, — шептались дети в школьных коридорах, и этот шёпот преследовал его даже спустя десять лет, даже здесь, в одиночестве.

Трагедия случилась в марте, в один из тех серых, промозглых дней, когда весна ещё не решалась вступить в свои права, а снег лежал грязными, смерзшимися комьями у школьного крыльца, пропитанными городской пылью и талой водой. Холодный ветер пробирался сквозь щели в рамах, оставляя на подоконниках тонкий налёт инея, а в классе пахло мелом.

— Пожарная тревога, — объявили по громкой связи.

Резкий, искажённый голос директора прогремел над коридорами, отражаясь эхом от школьных стен.

— Конечно же учебная, — спокойно подумал Сергей, проводя пальцами по потёртой обложке журнала, лежащего на учительском столе.

Он привык к этим внезапным проверкам, к суете и детскому хихиканью, всегда сопровождающему такие моменты. Урок литературы только набирал обороты, и он не хотел, чтобы посторонний шум нарушил идиллию, которую он так ценил — тишину, прерываемую лишь шорохом страниц и его голосом. Он закрыл дверь класса, повернув ключ в замке с лёгким щелчком, который утонул в общем гаме. Ключ, холодный и тяжёлый, удобно лёг в карман потёртого пиджака.

Как раз в этот момент Сергей переходил к зачитыванию своих любимых стихов Михаила Юрьевича Лермонтова. Он расправил плечи, взял в руки книгу, и голос его, твёрдый и уверенный, полился над классом: "Выхожу один я на дорогу…" Дети заёрзали на своих местах, некоторые переглядывались, пряча ухмылки. Маша Ковалёва, сидевшая у окна, задумчиво водила карандашом по тетради, а Ваня Смирнов, развалившийся на последней парте, тихо насвистывал, рисуя в углу листа неуклюжий самолётик.

Кто-то стучал в дверь. Саша Петров, всегда любивший шутки, громко хохотнул, подначивая: "Сергей Викторович, а вдруг пожар настоящий?" Класс загудел, смех перекатывался волнами, и Сергей лишь покачал головой, улыбнувшись уголком рта. Он думал, что это обычная суета, часть учебного процесса, и продолжал читать, не обращая внимания на лёгкий запах гари, который, казалось, просачивался из коридора вместе с холодным сквозняком.

А потом дым стал явственнее — едкий, с привкусом горелой краски, он пробрался под дверь, зависнув серой пеленой у потолка. Сергей замедлил чтение, нахмурился.

— Неужели эти сорванцы ради шутки запустили дымовую шашку? — удивился учитель, растеряв былую решительность.

Он думал, чёрт подери, чем он думал? Внутренний голос кричал, что нужно действовать немедленно - хватать детей, выводить их, спасать. Однако, вместо решительных действий в голове мелькнуло что-то смутное, тревожное, но он отмахнулся. Он ошибся… Дети продолжали шуметь, не замечая опасности, а Сергей стоял у доски, сжимая книгу Лермонтова, пока дым не заполнил лёгкие, и первый крик тонкий, детский не разорвал тишину.

Он даже не помнил, как его, едва живого, вытащили из задымлённого класса пожарные. Следствие признало вину Сергея частично, ограничившись обвинением в халатности и назначив условный срок. Формально. «Учитель Малышев не имел умысла, однако…» — гласил протокол: сухой, бездушный, как и все официальные документы. Но город не прощал. Соседи смотрели косо “…Это тот, который сжёг детей", – шептались они, а их взгляды жгли сильнее огня. Бывшие коллеги отводили глаза, а дети, которых он встречал на улице, замолкали, как будто его присутствие высасывало из них жизнь. А потом ушла Катя. Его Катя, которая когда-то сидела на этом самом диване, качая на коленях Дашеньку, их дочь, напевая ей колыбельную. Её голос был тёплым, живым, наполненным любовью, в отличие от его – хриплого, пропитого, сломанного. Он вспомнил, как их маленькая доченька, тянула к нему ручки, смеялась, называя "папа-поэт". Её волосы пахли яблоками, а глаза были такими же, как у Кати – ясными, зелёными, полными доверия.

— Ты всё разрушил, Серёжа, — сказала Катя, стоя в дверях с чемоданом, держа Дашеньку за руку.

Её слова резали, как нож, но он не спорил. Он знал, что Катя права. Он звонил ей потом, пьяный, умоляя простить, вернуть Дашу, хоть на один день. Она не отвечала. Только однажды, в трубке раздался её голос, холодный, как зимний ветер: "Живи с этим". Он жил. Если это можно было назвать жизнью.

Сергей потёр виски, пытаясь прогнать воспоминания, но они цеплялись, как паутина. Он вспомнил, как Дашенька однажды нарисовала ему картинку – дом, солнце, их троих, держащихся за руки. Он хранил этот рисунок в ящике стола, пока не потерял в пьяном угаре, как потерял и всё остальное. Теперь он даже не мог вспомнить, где видел рисунок в последний раз. Может, среди пыльных книг на полке, где валялся его старый блокнот со стихами. Когда-то он писал в нём – наивные строки, полные юношеского пафоса: "И в тишине рождается ответ…" Он читал их своим ученикам, пока те хихикали или зевали. Теперь половина страниц была вырвана, а оставшиеся испещрены каракулями. "Я не виноват", – было выведено на одной из них, чернила расплылись, будто от слёз. Он не помнил, когда писал это. Может, в пьяном забытьи. Может, во сне.

