Post scriptum // Чёрное сердце

Настала ночь; за ярким, знойным,

О сердце! за тревожным днём, –

Когда же ты заснёшь спокойным,

Пожалуй, хоть последним сном.

Иван Тургенев. «Брожу над озером…».

Тюремщик был прав: прелюбопытное зрелище. Не потому что девушка совсем юная, из богатой семьи или с застывшей на лице гордостью, которую «не смогла стереть даже смерть». А потому что Ребекка.

Когда Дарвин Хейз сдёрнул грязно-серую, в жёлтых пятнах простынь, дрожь пробежала по телу, такая, что на мгновение показалось, юноша сейчас потеряет сознание. Он привык к виду трупов, мог смириться даже с синяками в области паха, появившимися явно послесмерти – тюремщики, а может и заключённые не смогли пройти мимо такой лёгкой добычи, – но не ожидал увидеть именно это тело. Черты, давно потускневшие в памяти, потому что Дарвин не рассчитывал встретить их снова. Она постарела, словно прошло пять, десять лет, а не один скучный год, однако сомнений не оставалось –это была она.

Где тюремщик нашёл гордость? Ребекка боялась, сожалела о чём-то – тяжёлые думы подёрнули ещё более бледное, чем обычно, лицо. Дарвин долго всматривался в него и с каждым мгновением укоренялся в вере, что, какую бы неприятную истину ни осознала в последнюю секунду Амварт, это было откровение о ней самой. Перед смертью девушка не думала об отчиме, об убитом брате, о скандале с судом, забыла пустившую корни ненависть и, похоже, отдалась сомнениям и жалости к себе. Это было на неё совсем не похоже. Что же делает с человеком смерть? Ребекку как никого другого хотелось расспросить об этом, да жаль, не выйдет. На этом поприще девушка потерпела поражение. А… была ли хоть где-то победа?

При этом казалось, Ребекка в любой момент вскочит и ударит Дарвина за одну только мысль о её смерти, а затем оскорбится и на саму смерть, что та наступила без спроса. Да, как бы неотвратим ни был тот факт, что перед мистером Хейзом лежал труп – именно труп, непременно труп, – безжизненная неподвижность Ребекки выглядела… неправильно.

Дарвину не давало покоя почти мученическое выражение её лица, и даже кощунством казалось то, что он делал со всеми тюремными покойниками – они преступники, их всё равно не хватятся, а бог вряд ли примет в свои покои. Однако, вскрывая худое тело, бережно вынимая холодные липкие органы, студент чувствовал, как опустошает девушку не только в буквальном, но и духовном смысле. Надругался, обглодал, как коршун, оставив только никчёмную пустую оболочку. Ночь предстояла долгая.

Мистер Хейз нервно перехватил портфель, в котором, помимо прочего, холодело сердце – вовсе не обязательный трофей, зато личный. Стоило бы уходить как можно скорее, пока заветный багаж не привлёк лишнего внимания, но Дарвин отчего-то был спокоен, по крайней мере за сохранность своей небольшой тайны – в жизни и даже за её пределами есть вещи куда более пугающие, чем досмотр в городской тюрьме.

– Отдадите тело родственникам?

– Вы о «Барышне»-то, любезный? – могильщик стряхнул растрёпанные пакли с лица. Совсем худющий, колени торчат – лопата слишком тяжела для него. Не бросит эту работу – скоро умрёт.

«Говорить нет смысла, они никогда не слушают».

– Барышне?

– Повеселила она нас, упрямица этакая. Э-э-э, это которая сегодня померла-то от кашля, тёмненькая, с пятном уродливым, как у лошади.

– Это болезнь, хоть и безвредная, а не… Так что же? – Дарвин облизнул губы. На языке остался кисловатый привкус. – Насчёт тела?

– Предлагали отцу, или кто он ей – не захотел брать. Тоже мне новость!

– На кладбище преступников не кладут, особенно вскрытых… Похороните прямо здесь? – Дарвин кивнул на лужайку позади них. Примятая почти серая трава со всех сторон была обнесена высокими стенами, чтобы даже во время прогулки заключённые чувствовали себя отрезанными от мира. Интересно, а она…

Могильщик прыснул смехом:

– Да если бы мы всех хоронили, тут уже неба было бы не видно! В печь.

