Последняя ласточка

Зимуют же ласточки, согласно некоторым поверьям, в воде: сцепляются лапками или крыльями и спят до весны. Весной из воды вылетают молодые ласточки, которые появились на свет лишь в прошлом году, а у старых опадают перья, и они превращаются в лягушек...

«Бай-книга» ( русские сказания, обычаи, обряды, предания).

Вовка колебался. Совсем недавно, и двух дней не прошло, как он клятвенно обещал отцу переходить автостраду исключительно через виадук — только там и никак иначе. Под «иначе» подразумевался самодельный лаз — две щербатые дыры, которые давным-давно были пробиты монастырскими пацанами в гнутом пластике дорожного ограждения, да так удачно пробиты, что пользоваться этой короткой дорогой не брезговали и многие взрослые. Тащиться же до прозрачной трубы виадука было далеко и откровенно лень. А лаз — вот он, всего-то подняться по крутой, заросшей травой обочине. Здесь и тропиночка уже натоптана. Движение по автостраде ерундовое, почти нет. Она хоть и считается федеральной трассой, да только мало теперь желающих преодолевать малолюдные Вологодские просторы на колесах — долгое это дело и скучное. Триста километров в час для России не скорость, окрестных пейзажей за оградительными щитами все равно не видно, а уж времени потратишь — для горожанина соблазна мало. Это с одной стороны. С другой же, Вовкин отец. Отец и данное ему честное Вовкино слово.

Отца Вовка уважал. Да что Вовка — в их мирском монастыре его уважал и относился с полнейшим почтением, пожалуй, каждый. О новичках, еще недавних городских жителях, и говорить нечего. Эти после мегаполиса, как дети малые — ничего понять не могут, ничего не умеют, каждому в рот смотрят. Пустой болтовне какого-нибудь шилозадого бродяги — из тех, что бесцельно таскаются от монастыря к монастырю, — как небесному откровению внимают. Ну эти-то понятно. Другое дело, миряне-старожилы — коренные общинники, давно позабывшие, а некоторые, как сам Вовка, например, и не знавшие никогда вкуса синтетического хлеба или клонированного мяса. У них, у твердокаменных работяг и философствующих стоиков, авторитет так просто не заработаешь. Тут нужно быть Фигурой! Иметь в себе нечто такое, что заставляет других принимать просьбу, как приказ, и взвешивать каждое собственное слово. В отце это было, а значит, были у тринадцатилетнего отрока вполне веские причины для колебаний.

Вовка хмуро глянул в сторону бесконечного пластикового барьера, китайской стеной отгородившего одну половину его мира от другой. Изогнутые вовнутрь плоскости мутно отражали не по-летнему серое небо, скрывая происходящее за ними стремительное, хоть и не частое, движение. Здесь, за пределами автострады, оно заявляло о себе лишь агрессивным ноющим звуком высокооборотных двигателей. Из тишины, из сонного лесного шелеста вдруг возникал тонкий, быстро нарастающий визг, переходящий в низкий утробный вой, который быстро сходил на нет. Казалось, с той стороны барьера кто-то лениво, с большими интервалами работал циркулярной пилой.

«Да что я — мужик или кто?» — сердито подстегнул Вовка сам себя. Поддернув лямки небольшого и, похоже, не очень тяжелого рюкзака, он размашисто зашагал в сторону виадука, яростно сопя и явно гордясь принятым решением.

Через прозрачные стенки надземного перехода автострада выглядела гигантской, сверкающей белым электрическим светом змеей. Такой она была всегда, в любое время дня и ночи, в любую погоду. «С жиру бесятся», — мысленно произнес Вовка, услышанную им от кого-то из взрослых фразу по поводу бессмысленного по монастырским понятиям расточительства электроэнергии. Он позволил себе задержаться на виадуке, полагая, что зрелище будет справедливой компенсацией за проделанный сюда путь, и теперь смотрел на стремглав проскальзывающие под ногами авто. Чаще тягачи с длиннющими хвостами грузовых модулей, реже размазанные пятна легковушек, подробно рассмотреть которые было просто нереально — они пролетали, разбрасывая вокруг себя брызги света, как собственного, так и отраженного. Зрелище было не столько занимательным, сколько завораживающим, и Вовка с некоторым трудом заставил себя от него оторваться и вспомнить о собственном деле. Он уже шагнул было к противоположной лестнице перехода, но зацепился взглядом за вдруг возникшее вдалеке странное светящееся облако — целый клубок разноцветных, мигающих, мерцающих и переливающихся огней. Вовка замер и стал ждать. Он сразу понял, что это, а точнее, кто, и решил не упускать возможности лишний раз поглазеть.