На кухне что-то звякнуло. Мелкий, но отчётливый звук – как будто монета упала на пол. Сергей замер, сердце заколотилось, отдаваясь в висках. Он медленно двинулся к кухне, каждый шаг разносился эхом в пустой квартире. Половицы скрипели, как будто кто-то шёл за ним следом, повторяя движения. На столе стояла пустая бутылка водки, её мутное стекло отражало тусклый свет лампочки, мигающей, задыхающейся в грязи. Смятый лист бумаги торчал из горлышка. Дрожащими пальцами он вытащил его и развернул. Почерк, неровный, лихорадочный: "Я не хотел…" – и дальше, кривыми буквами: "Они кричали". Чернила были свежими, будто написаны совсем недавно. Но он не писал. Не сегодня. Не вчера. Или писал? Память была мутной, как вода в заброшенном колодце, и он боялся заглянуть в неё глубже.

Сергей бросил бумагу, как будто та обожгла его руку. Лист упал на пол, но не остался лежать – он шевельнулся, подхваченный сквозняком. Но окна были закрыты, занавески висели неподвижно, покрытые пылью. Сергей почувствовал, как холод пробежал по спине, будто кто-то провёл ледяным пальцем вдоль позвоночника. Где-то в глубине квартиры послышался шорох – лёгкий, почти неуловимый, как шаги босых ног по линолеуму. Он обернулся, коридор был пуст. Только тень на стене – длинная, тонкая, с неестественно вытянутыми руками – мелькнула и исчезла. Он моргнул, надеясь, что это игра света, но сердце знало лучше. Оно билось неровно, как метроном, который вот-вот выйдет из строя.

Сергей подошёл к телефону на тумбочке. Аппарат был мёртв уже годы – линия отключена за неуплату, оборванный провод свисал, касаясь грязного пола. Но вчера он звонил. И позавчера. Каждый раз, когда Сергей снимал трубку, там была тишина. Или не тишина – дыхание. Лёгкое, прерывистое, как у ребёнка, который только что плакал. Он не хотел проверять снова. Но рука уже тянулась к трубке, пальцы дрожали, словно не принадлежали ему. Он коснулся холодного пластика, и в тот же момент раздался звон. Резкий, требовательный, как школьный колокольчик, зовущий на урок. Он одёрнул руку, как от огня. Телефон умолк, но тишина была хуже. Она смотрела на него. Она ждала.

Сергей отступил к стене, прижавшись к облупившимся обоям. Плесень под пальцами была влажной, почти живой, как кожа, которая дышит. Он знал, что это началось снова. Они вернулись. Шесть теней, шесть голосов, шесть пар глаз, которые он не мог забыть. Маша, Ваня, Лена, Саша, Коля, Аня. Их лица всплывали в памяти, но не такими, какими были при жизни – не улыбающимися, не живыми, а серыми, обгоревшими, лежащими в гробах. Он закрыл глаза, но это не помогло. Дети были там, в темноте, за веками, и их голоса шептались, как ветер в заброшенном классе: "Мы ждали…" Он знал, что на этот раз они не уйдут. Квартира была их ловушкой, их судом, и он был подсудимым.

***

Сергей стоял посреди кухни. Он чувствовал их взгляд – нечеловеческий, неживой, а холодный, как стекло, как глаза тех, кто давно ушёл.

Квартира была маленькой – две комнаты, кухня, ванная, узкий коридор, – но казалась бесконечной, как лабиринт, из которого нет выхода. Обои, некогда бежевые, отслаивались, обнажая пятна плесени, которые складывались в смутные образы – лица, рты, глаза, застывшие в безмолвном крике. Сергей старался не смотреть на них, но взгляд цеплялся за каждое пятно, и чем дольше он смотрел, тем отчётливее они становились. Он видел в них Машу, её аккуратные косички, теперь обугленные, тлеющие, как угли. Видел Ваню, его насмешливую улыбку, превратившуюся в гримасу боли. На стене в прихожей висели обрывки газет, пестреющих заголовками о страшном пожаре, унёсшем шесть невинных жизней. Бумага пожелтела, края загнулись, но буквы оставались чёткими, почти живыми. Иногда ему казалось, что они шевелятся, перестраиваются в слова, которых там не было. "Ты виноват". Он моргнул, и строка снова стала обычной. Но сердце знало, что это не иллюзия. Сердце знало, что квартира помнит всё.