«От неё совсем ничего не останется», – и это казалось ещё одним злостным преступлением против Ребекки. Узнала бы – выцарапала глаза… Вот только никак она уже не узнает. Студент нахмурился.

– Не предать тело земле? Она, конечно, согрешила, но это как-то совсем не по-христиански…

На это лохматый парень лишь развёл руками: здешние стены слышали и, скорее всего, видели злодеяния и хуже.

– Вот что, – вздохнул Дарвин, – я заплачу Вам, чтобы её похоронили в земле. Сколько Вы хотите?

– Тю! Думаете, Вы один такой? Встречаются у наших подопечных любящие семьи – наслушался я этих просьб. А если бы все их выполнял…

– Уже неба было бы не видно.

Дарвин обречённо закусил губу и направился обратно в основное здание.

Ты нашёл меня.

– Позвольте набраться наглости и попросить ещё об одной услуге? – Дарвин надеялся, что его прилежный вид вызовет доверие у сурового тюремщика. По крайней мере, с профессорами это работало.

– Почему нет, – пожал плечами тот. Под глазами уже чёрные круги – он смертельно устал. Чем дольше тянет со сном, тем больше проспит потом, если вообще проснётся.

– Я могу осмотреть комнату… камеру мисс Амварт?

– Каким образом? У нас тут не гостиница, знаете ли, камеры не пустуют.

– Заодно могу осмотреть, как это… новоприбывшего, – отмахнулся Хейз. Тюрьма не была местом, где стоит спорить, даже если ты не заключённый, и в такие моменты юноше становилось не по себе от собственной упрямой увлечённости.

– А… сделать ему что-нибудь можете? Я бы ему член оторвал – снасильничал, сука.

Дарвина передёрнуло не из-за выражений тюремщика – ожидать от него литературных оборотов было бы так же глупо, как ждать, что доктор откажется от латыни, – а от брошенного так незатейливо предложения.

– Не могу. Мы даём клятву не наносить увечья… намеренно.

Ребекку это не остановило, и наказание последовало, как для обычного человека. В чём же тогда был смысл…

– «Мы»… Всем бы давать такую клятву, а? – тюремщик пошевелил закрученными усами и красноречиво кивнул в сторону коридора с бесчисленными камерами. В каждой – преступник, которому, несмотря на грехи, была дарована жизнь. Некоторые набожники видели единственное достойное наказание в казни и недовольно роптали на тюрьмы и «вторые шансы» для подлецов. Ребекка, хоть и нарушила закон, тоже могла быть не в восторге, что кто-то считает её «шансы».

– Простите, что не могу помочь, – Дарвин неловко переминался с ноги на ногу, что сразу выдавало в нём студента: молодого и ещё только учившегося стоять на своём.

– … Ладно, проходите. Если готовы, конечно! Кто знает, что вытворит идиот, которого поймали на изнасиловании в борделе…

Хейз уже не слушал; он уверенно шёл по коридору, будто чувствовал, какая камера ему нужна.

– Вот эта, – окликнул его охранник, когда Дарвин чуть не прошёл мимо.

Сидевшего в углу мужчину в обносках легко было не заметить, разве что по запаху мочи и тихой… скорее всего, молитве. Второй раз тюремщик промахнулся с характером заключённого, а значит, невнимательность была его чертой. Хотелось верить, только в чтении человеческой натуры.

У Дарвина не отобрали портфель – видимо, никто в тюрьме так и не разобрался или не хотел разбираться, что делал мрачный доктор с телами умерших, потому и не подумали, что сейчас мистер Хейз чисто теоретически мог передать заключённому острый инструмент, – но для безопасности дверь за ним заперли. В этот момент Дарвин понял, что тюремное заточение всё же несравнимо с добровольным затворничеством в собственной комнате. Тут не было окон, голые стены отдавали холодом, из-за отсутствия какой-либо мебели пустота давила. Даже зная, что его скоро выпустят, Дарвин не мог отделаться от тревожного чувства, что его лишают возможности дышать. Каково же было находиться здесь до самой смерти…

Придя в себя, студент осмотрел камеру. К сожалению, на первый взгляд в ней не оказалось ничего примечательного. На второй тоже. Дарвин ожидал увидеть засечки, по которым Ребекка отслеживала время, или даже какие-то записи прямо на стенах. Наивно – чем бы она их делала… Это место должно было стереть человека полностью. Ребекка, какой бы яркой ни была при жизни, не стала исключением.