Байкеры. Около десятка мотоциклов. Обильно увешанные всевозможными фарами, лампами, лампочками, мигалками, светодиодами и прочими стробоскопами, сотрясая воздух сотнями децибелов из аудиоимитаторов ДВС, они катились гораздо медленнее, чем обычно ездят по трассе, и от этого их сплоченное движение казалось плавным и торжественным.

Байкеры. Городские незваные гости. Самые популярные персонажи, самый излюбленный и наиболее часто приводимый взрослыми — ну, хотя бы, Вовкиным учителем — пример, когда нужно привести пример отрицательный и образец во всех смыслах дурной. Образец типичного городского стиля жизни, возникшего из дешевого суррогатного изобилия, из чрезмерного, обеспеченного изощренной техникой досуга, развращенности легкими, почти дармовыми материальными благами и отсутствием насущных проблем, из цинизма и лени, из всепоглощающего безделья и вечной погони за все новыми и новыми удовольствиями взамен приевшихся. Наверное, во многом так и было, но только Вовка знал, точно знал, что пример этот взрослые приводят не потому, что именно в байкерах сконцентрировано все перечисленное зло, а просто другого столь ощутимо-наглядного примера рядом никогда не было и вряд ли появится.

С байкерами Вовка был знаком. Знаком гораздо ближе, чем многие его сверстники, и это случайное, надо сказать, знакомство нисколько его не напугало и тем более не шокировало.

Еще в начале июля отправился Вовка проверить свои дальние секретные поляны на предмет первых грибов. Шел он путем привычным и для леса, можно сказать, комфортным. А именно, поверх старой, чуть не на треть ушедшей в землю, широченной, метра полтора в поперечнике, трубе бывшего газопровода «Север — Запад». Трубу эту иногда отчего-то называли «Дружбой». Остаток газопровода — почти десятикилометровый кусок — валялся в здешних лесах со времен, как Вовке представлялось, чуть ли не Льва Толстого. Никому не нужный и не стоящий даже тех трудов, что требовались для его демонтажа и вывоза, лежал он в живой плоти леса, словно старый снарядный осколок, до которого у хирурга не дошли руки, и зарастал этой плотью все больше и больше, как память о давней Великой войне — войне неоконченной, но ставшей как бы перемирием.

Легко шагал Вовка по трубе в нужную ему сторону, эдакой ровной скользящей походочкой, чтобы нога не поехала ненароком вбок на прошлогодней листве. Ногами-то он и почувствовал вдруг что-то необычное и тревожное. Даже не вибрация, а словно странный зуд вдруг прошел от ступней до коленок. Прошел и исчез. Потом еще раз. И еще. Остановился Вовка, закрутил головой. Все вокруг, как обычно, даже птицы не приумолкли. Двинулся было дальше. Затем, заподозрив что-то, смутно о чем-то начиная догадываться, заспешил к концу трубы, к ее срезу — знал, что недалеко.

Еще метров за сто услышал Вовка голоса, громкие, не таящиеся. Пошел тише, пригнулся. Ближе к концу трубы встал на четвереньки, осторожно вытягивая поверх ее округлого края, свою «под машинку» стриженную, лопоухую голову.

Мотоциклистов было трое. Трое байкеров, упакованных с ног до головы в черные жесткие доспехи. На головах черные же шлемы с зеркальными забралами — лиц не видно. Сидят верхом на своих диковинных, граненных, как куски антрацита, байках-мотоциклах, посреди широкого круга измятой, перепаханной травы, упираясь в землю тяжелыми бахилами. Резкими движениями кисти накручивают седоки рукоятки мотоциклетных рулей, заставляя коротко и зло взвывать двигатели, и по всему похоже, готовятся в обратный путь. Готовятся снова броситься в темное жерло старого газопровода.

Вспыхнули бело-голубым светом фары, и первый из них уверенно скользнул вперед. По земляному укатанному бугру подкатился к срезу трубы, и резко ускоряясь, ловко нырнул внутрь. За ним второй. Потом третий... Нет, третий оказался внимательней. Осадил свой байк на середине трамплина, заметив торчащий над трубой белобрысый Вовкин затылок. Замер. Откатился чуток назад. Поманил рукой — спускайся, мол.