Он подошёл к раковине, пытаясь отвлечься, занять руки, прогнать страх. Кап. Кап. Кап. Звук воды, падающей в пустую мойку, был ритмичным, но с какой-то неправильной, зловещей интонацией, как будто кто-то отбивал такт его судьбы. Сергей повернул кран – сухо. Ни капли. Но звук не прекращался. Кап. Кап. Он наклонился, заглянул в слив. Темнота внутри была глубже, чем должна быть, – бесконечная, как колодец. Вода, блестящая, словно слёзы, капала из ниоткуда, оставляя влажные следы на металле. Лена Салазкина. Её тень мелькнула в отражении, лицо, мокрое от слёз, смотрело из глубины. Глаза, пустые, белые, были полны боли, как тогда, когда она плакала у доски, боясь ответить. Сергей отпрянул, ударившись о сломанную стиральную машину. Сердце колотилось, а в голове звучал её голос: "Я старалась, Сергей Викторович…"

— Хватит! — крикнул он, потирая виски, словно мог выдавить из них эти звуки, эти образы. — Это нервы. Просто нервы.

Но квартира не соглашалась. Она жила своей жизнью, дышала, следила. Половицы скрипели без причины, кто-то ходил по ним босыми ногами – лёгкими, детскими. Каждый скрип отдавался в груди Сергея, как удар, напоминая о тех шагах, что он слышал в кошмарах – шаги детей, бегущих к двери, которую он сам же и запер. Задыхаясь от едкого дыма, в панике, он пытался открыть замок, но руки не слушались, а дверь упрямо не поддавалась, будто нарочно обрекая на гибель.

В углу комнаты, где стоял старый телевизор, раздался тихий треск, включался канал, которого не существовало. Сергей не смотрел телевизор годы, с тех пор как Катя ушла, забрав дочку. Но он включался сам. Прошлой ночью, когда Сергей задремал на диване, экран загорелся, показывая старую запись школьной линейки. Дети в форме, учительница в строгом платье, директор с микрофоном. Он узнал их всех. И себя – молодого, с горящими глазами, читающего стихи перед толпой: "И в тишине рождается ответ…" Его голос звучал уверенно, почти торжественно. Дети на записи смеялись, кто-то хлопал. Но потом изображение задрожало, и лицо Маши Ковалёвой покрылось трещинами, как обожжённая глина. Её косички тлели, оставляя на полу пепел, который падал из экрана прямо на линолеум его квартиры. Он выдернул шнур из розетки, но экран не погас. Только когда он ударил по корпусу кулаком, телевизор умолк.

Сергей вернулся в комнату, ноги дрожали, как будто пол под ним мог провалиться. У ног лежал блокнот – тот самый, с его стихами. Он не помнил, чтобы доставал его. Страницы раскрылись на старом стихе: "И в тишине рождается ответ…" Конец строки был зачёркан, а поверх – его почерком, но неровным, лихорадочным написано: "Они не ответили".

Рядом, на полу, лежало яблоко – чёрное, гнилое, пахнущее гарью. Коля Кривоступов. Он подарил такое же яблоко когда-то, на День учителя, с улыбкой, от которой у Сергея защемило сердце. Теперь это яблоко было мёртвым, как его надежды, как его жизнь. Он отвернулся, но глаза сами возвращались к плоду, и теперь он видел, как оно шевелится, будто внутри что-то билось, пыталось выбраться. Это были черви, прогрызающие тонкую кожуру.

Тревожные воспоминания нахлынули новой волной. Он почти забыл тот день. Через месяц после пожара, когда город ещё кипел ненавистью, а газеты пестрели его фотографиями, Сергей осмелился выйти за хлебом.

Было холодно. Ветер нёс с реки колючую изморось, но он не поднял воротник — пусть бьёт, пусть режет кожу. Он заслужил.

У магазина его узнали сразу.

— Смотри-ка, — хриплый голос за спиной. — Педагог выходит в свет.

Сергей не обернулся. Руки сами сжали хлеб так, что мякиш вылез через плёнку.

— Малышев!

Удар в спину сбил с ног. Хлеб упал в грязь. Он поднял голову — перед ним стоял Кривоступов старший. Тот самый, чей сын Коля погиб в пожаре. Теперь лицо отца было серым, как шлак, а в руках — монтировка.

— Встань, — прошипел мужчина. — Встань, сволочь, посмотри мне в глаза.

Сергей попытался подняться, но сапог вновь прижал его к земле.

— Ты знаешь, как он кричал? — Кривоступов наклонился, и Сергей увидел в его глазах то, что страшнее ненависти — безумие горя. — Мне пожарные рассказывали… Они нашли его у двери.

Монтировка взметнулась. Сергей зажмурился. Щелчок фотоаппарата.

— Хватит, мужики! — крикнул кто-то. — Снимите на телефон, в новости пустим!

Удара не последовало. Когда Сергей открыл глаза, Кривоступов стоял над ним.

— Нет… — мужчина вдруг выпрямился, отшвырнув монтировку в сторону. — Не стану, как ты.

Он плюнул Сергею в лицо и ушёл. Толпа расступилась. В тот вечер на подъездной двери появилась первая надпись: «ЗДЕСЬ ЖИВЁТ ДЕТОУБИЙЦА». Сергей не стирал её. Не жаловался. Просто перестал выходить из дома.

