Последняя надежда Света

Глава 1. Зов Белого Града

Я вырвался из сна, как утопающий пробивает осклизлую толщу болотной воды — с одним судорожным, рваным вдохом, опалившим легкие. Опять он. Сон без лиц и событий, беззвучный театр теней, что оставлял после себя лишь привкус золы на языке и призрачный жар на коже, словно я только что сделал шаг из доменной печи. Простыня, холодная и липкая от пота, прильнула к спине ледяным саваном. Уже две недели этот безликий кошмар исправно являлся на рассвете, выскребая изнутри что-то живое и оставляя взамен гулкую, звенящую пустоту. Ту самую пустоту, которую так усердно пытался задрапировать и заглушить мой мир — и которую он же с неумолимостью раковой опухоли и порожда

За окном гостиничного номера занимался стылый уральский рассвет. Небо, разливая чернила, медленно сцеживало в мир серые, акварельные тона. Пять утра. Дальнейшие попытки уснуть были бы лишь добровольным возвращением в пыточную камеру. Пора.

Я сел на кровати, обхватив руками колени, и слушал тишину. Вот оно. То, от чего я бежал. Не от опостылевшей работы, не от людей с их вечной суетой, но от этой бездонной внутренней тишины. От мира, где шелест денежных купюр давно перекрыл звон клинков, где стерильный гул офисных люминесцентных ламп заменил живую игру пламени костра, а горький вкус пережженного кофе в картонном стаканчике вытеснил вкус ледяной родниковой воды. Я задыхался в этой цивилизации прямых углов, предсказуемых итогов и цифровых призраков. Моя душа, вскормленная сагами о героях и преданиями о древних руинах, требовала иного. Она алкала тяжести боевого топора в ладони, вязкого запаха торфяных болот, шершавого холода камней, помнящих прикосновения тысяч рук. Она требовала тайны. Риска. Чего-то настоящего, подлинного, что можно было бы проверить на излом или взвесить на ладони.

Поэтому я был здесь. В этой сонной, пропахшей сыростью и угольной пылью глухомани, на границе Европы и Азии, где, по скупым рассказам старожилов, пряталось место, не отпускавшее мой разум. Место, где время, по слухам, сворачивалось, как ветхий пергамент, где звуки тонули в мертвой, ватной тишине, а на разум непрошенным гостем нисходил древний морок. Ученые мужи отмахивались, бормоча про инфразвук и магнитные поля. Местные уфологи, вращая безумными глазами, чертили в воздухе траектории инопланетных кораблей. Но этот разноголосый хор лишь сильнее распалял мой голод. Я не искал доказательств или опровержений. Меня манила сама Тайна, ее холодное, первобытное дыхание.

Щелчок выключателя вырвал из полумрака комнаты желтый, болезненный круг света. Я приступил к ритуалу сборов — единственному якорю, что удерживал меня на этой шаткой грани между двумя мирами. На вытертое покрывало гостиничной кровати один за другим ложились мои верные спутники. Старый тактический рюкзак, чей нейлон, казалось, навсегда впитал дым сотен костров. Охотничий нож в потёртых кожаных ножнах — не оружие, но продолжение руки, молчаливый и надежный товарищ. Тяжелый артиллерийский компас Адрианова, чья фосфорная стрелка была немым зароком не сгинуть там, где кончаются все карты. Вощеная сумка с двухверстками Генштаба. Плоская фляга, наполненная не водой, а терпким, обжигающим нутро травяным отваром — рецепт, выменянный у одного старого эвенкийского шамана на нож и две пачки папирос. Каждый предмет был выверен, знаком до последней царапины, каждый нес на себе шрамы минувших дорог. В этом был свой порядок, своя незыблемая логика — прагматичный ответ на зов иррационального. Я собирался заглянуть в пасть неведомого, но шел туда во всеоружии опыта и здравого смысла.

Еще в школе, опьяненный романтикой Дюма, я записался в секцию спортивного фехтования. Десять лет спустя, взяв серебро на областном турнире, я с легкой грустью повесил рапиру на стену. Потом был университет, красный диплом экономиста и бесконечная гонка по городам и весям в качестве аудитора. Бумажный мир поглотил меня. Но по вечерам я сбегал в иную реальность — в клуб исторической реконструкции. Там, в лязге стали и запахе пропитанной потом кожи, мы воскрешали седые битвы. Я научился чувствовать баланс топора, слышать свист летящего копья, ощущать плечом отдачу фитильного ружья. Позже прибавилась охотничья лицензия, но звериная тропа так и не стала моей. Я учился не убивать, а понимать — язык леса, безмолвие заснеженного поля, вес одного-единственного выстрела. И наконец, я нашел своих — немногочисленный клуб исследователей аномального. С ними я видел то, чему наука еще не придумала благозвучного имени, и понял главное: мир куда больше и страннее, чем мы привыкли о нем думать.