Ты видишь меня?

За стенами тюрьмы дышать стало легче, и лишь тогда Дарвин понял, что всё это время что-то сжимало ему грудь. Горе? Слишком просто, как и любовь.

Ребекка мертва. Она больше не человек, а просто кусок мяса, который швыряют из рук в руки, как нечто ненужное. Вопиющая дикость… была бы для неё. Амварт скорее погубила бы мир, лишь бы выжить самой; всю жизнь она ограждала себя завесой ненависти. Всю жизнь… да, теперь точно всю, и от этого душа ныла. Не тратят столько времени, когда на самом деле всё равно, а значит, Ребекка не высвободилась из оков лжи, прежде всего – самой себе.

У привычного поворота Дарвин остановился. Смерть в тюрьме от пневмонии – вполне заурядная судьба, но что-то было в этой истории мерзкое и незаконченное.

Зайти ещё в одно место, а уже затем – домой, где обо всём случившемся придётся молчать. Дарвину приходилась не по душе лживая игра в прятки событий и истинных чувств, которую он затеял против своего сожителя, заботливого мистера Хайдхилла, но теперь это было необходимо. Хотя бы на время…

Столь знакомый дуплексный дом из добротного серого кирпича встретил гнетуще растянутой, безумной улыбкой. Ребекка ощущала себя здесь чужой, но, похоже, дом всё же насквозь пропитался её душой. Даже, казалось, тёмные щупальца ползли из-под кровли, подбирались осторожно, игриво, но с намерением ужалить – или предупредить об опасности? Дарвин смахнул наваждение, тряхнув головой. Он ещё обязательно отдастся чувствам, растворится в собственных метаниях разума, но не сейчас.

Короткий стук, будто он уже передумал. Ещё один, увереннее. Открыл мистер Бэкхем, по-прежнему краснолицый – с кровотоком у него действительно были проблемы, – но всё ещё высокий и широкоплечий. События последнего года должны были износить его; прежняя статность судьи подливала масло в медленно разгорающееся пламя неприязни.

Впрочем, появления студента-медика Джереми явно не ожидал; всё его лицо вытянулось и как-то скривилось, будто один вид Хейза причинял физическую боль.

– Дарвин… Здравствуй.

– Приветствую, мистер Бэкхем, – Дарвин как никто знал цену «здравия» и разбрасываться им не собирался. – Вы, эм, позволите?

Джереми заглянул себе через плечо, многозначительно вздохнул, поджал губы, но всё же отошёл в сторону и кивнул.

Дарвин сразу обратил внимание на пустое место, где раньше висел портрет Ребекки – она жаловалась, что портрет висит непростительно близко к двери, будто семья только и ждёт, чтобы вышвырнуть девушку из дома. Юноша подавил смешок: Джереми Бэкхем нынче представлял из себя интересную интерпретацию слова «семья», а Ребекка и впрямь больше не жила здесь, но над этим, конечно, нельзя было смеяться.

Они сели в гостиной, у холодного камина. Портьеры были задёрнуты, на тумбочке скопилась пыль. Бэкхем не предложил Дарвину чая, сразу уселся в кресло. Так даже лучше: студент не согласился бы разделить трапезу с этим человеком.

– Соболезную, – стоило бы сразу перейти к делу, потому что неискренность этой фразы чувствовалась, наверное, в соседнем доме. – Я узнал о Ребекке.

Джереми округлил глаза, впрочем, на этот раз это произошло скорее по привычке. Мистеру Хейзу было прекрасно знакомо это тягучее состояние: когда не имеешь желания общаться, а люди всё надоедают.

– Они разыскали тебя? После… после того, как я…

– Я оказался в той же тюрьме случайно: мне нужна практика… Неважно. Моего удивления это не убавило, – он выдержал паузу, чтобы следующие слова не прозвучали как нападение. – Неожиданное место для встречи.

– Ты не знал? Вы не общались с тех пор, как её взяли под арест?

– К сожалению, – ответ достаточно лаконичный, чтобы намекнуть, что так решил не Дарвин. Хотя теперь судья, должно быть, подумает, что это Ребекка заупрямилась, но посвящать его в строгий нрав университетских наставников не было никакого желания, да и смысла.