Квартира сжималась. Стены, казалось, дышали, втягивая спёртый воздух. В коридоре послышался новый звук – скрип, как будто кто-то встал с парты, отодвинув стул. Звук был знакомым, мучительно знакомым, как эхо из его любимого класса. Сергей замер, прислушиваясь. Скрип повторился ближе. Он медленно повернул голову. Коридор был пуст, но тень на стене вновь шевельнулась. Это была Тарасова Аня, не трудно узнать её длинные всклоченные волосы, а голос, напевающий незамысловатую песню, звучал будто из-под пола, как треск горящего дерева. Он вспомнил, как девочка пела на школьном концерте, её голос дрожал, но был чистым, как звон колокольчика. Теперь этот голос был чёрств, как будто пламя выжгло из него всё живое.

— Мы ждём Вас, приходите. Будем вместе слушать стихи, и петь песни, — произнесла девочка.

— Зачем вы здесь? Я не виноват! — голос сорвался, звучал жалко, как у ребёнка, а не взрослого мужчины.

Девочка не ответила. Её тень растворилась, превращаясь в сгусток чёрного дыма. А потом резко раздался смех. Звонкий, но с какой-то жуткой интонацией, будто смеялись не из радости, а из бесконечной скорби и пустоты. Он доносился из-за стены, где жили соседи – пожилая пара, Тамара Ивановна и её муж, бездетные, молчаливые. Сергей знал, что там нет детей. Он стукнул по стене кулаком, так сильно, что костяшки заныли.

— Прекратите!

Смех оборвался. Но теперь он слышал шёпот. Слов не разобрать, но интонация была знакомой – так шептались его соседи, когда думали, что он не слышит. "Это тот, который сжёг свой класс". Он зажал уши, но голоса пробивались, как иглы, ввинчиваясь в мозг. Они были повсюду – в стенах, в полу, в воздухе. Он закрыл глаза, но это не помогло. Шёпот становился громче, обволакивал, как дым, как память, от которой не убежать.

На кухне снова звякнуло. Сергей заставил себя вернуться туда. Старый чёрный телефон был на своём месте. Вновь ждал очередного звонка. Сергей машинально потянулся к трубке. Поднёс её к уху. Тишина. Нет, не тишина – дыхание. Лёгкое, прерывистое.

— Алло? — его голос дрожал, едва слышный.

— Сергей Викторович… – шёпот был тонким, почти неразличимым, но он резал, как стекло.

Маша. Маша Ковалёва, которая сидела у окна и переписывала сочинения по пять раз, чтобы заслужить его похвалу.

— Почему вы закрыли дверь?

Он хотел ответить, но горло сжалось. Трубка выпала из рук, ударилась о край тумбы, но шёпот не прекратился. Он лился из динамика, теперь громче:

— Мы вас ждём…

Сергей отшатнулся, едва не потеряв равновесие. Телефон умолк, но в квартире стало холоднее. Дыхание вырывалось паром, хотя батареи были тёплыми. Он попятился к двери, но остановился. За дверью, в подъезде, послышались шаги. Они приближались, а потом замерли у самой двери. Тишина. И вдруг – стук. Один. Два. Три. Медленный, но настойчивый.

Сергей не двигался. Он знал, что, если откроет, увидит то, чего видеть нельзя. Но замок щёлкнул сам. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась маленькая ладонь. Обгоревшая, с чёрными ногтями, она оставила след на косяке – влажный, пахнущий не гарью, а сыростью, как слёзы. Он закричал и захлопнул дверь. Замок щёлкнул снова, запирая его внутри. Смех за стеной вернулся, но теперь он был ближе – из коридора, из комнаты, из-под пола. А телефон снова зазвонил, и его звон был не просто звуком – он был приказом.

Сергей прижался к стене, чувствуя, как нечто шевелится под тонкими обоями. Он понял, что квартира не просто ловушка. Она – суд.

***

Мужчина сидел на полу кухни, прижавшись спиной к холодной стене. Трубка телефона валялась рядом, её чёрный провод извивался, касаясь ноги, как живая змея. Звон прекратился, но шёпот остался – он звенел в голове, как эхо, пробираясь под кожу: "Мы вас ждём…" Он зажмурился, пытаясь отгородиться от звуков, но они просачивались сквозь пальцы, которыми он закрывал уши. Это были их голоса. Шесть детских голосов. Их имена всплывали в памяти и каждое резало душу. Он вспомнил их лица – живые, улыбающиеся, полные надежд. Маша Ковалёва, которая мечтала стать писательницей, всегда носила с собой тетрадь, исписанную аккуратным почерком. Смирнов Ваня, вечно рисующий самолётики на полях тетрадей, с насмешливой улыбкой, но добрыми глазами. Лена Салазкина, маленькая, робкая, боящаяся отвечать у доски, но всегда прилежная. Петров Саша, который говорил, что станет пожарным. Кривоступов Коля, подаривший ему яблоко на День учителя. Тарасова Аня, чей голос на школьных концертах заставлял всех замолкать. Они были его классом, его детьми. И он их не спас.