О Белом Граде я узнал случайно, из сухой новостной заметки в вечерних новостях по телевизору: «…пропавший турист найден в состоянии крайнего нервного истощения…». Человек выжил, но разум его, казалось, надломился. И вот я здесь. В поисках следов этой тайны я добрался до последней жилой деревни в нескольких километрах от цели. Поспрашивав хмурых, немногословных мужиков у сельпо, я получил один и тот же ответ, сопровождаемый тычком мозолистого пальца: «К Прохору иди. Крайняя изба у леса. Он тут всякую нечисть знает».

Ближе к полудню я отыскал его. Старик сидел на завалинке своей вросшей в землю, почерневшей от времени избы. Острый нож в его руках двигался так плавно и уверенно, что казалось, ивовый прут сам, по своей воле, сбрасывает тонкую кожуру. Светлая стружка вилась и падала на его стоптанные кирзовые сапоги, словно запоздалый снег.

Я присел на бревно напротив, не нарушая его сосредоточенной тишины. Он закончил строгать, критически оглядел свою работу, провел по гладкому дереву большим пальцем и только потом перевел на меня выцветшие, как старая джинса, глаза. В их глубине плескалась вековая мудрость пополам с лукавством.

— Опять за Град спрашивать? — голос его был скрипучим, как несмазанная калитка. Это был не вопрос, а констатация.

Я молча кивнул. Он тяжело вздохнул, отложил нож и прутик, и начал рассказ. Говорил он неспешно, роняя слова, будто камни в пересохший колодец, и каждое слово ложилось на дно моей души с глухим стуком.

— Долго он плутал, сердечный. А опосля набрёл на руины. Не то городище, не то деревня… дома из белого камня тесаны, а посреди — площадь, просторная, ветрами гуляет. Думал переждать, заночевать. Да только как солнце за кромку леса ушло, шёпот пошёл… — Прохор вдруг замолчал, склонив голову набок, будто и сейчас прислушивался к чему-то, что слышал лишь он один. — Тихий такой, вкрадчивый. Будто сама земля тебе на ухо дышит. А следом сердце у часов его замерло, и словно ватой уши заложило — ни звука боле. Ни ветра, ни зверя. Ничего.

Я слушал, и мой натренированный ум тут же подсовывал ярлыки: «акустическая аномалия», «инфразвуковые колебания», «сенсорная депривация»… Но какая-то древняя, первобытная часть меня, та, что в детстве верила в леших и водяных, знала — это лишь трусливая попытка запереть океан в напёрстке.

— Он в беспамятстве оттуда кинулся, куда глаза глядят, без дороги, — продолжал старик, не сводя с меня глаз. — Когда наши мужики его нашли через сутки, видок у него был — не приведи Господь. Волос дыбом, зенки дикие, как у пойманного зверя. Всё одно твердил: про шёпот да про туман белый. Мол, звал его туман, манил к себе, а что шептал — не разобрать.

Прохор подался вперед, и до меня донесся горьковатый запах махорки и сухих трав, въевшийся в его одежду.

— Только вот что я тебе скажу, мил человек. Мужик тот, крепкий был, здоровый… за одну ту ночку… стал бел, как лунь.

Холод, не метафорический, а самый настоящий, острый, как игла, пронзил меня от затылка до поясницы. Это была уже не туристическая байка у костра. Седина от пережитого ужаса — это не магнитное поле и не болотный газ. Это печать. Это клеймо, которое оставляет на человеке встреча с чем-то запредельным, чему нет имени в наших языках.

— В город его свезли, а оттуда, слыхать, в самую Москву упекли, в больницу для скорбных разумом. Вот тебе и вся аномалия.

Он откинулся назад, на стену сруба, и долго, изучающе смотрел на меня. Это был не просто взгляд — он будто взвешивал мою душу на невидимых весах, пытаясь понять, из чего я сделан: из плоти и крови или из пустых амбиций и городского любопытства.

— И ты, поди, туда же лыжи навострил?

Я попытался усмехнуться, но губы свело, и улыбка вышла кривой, натянутой.

— Это вроде работы у меня, отец. Привык я к шёпотам и туманам.

— Ну-ну, — протянул он, и в этом коротком «ну-ну» не было ни грамма сомнения или уважения. Лишь глубокая, вселенская печаль о человеческой глупости. — Ладно. Дело твое. Покажу на карте. Он оттуда прямиком на север бег, как от лешего драпал. По компасу выйдешь. Белый Град-на-Холме. Только мы его теперь иначе кличем. Проклятый. И не зря кличем. Недоброе там место. Пустое. Живых не любит.

Поблагодарив старика, я двинулся обратно. Пока я шел к своей гостинице под медленно гаснущим, багровым небом, я чувствовал, как внутри меня до предела натягивается струна. Это было уже не простое предвкушение приключения. В знакомый коктейль из азарта и любопытства влилась новая, ледяная струя — привкус настоящего, осознанного страха.

И от этого зов Белого Града звучал лишь громче.