Ну в своем-то лесу Вовке бояться не пристало. Спускаться он, конечно, не спешил, однако на ноги поднялся и теперь смотрел на байкера сверху вниз — выжидал. А тот древним жестом поднес обе руки к своему непроницаемому шлему, щелкнул там чем-то и, приподняв, эдак неспешно снял с головы. Тут же выпростались наружу длинные смоляные волосы, обрушились на плечи густой волной. И из гущи этой глядят на Вовку развеселые девчачьи глаза-щелочки на монголоидном скуластом лице. Задорно глядят, бесновато… Девчонка! Китаянка!.. У Вовки глаза круглые, а та смеется: «Эй, мальсика! Лусски, да? Катасья хотися? Иди!» — кивает через плечо девчонка, показывая на сиденье за спиной.

Не то чтобы уж очень хотелось Вовке «катасья», но только «на слабо» его еще ни один пацан не брал, а уж дать девчонке повод заподозрить себя в трусости, этого Вовка допустить, конечно, никак не мог. Ясное дело, он и не думал бояться! Не думал, когда легко спрыгнул с трубы на землю. Когда не слишком умело усаживался на байк позади китаянки. Когда, по ее приказу, крепко обхватил наездницу за талию (здесь, правду сказать, Вовкино сердечко забилось чаще, хотя и неясно, что могут прочувствовать руки сквозь твердый углепластик защитного панциря — впрочем, в тринадцать лет, наверное, могут). А когда байк, вдруг сорвавшись с места, юркнул в черный зев трубы и помчал их, все набирая и набирая скорость, Вовка просто забыл бояться, потому что мир исчез...

Мир исчез. Просто выключился. Ошеломляющий гул накрыл Вовку с головой, заложил уши, мигом придавил, выбил все мысли, проник внутрь до самого желудка, заставив сжаться в комок, в маленькую точку. Труба вдруг показалась невообразимо узкой — как оружейный ствол. Стенки придвинулись вплотную. Что-то тянуло его назад, хватало за одежду, хотело сбросить, сорвать с сиденья, унести. Сцепленные руки окаменели, а байк все наращивал скорость. Рвался вперед. Летел, жадно высасывая энергию из бездонных своих водородных батарей. Летел, упиваясь этой энергией, умножая и раскручивая ее силиконовыми чипами. Летел, насыщая чудовищной силой неутомимые металлокерамические мышцы. Вовке казалось — все, быстрее нельзя! Нет, можно! Можно быстрее, и его несло еще быстрее.

Ох, не сразу решился он посмотреть вперед. Робко. Чуть-чуть. Одним глазком. Щурясь от выбивающего слезу встречного потока, он лишь едва высунулся из-за монолитного плеча байкерши. Прямо на Вовку смотрел огромный сияющий глаз — так ему показалось. Огненно-рыжий вибрирующий круг радужки, вылепленный из размазанного по стенкам трубы света, с черным, постоянно бегающим из стороны в сторону глубоким зрачком. Глаз манил, затягивал, завораживал, и они мчались прямо в него, в этот зрачок, в самую его середину. Мчались долго. Целую вечность. Вечность, за которую он успел позабыть все на свете, забыть себя самого, целиком растворившись в неведомой, недосягаемой, беспредельной глубине устремленного на него гипнотизирующего взгляда. Потом мир вернулся...

Мир вернулся, как взрыв. Или это сам он взорвался тысячами осколков собственного сознания, метнувшемуся навстречу свету, небу, жизни. Мир был фантастически, нереально, ошеломляюще ярок. Вовка даже не подозревал, что его мир может быть ТАКИМ.

Байк вороным конем стоял среди пронзительных запахов леса. Вовка глубоко вздохнул. Кружило голову. Медленно возвращалась способность думать. «Сто, лусски, стласна? Силна баялися?» — откинув вверх зеркальное забрало, обернулась через плечо девчонка. Глаза озорные. Рядом темные силуэты ее приятелей (или приятельниц?). Вовка вяло сполз с сиденья. Насупился. Мотнул головой: «Не-а!» Байкеры дружно рассмеялись. О чем-то защебетали между собой непонятно (голоса одинаковые, как и они сами), опустили забрала шлемов, раскрутили до визга мотоциклетные двигатели и рванули, швыряя дерн, прочь по тропе. Девчонка, не оборачиваясь, махнула рукой, вроде как попрощалась, а Вовка стоял на ватных ногах и смотрел ей вслед. Только смотрел он не на девчонку. Смотрел Вовка на черный стремительный байк. Потому как появилось у него в тот миг и засело острой занозой первое Настоящее Желание.