Сергей заставил себя встать. На дворе был день или ночь, за толстыми шторами не разобрать. Да нужно ли это? Какая разница? Ноги дрожали, как у старика, хотя ему было всего сорок пять. Квартира сжималась еще сильнее, стены монотонно дышали. Свет лампочки стал тусклее, и тени в углах комнаты шевелились, будто кто-то прятался за мебелью – маленькие фигуры, сгорбленные, с неестественно длинными руками. Сергей сделал шаг к коридору, но остановился. В воздухе висел запах – не гари, а чего-то тяжёлого, удушающего, как дым, поднимающийся из подъезда.

Он направился к прихожей. Но зеркало, встроенное в дверцу платяного шкафа, остановило его. В нём мелькнуло не его лицо – девочка. Это была Маша Ковалёва. Её косички, украшенные кроваво-красными бантами, свисали на плечи. кожа была серой. Глаза – пустые, белые, без зрачков – смотрели прямо на него. Она не двигалась, но её губы шевельнулись, беззвучно выговаривая: "Хотите теперь я прочитаю свои стихи?"

«Пыль на партах, тишина…

Кто-то стонет у окна.

В огне нам строки диктовали —

Я их помню… Вы — едва…»

Сергей вскрикнул и отвернулся.

— Это не реально, — пробормотал он, но голос дрожал. – Это просто… нервы.

Он попятился к холодильнику, дабы налить очередной стакан водки – хоть что-то, чтобы заглушить панику. Ручка была ледяной, почти обжигающей. Потянул дверцу, и вместо привычного запаха прокисшего борща в нос ударил запах гари – едкий, удушающий. Внутри, на полке, лежала не еда, а тетрадь. Потрёпанная, в клетку, с вырванными страницами. Его почерк. "Я не хотел… Я не знал…" Страницы были испещрены этими словами, чернила местами расплылись. Но на последней странице было что-то ещё – детский почерк, неровный, красный: "Мы старались".

Сергей захлопнул дверцу. Он знал эту тетрадь. Маша приносила её на урок, показывала своё сочинение о "Преступлении и наказании". Он поставил ей двойку – за "поверхностность изложения". Девочка плакала тогда, а он только отмахнулся. "Перепиши, Ковалёва. Старайся лучше". Теперь её слёзы были везде – в каплях на раковине, в пятнах на стенах, в его памяти.

Смех раздался снова – теперь из комнаты. Детский, звонкий, но с металлической ноткой, как будто смеялись сломанные куклы. Сергей заставил себя пойти туда. На полу валялся его блокнот со стихами, раскрытый на той же странице: "Они не ответили". Но теперь рядом с его каракулями появилась другая надпись – мелкая, выведенная красным фломастером: "Мы ждём тебя". Он отшвырнул блокнот, но тот раскрылся снова, страницы зашуршали, как будто кто-то листал их невидимой рукой. Он вспомнил, как читал эти стихи классу. Ваня, сидевший на последней парте, хмыкнул: "Сергей Викторович, это что, про нас?" Тогда он рассмеялся. Теперь смех Вани звучал в его ушах – хриплый, надломленный, как будто горло было забито пеплом.

Телефон вновь зазвонил. Резкий, требовательный звук разорвал тишину. Сергей вздрогнул. Он не хотел подходить, но ноги сами понесли его к тумбочке. Трубка дрожала в руке, когда он поднёс её к уху.

— Сергей Викторович… — голос был тонким, девичьим, срывающимся на плач. Маша. – Вы поставили мне двойку… А я так старалась…

— Маша… — выдавил он, но горло сжалось. – Я не…

— Почему вы закрыли дверь? — голос сменился. Ваня. Хриплый, сдавленный, как будто он говорил через дым. — Мы стучали…

— Я не знал! — крикнул Сергей, но трубка уже шипела пустотой. Он бросил её, но голоса не умолкли. Они звучали отовсюду.

— Мы вас ждём… — хором, тихо, но так, что кровь стыла в жилах. Лена, Саша, Коля, Аня. Их голоса сливались, становились одним, низким, гудящим, как огонь.

Сергей бросился к входной двери. Надо уйти. Бежать. Куда угодно – в подъезд, на улицу, прочь от этого проклятого места. Он схватил пальто, но пальцы не слушались, пуговицы выскальзывали. В подъезде послышались шаги. Они приближались. Сергей замер, глядя на дверь. На косяке, там, где вчера была одна обгоревшая ладонь, теперь их было больше – маленькие, чёрные от копоти, они тянулись вверх, как будто кто-то карабкался по стене. Он вспомнил Лену – она была самой маленькой, всегда сидела на первой парте. Её ладони были такими же – тонкими, с длинными пальцами. Она стучала в дверь дольше всех. Он слышал это в кошмарах.

Дверь открывать не пришлось. Она распахнулась сама. За порогом – запах дыма, тяжёлый, удушающий, как будто весь подъезд тлел в нескончаемом пожаре. Тени двигались в полумраке – маленькие, сгорбленные. Сергей захлопнул дверь и прижался к ней спиной. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться. Он не выйдет. Не сможет. Квартира не отпустит. В комнате опять включился телевизор. На экране – всё та же школьная линейка. Дети в форме, их лица размыты, но он знал, кто они. Шесть фигур в первом ряду. Они повернулись к нему, и их глаза – пустые – смотрели через экран. Коля поднял руку, как будто просился ответить. Но вместо слов из его рта вырвались языки пламени.

***

Сергей сидел в ванной, сжимая в руках верёвку. Она была старой, шершавой, найденной в шкафу среди хлама – остатков его прежней жизни. Петля была завязана аккуратно, почти с любовью, как будто он репетировал этот момент годами. Он смотрел на неё, и в голове крутилась одна мысль: это конец. Голоса, тени, шаги – они не оставляли его в покое. Каждую ночь они становились ближе, громче, настойчивее. Лица детей мелькали перед глазами, даже когда он их закрывал. Голоса звучали в ушах, даже когда он зажимал их руками. Он больше не мог.

— Простите, — прошептал он, хотя понимал, что никто не услышит. – Я не хотел… Я не знал…

Его голос утонул в противной трели. Чёртов телефон. Звон был резким, как школьный колокольчик, объявляющий начало урока. Сергей замер, верёвка выпала из рук, скользнув по кафелю. Он не хотел подходить, но что-то внутри толкало его – то же чувство, что заставляло его когда-то вставать к доске перед классом, держать журнал и вызывать учеников по списку. Он поднялся, ноги дрожали, но шаги были твёрдыми, кто-то вёл его за руку.

Трубка была горячей, обжигающей пальцы. Он поднёс её к уху, ожидая услышать плач Маши или хриплый шёпот Вани. Но вместо этого раздался его собственный голос – молодой, уверенный, полный жизни. Голос, который он почти забыл.

— Дети, оставайтесь на местах! Это всего лишь учебная тревога!

Сергей задохнулся. Трубка выпала, но голос не умолк. Он лился из стен, из пола, из воздуха, как дым, заполняющий лёгкие. "Учебная тревога… Учебная…" Опять перед глазами тот день. Март. Холодный класс, запах мела, детский смех. Громкая связь прохрипела: "Учебная тревога. Всем покинуть здание". Но он закрыл дверь. Ключ был в его кармане. Он сказал детям сидеть. Они послушались. Они всегда его слушались.

Квартира задрожала. Свет лампочки погас, и стены начали меняться. Обои исчезли, сменившись потемневшими от копоти досками. Пол стал деревянным, покрытым царапинами, как от парт, которые двигали сотни раз. Воздух наполнился запахом гари – едким, удушающим, таким знакомым. Сергей кашлянул, чувствуя, как горло сжимается. Он стоял не в своей кухне. Он стоял в классе. Том самом классе, где всё закончилось.

Окна были заколочены, но сквозь щели пробивались языки пламени – алые, голодные, танцующие. Дверь – тяжёлая, металлическая – была заперта. Он знал это, потому что ключ лежал в кармане. Холодный, тяжёлый, как камень. Он сунул руку в карман штанов – ключ был там. Тот самый ключ, который он повернул десять лет назад. Тот, что не дал им спастись. Он бросился к двери, вставил ключ в замок, но тот не повернулся. Он дёрнул сильнее, металл скрипел, но замок не поддавался. Ключ хрустнул и сломался в его руках, обломки упали на пол, раскалённые, как угли. Сергей ударил в дверь кулаком, раз за разом, но дверь не дрогнула. Она была неподвижной, как его вина, как его прошлое.

– Нет… – прошептал он, отступая назад.

Спина упёрлась в доску. Меловая пыль осыпалась на его плечи. Он обернулся. На доске, его же аккуратным почерком, было выведено: "Урок 3. Литература. Тема: Преступление и наказание". Он вспомнил, как писал эту тему в роковой день. Маша подняла руку, хотела ответить. Он отмахнулся: "Потом, Ковалёва". Она опустила руку, а через час её не стало.

Перед ним стояли парты. Шесть парт. И на каждой – ребёнок. Маша с обгоревшими косичками. Ваня, с пустыми глазами, из которых сочилась тёмная жидкость. Лена, чьё лицо было скрыто дымом, но её маленькие руки сжимали тетрадь, оставляя влажные следы на парте. Саша, без головы, но его пальцы всё ещё стучали по парте, как тогда, когда он пытался выбить окно и острый как бритва осколок вспорол детскую шею. Коля, с серой кожей, покрытой трещинами, держал в руках яблоко – то самое, что он подарил Сергею. Аня, чьи волосы тлели, тихо напевала песню, которую пела на школьном концерте. Они смотрели на него. Не с ненавистью. С ожиданием.

— Сергей Викторович, — сказала Маша, и её голос был сухим, как пепел. — Мы подготовились.

— Мы выучили урок, — добавил Ваня, и его губы треснули, когда он заговорил.