«Сколько стоит байк? Много? Очень много? Наверное, да… Сколько — как экотрактор? Или больше — как мультиисточниковая электростанция? Нет, наверное, меньше… Ну уж точно не дороже пенодома, даже с кристаллопластовым наполнителем», — Вовка мысленно перебирал известные ему соразмерные вещи, хотя прекрасно понимал — сколько бы ни стоил байк, обращаться с этим к отцу бесполезно. И дело не в «много» или «мало». Ясно как божий день, что под отцовские принципы «разумной достаточности» эта вещь не подпадала никаким боком, и следовательно, не получит Вовка от отца на байк ни копейки.

Ох уж эти принципы. Непреложные правила и святые постулаты. Догмы Новой Религии, как с умным видом говорили взрослые в их монастыре. Говорили много, проникновенно и занудно. Нет, Вовка ничего не имел против их миропорядка. Он родился среди этого и с этим рос, считая существующий порядок вещей естественным и обычным. Однако какого-то особого трепета, тем более фанатичной приверженности к нему не испытывал. Никто, к тому же, этой фанатичности от Вовки и не требовал. «Нам нужны энтузиасты и сподвижники, а не фанатики!» — говорил отец на каком-нибудь очередном собрании общины под одобрительный гул остальных. В общем, как ни крути, а решать, где раздобыть денег на байк, Вовке придется самому.

Автострада осталась позади и напоминала о себе издали, сквозь деревья, монотонным, тихим и чужим лесу звуком. Вскоре лес растворил его полностью. Вовка шел дальше. Шел привычно, еле заметными тропками углублялся в дебри, ориентируясь по лишь ему знакомым приметным местам. Вокруг был лес и ничего кроме леса. Вокруг была Вовкина страна — Россия. Вся страна — один сплошной лес. А в нем, словно огромные искусственные грибы, города. И так же как грибы: города чистые и гнилые, здоровые и ядовитые, красивые и уродливые. Но все — все без исключения — чудовищно гигантские, выросшие вдруг разом, почти из ничего, как та же Вологда, ставшая мегаполисом с тридцатью миллионами жителей, но так и оставшаяся провинцией.

Лес стал реже. Над головой опять нависло серое пасмурное небо. Вовка почти пришел — добрался до цели своего авантюрного похода. Перед ним открылась поросшая кустарником широкая прогалина, края которой пологой чашей скатывались к середине. В самом центре, в неглубоком провале, мерцало крошечное озеро, почти болотце, с похожими на земляные ступени уступчатыми берегами. Здесь, судя по всему, был когда-то глиняный карьер. В одном из береговых уступов с десяток черных дырочек-нор. Гнезда ласточки-береговушки. Птицы по нынешним временам редчайшей. К ним-то Вовка и шел.

Ласточке не повезло дважды. Первый раз, когда часть ее сородичей решила жить рядом с человеком, можно сказать, в доме царя природы. А второй, когда этот вечно голодный «царь» обнаружил вдруг гастрономические свойства в материале, из которого вылеплено жилище каменного стрижа, несправедливо назвав новое кулинарное блюдо «ласточкино гнездо». И хотя давно уже не преследует человека страх голодной смерти, и давно уж не гнездится на морских скалах каменный стриж, ласточке избежать трагической участи не удалось. Став, что называется, торговой маркой или брендом, она привлекла алчное человеческое внимание не только к своим гнездам, но и к себе самой.

Сначала исчезла деревенская ласточка-касатка. Целиком, как вид. Ее сгубили не происки изощренных поваров. Деревенская ласточка исчезла после того, как человек перестал за ненадобностью строить деревянные дома. Куда проще растянуть на сваях полую форму-основу, закачать в нее под давлением кристаллопластовую пену да подождать пока застынет. Все — дом готов. С виду деревянный, к примеру, сруб, а только для гнезда деревенской ласточки абсолютно непригодный. Не стало гнезда — не стало птицы.

Городская ласточка-воронок продержалась дольше. Из последних птичьих сил старалась удержаться рядом с человеком, тщетно пытаясь приспособить окраины мегаполисов под свои скромные нужды. Однако человеческая среда обитания исторгала все живое, в том числе и ласточкин корм — насекомых. Окончательный же приговор воронку вынесли модные азиатские ресторанщики. Не помогли даже искусственные места для гнездования. Городской ласточки тоже не стало.

С ласточкой же береговушкой случилась история загадочная. И скорее всего, не обошлось тут без обычной человеческой привычки забирать все до конца, выжимать до последней капли. Не понятно, для чего понадобилась сама береговушка — что решили с ней делать изобретательные бизнесмены (может, научить лепить гнезда, на манер почивших сородичей, или саму ее запекать целиком с пирогами), — а только устремились на российские реки и озера дикие охотничьи артели, сметая целые колонии этих птиц, и теперь даже смуглолицые шоферы-экспедиторы обещают за живую береговушку огромные деньги.

С неба заморосило. Серые лохмотья туч придвинулись к верхушкам деревьев. Время было подходящее, погода тоже. Вовка вынул из рюкзака тяжелый хозяйственный нож и шагнул к зарослям орешника. Выбрав орешину попрямее, отсек в два удара — на голову посыпался мокрый мусор. Срезав лишнее, смастерил не длинный, чуть больше метра, шест с рогаткой на конце. Из остатков орешины выстрогал несколько острых колышков. Закончив, снова раскрыл рюкзак и достал приличный сверток москитной сетки. В уме прикинул: «Хватило бы». Сетки хватило с избытком, она накрыла все норки разом — нижний ее край плавно опустился на рябящую от дождя воду. Сноровисто двигаясь, Вовка колышками пригвоздил углы сетки к земле — сначала верхние, потом нижние — и, прихватив шест, залез под нее сам. Аккуратно приподнял шестом середину, получился низенький полог без входа-выхода.

В дождливых сумерках все казалось серым и плоским. Под сеткой было еще темней. Вовка достал из кармана и зажег крошечный фонарик-брелок — голубой кружок света заскользил по черным норкам-отверстиям. Там тишина — никакого движения. Он приник к глиняной стенке и, засовывая руку по самое плечо, стал методично, одно за другим, обшаривать ласточкины гнезда — всего девять штук. Семь оказались пустыми, только птичий мусор: ветки, пух, утиные перья, крошки скорлупы. Из восьмого Вовка вытащил мертвую ласточку вместе с кладкой — четыре маленьких холодных яичка. Из девятого вылетела птица…

Береговушка вылетела, как только он сунулся к последней норке. Метнулась мимо лица, едва не хлестнув по глазам узким, как кинжал, крылом. Дернувшись, Вовка обернулся вслед, поскользнулся, съехал спиной по мокрой глине к воде, и, нелепо растопырив грязные руки, закрутил головой — следом, размахивая голубым лучиком, скатился фонарь. Ласточка металась под пологом с такой быстротой, что глаз не поспевал. Ее крылья хлопали сразу со всех сторон — казалось, это не одна птица, а целая стая. Вовка схватил фонарик и заводил из стороны в сторону лучом, словно ружьем, выцеливая в темноте добычу. Сам собой включился охотничий азарт. «Вот она! У самой кромки воды, над осокой!» Секунду ласточка билась между двумя границами, водой и сетью, словно решаясь. Потом замерла на миг, как на фотоснимке, резко бросилась вниз и исчезла… И, ей-богу, Вовке почудилось вдруг, что птица нырнула!..

Он сидел на земле под мокрой сеткой и ждал. Ждал исключительно из упрямства — глупого, мальчишеского. Уже совсем стемнело. Вовка обшарил все, что мог — норы, землю вокруг, изрезал руки осокой — ласточки нигде не было. Теперь он просто ждал, хотя во всем этом уже давно не было никакого смысла. Он то включал, то выключал фонарик. Было сыро, зябко и неуютно. Хотелось домой.

У воды зашуршало. Вовка дернулся, резко направив в ту сторону луч. Напрягся. Сначала ничего не увидел. Потом, присмотревшись, различил на травяной кочке огромную жабу. Жаба смотрела на свет фонаря — а Вовке казалось, на него — тусклыми бессмысленными глазами, часто и ритмично подергивая горлом. Приоткрыла беззвучно и снова захлопнула неприятную пасть. Затем, толкнулась судорожно лапами, подскочила как-то нелепо, боком, тяжело извернулась в воздухе и, сверкнув бледным брюхом, плюхнулась в холодную черную воду.