Из трещин сочилась тёмная жидкость, капая на парту. Сергей попятился, но ноги не слушались. Он упал на стул у доски – учительский стул, тот самый, на котором он сидел много лет назад. В руках оказался журнал. Старый, с потрёпанными страницами, пахнущий гарью. Он открылся сам, на нужной странице. 8 "Б". Имена. Шесть имён. Напротив каждого пустая графа для оценки.

— Мы стучали, — сказала Лена.

Её голос был тихим, почти ласковым.

— Вы слышали…

— Я думал, это учебная тревога! — Сергей почти кричал. — Я не знал!

— Вы знали, — хором ответили дети.

Их голоса слились в один, низкий, гудящий, как огонь.

— Вы закрыли дверь. Вы убили нас…

Пламя за окнами стало ярче. Стёкла трещали, готовые лопнуть. Дым заполнял комнату. Дети сидели неподвижно, глядя на него. Сергей попытался встать, но не сумел, как будто прирос к стулу. Журнал в руках стал тяжёлым, страницы жгли пальцы. Он посмотрел вниз – буквы текли, превращаясь в слова: "Ты виноват. Ты виноват. Ты виноват". Он вспомнил, как они стучали. Маша кричала, Ваня бил кулаками в дверь, Лена плакала. Саша бросился к окну. Коля пытался открыть замок. Аня просто сидела, закрыв лицо руками. А он стоял у доски, сжимая ключ, и говорил: "Спокойно, это учебная тревога".

Дверь задрожала – кто-то бил в неё с той стороны. Кулаки, маленькие, детские, колотили с такой силой, что гнулся металл. Он сунул руку в карман, нащупал ключ, но тот был сломан. Пламя ворвалось в класс. Оно лизало стены, парты, детей – но они не горели. Они смотрели. Их глаза – белые, пустые.

— Оцените нас, Сергей Викторович, — сказала Аня.

Её голова была наклонена, как будто шея сломалась.

— Мы готовы.

Он посмотрел на журнал. Ручка в его руке – он не помнил, откуда она взялась – дрожала. Он хотел написать "пять", хотел исправить всё, но рука двигалась сама. Красные чернила, густые, как кровь, выводили: "1". Единица. Напротив каждого имени.

Огонь был уже повсюду. Дети встали с парт. Их шаги были лёгкими. Они шли к нему. Маша протянула руку, её пальцы выглядели чёрными, обугленными. Ваня смотрел, и его глаза текли, как смола. Лена шептала: "Мы ждали…" Саша, без головы, указал на окно. Коля уронил яблоко, и оно покатилось по полу, оставляя за собой след из пепла. Аня пела, и её голос был как треск горящего дерева.

Сергей хотел кричать, но горло больно сдавило. Он понял. Он не жертва. Он – виновник. Огонь сомкнулся вокруг, но и он не горел. С ужасом смотрел в их глаза, и последнее, что он увидел, – лица, совсем близко, и сломанный ключ, лежащий на полу, раскалённый добела.

***

Сергей очнулся на полу кухни, лицом вниз, на холодном линолеуме, пропитанном запахом сырости и гари. Огонь исчез, но его тень осталась – едкий, удушающий запах въелся в кожу, в волосы, в сам воздух. Он лежал, не шевелясь, чувствуя, как сердце бьётся медленно, устало, будто знало, что бой проигран. Рядом валялся опрокинутый стул, его ножки торчали, как кости. Верёвка, которую он сжимал перед тем, как всё началось, лежала в углу, свёрнутая, кто-то аккуратно убрал её, как будто она больше не понадобится. Телефон молчал, его чёрный провод тянулся по полу, касаясь босых ног Сергея. Свет лампочки вернулся, но был тусклым, как будто электричество вытекало из квартиры, как кровь из открытой раны.

Он с трудом поднялся, держась за край стола. Пальцы были липкими, покрытыми чем-то густым. Он посмотрел на ладони. Красное. Чернила? Кровь? Запах был металлическим, тяжёлым, но он не хотел знать правду. Сердце стучало, но каждый удар отдавался пустотой, как эхо в заброшенном классе. Оглядел кухню. Всё было на месте – облупившиеся обои, пятна плесени, пустая бутылка водки с засунутой внутрь запиской. Но что-то изменилось. Плесень на стенах теперь складывалась в чёткие образы – лица, рты, искажённые гримасы, которые смотрели на него. Он отвернулся, но взгляд упал на расписание, висевшее на стене. "Литература, 8 'Б', 3-й урок" исчезло. Вместо этого – одно слово, выведенное детской рукой, красным, как кровь: "Наказание".

Сергей прошёл в комнату. В углу, где раньше не было ничего, теперь висела школьная доска. Старая, потрескавшаяся, покрытая пятнами мела. На ней – рисунок. Огонь. Языки пламени, нарисованные неровно, но с такой точностью, что казалось, они шевелятся, танцуют, пожирают воздух. В центре – фигура. Высокая, согнутая, в потрёпанном тренировочном костюме. Он сам. Его лицо, выведенное мелом, было искажено, глаза – пустые, как у них. Он протянул руку, чтобы стереть рисунок, но меловая пыль осыпалась на пальцы, и рисунок остался нетронутым.

На кухонном столе лежал журнал. Тот самый, из его кошмара. Открытый на странице с именами. Напротив каждого – единица, выведенная красными чернилами, густыми, блестящими, совсем свежими. А внизу страницы, крупно, через всю строку: "Малышев С.В. – 1".

Он коснулся надписи пальцем – чернила были липкими, тёплыми, пахли железом. Не чернила. Он отдёрнул руку, но пятно осталось на пальцах, как клеймо. Где-то в подъезде послышались шаги. Тяжёлые, взрослые, не как те, детские, что преследовали его раньше. Стук в дверь был резким, требовательным, как будто кто-то знал, что он не откроет. Сергей не двинулся. Он смотрел на журнал, на доску, на свои руки. Запах гари стал сильнее, но ничего не горело. Квартира была холодной, как склеп, но на стенах выступили капли – воды? Плесени? Крови? Он не мог разобрать. Дверь открылась сама – замок щёлкнул. На пороге стояла соседка, Тамара Ивановна, пожилая женщина с вечно недовольным лицом. Её глаза расширились, когда она увидела убранство квартиры. Не страх. Жалость. Или омерзение.

— Эх бедный Серёжа… — начала она, но голос осёкся. Она вдохнула и закашлялась, прикрыв рот платком. — Что за запах? Тут кто-то есть?

Сергей не ответил. Он смотрел на журнал. На доске за его спиной пламя в рисунке шевельнулось – или ему показалось? Тамара Ивановна шагнула внутрь. Посмотрела на стол, на журнал, и её лицо побледнело.

— Что это? — прошептала она, взгляд упал на красные надписи.

Сергей видел, как за её спиной мелькнула тень – маленькая, с обгоревшими косичками. Маша. Её белые глаза смотрели на него, губы шевельнулись: "Мы ждём Вас…" Сергей моргнул, и она исчезла. Но Тамара Ивановна тоже что-то почувствовала – она обернулась, но никого не увидела. Руки дрожали, когда она достала сотовый телефон.

— Похоже нужно вызвать полицию, — произнесла женщина, отступая к двери. — Тут явно кто-то побывал. Чёртовы воры и наркоманы… Давно уже нужно было эту квартиру отдать каким-нибудь сиротам, чего добру пропадать то? Но нет же, пусть тут крысы заведутся или ещё чего похуже. Уж сколько лет стоит без дела, — причитала соседка, выходя в подъезд. — Хотя кто согласиться жить в квартире самоубийцы?

— О чём вы говорите, Тамара Ивановна? Как отдать? Кому? Это моя квартира! — возмутился Сергей, не ожидавший подобной реакции.

Голос был чужим, хриплым, как будто не его. Дверь осталась открытой. В подъезде виднелись следы – маленькие, ведущие к его квартире. Они не исчезли, как раньше. Они были настоящими, отпечатанные в пыли, в краске, в его памяти. Он вспомнил, как Лена стучала в дверь, как её маленькие кулачки бились в металл, пока дым не стал слишком густым. Он слышал это каждую ночь. Даже в тот день, когда он наконец решился на крайний шаг. Всё казалось нереальным — словно он наблюдал за происходящим со стороны. Его тело обнаружили лишь через неделю: соседи, обеспокоенные зловонием, вызвали полицию. Он повесился в спальне, в том самом углу, где когда-то стоял книжный шкаф с любимыми стихами.

Странно, но сам Сергей почти ничего об этом не помнил — его сознание отказалось признавать финал. Для него всё осталось там, в том злополучном дне, запертом в петле вины и ужаса, который стал личным адом.

Удивительно, но ровно через сорок дней после самоубийства в его квартире вспыхнул пожар. Пламя быстро охватило комнату, уничтожив всё, что хранило остатки жизни. Источник возгорания так и не установили: ни короткого замыкания, ни следов поджога — ничего. После этого в квартире больше никто не жил, и с тех пор она стояла пустой, немой памятник чужой трагедии.

Сергей подошёл к окну. За стёклами – серое утро, но внизу, на улице, стояли они. Шесть фигур. Их лица были серыми, обгоревшими, но глаза – белые, пустые – смотрели на него. Они не двигались, но их тени шевелились, вытягиваясь к дому. Лена подняла руку, приветствуя своего любимого учителя. Маша уронила пепел с косичек, и он осыпался, как снег. Коля бросил яблоко, оно покатилось, оставляя след. Аня пела, её голос был как треск огня, далёкий, но проникающий в самое сердце.

Сергей смотрел, не в силах отвести взгляд. Улыбнувшись, они повернулись и пошли прочь. Фигуры растворялись в сером свете, как дым. Он остался один. Квартира была пустой, холодной, но запах гари не исчез. Журнал лежал на столе, открытый, с единицами напротив их имён. Он закрыл глаза, но их лица были там – в темноте, в его памяти, в его вине. Звон колокольчика стих. Тишина была полной, но она не приносила покоя. Она была наказанием.

Урок был окончен…