– И какой был вынесен приговор – тоже прошло мимо тебя? В университете должны были ходить слухи.

А вот и шанс внести ясность.

– В университете о существовании Ребекки Амварт предпочли забыть.

– Ясно…

– Как она оказалась за решёткой, мистер Бэкхем? Её должны были признать невменяемой – это же настолько очевидно!

Странно, Дарвин не припоминал в себе столько пыла, озлобленности. Он поймал себя на мысли, что хочет чуть ли не выцарапать правду из судьи, как бы жестоко – особенно для доктора – это ни звучало.

Джереми оборонительно сложил руки на груди.

– Мальчик мой, за свою бытность судьёй я навидался умалишённых. Да, Ребекка была из таких, – он больше не называл её «Бесс», кроме того, произнёс «была» так легко, будто давно смирился с её кончиной. Может, падчерица действительно умерла для него в ту секунду, как суд признал её виновной, а то и раньше. – Я это понял сразу, как увидел её, не стал говорить лишь из-за… ради… Так вот, известно тебе, что случается с сумасшедшими в домах скорби? Почему их так называют? Поверь, я проявил милосердие, скрыв её душевное состояние.

– Но так она была бы жива!

– Кто не говорит, не слышит, не встаёт с кресла – живёт ли? Вот, что с ними делают, я видел. Странно, что твой приятель не водил тебя в подобные места.

Дарвин не привык теряться с ответом, но сейчас произошло именно это. Не то чтобы слова не приходили в голову – их не хотелось подбирать вовсе, хотелось просто создать тишину, которая скажет больше. Хейз всматривался в темноту камина и видел в ней потускневшие зрачки Ребекки.

– Всё равно это было бы честно. У неё был бы хоть шанс выжить. А так, в заточении, она буквально сгнила заживо.

– Скажи, Дарвин, ты всё ещё любишь мою дочь? – прищурился Джереми. Похоже, он осмелел вместе с Дарвином. – Хотя что я спрашиваю! Не любил бы, не сидел бы сейчас здесь и не задавал таких вопросов. Не знаю, что именно между вами произошло, но ведь она поступила жестоко и с тобой тоже?

О, в эту игру можно играть вдвоём!

– Падчерицу. Если Вы считаете, что предлагать подобное дочери – приемлемо, мне стоит познакомить Вас с мистером Хайдхиллом.

Бэкхем с раздражением вздохнул, но отвернулся. Значит, всё-таки немного стыдился? Пусть это ничего не меняло, Дарвину было принципиально знать.

– Неужели… – судья говорил совсем тихо, будто боялся спугнуть медленное осознание и достаточную смелость, чтобы озвучить его. – Это могло настолько повлиять на неё? Я ведь не…

– С моей скромной точки зрения медика, любое действие, в котором фигурируют интимные части тела, носит сексуальный характер. Даже массаж. Не я один так считаю.

Джереми сжал костяшки до побеления.

– Я готов признаться, что ошибся, Дарвин. Скажи, правда ли моя ошибка стоила того, что последовало за ней? Жизнь моего сына – справедливая цена за действие «сексуального характера»? – прежде, чем Дарвин сумел ответить, мужчина продолжил, поёжившись, хотя в комнате не было холодно, скорее, наоборот – душно. – Весь этот год я боялся выйти на улицу. Думал, она в любой момент может сбежать и прийти за мной – я знал, что на Тони она не остановится.

Хейз лишь мельком взглянул на судью, дёрнул бровью, пряча колкое негодование. Ребекка рассказывала только о брате, хотя теперь казалось очевидным, что она могла захотеть… ещё. Стала бы скрывать это от Дарвина, зачем?

– Тем не менее вряд ли она оказалась за решёткой без Вашего участия.

Теперь молчал Джереми; он будто боролся с желанием ответить, покраснел ещё больше.

– Без моего участия она закончила бы на виселице год назад. Несмотря ни на что, я защитил её – между прочим, мне это дорого обошлось. Она этого не заслуживала.

…

На месте портрета Ребекки алел ровный квадрат – как пыльный след, но кровавого цвета, и лишь чёрный левый глаз пристально следил за проходящим.

Джереми вздрогнул и скривился так, будто «портрет» прокричал ему вслед что-то мерзкое. Судья взглянул со злобой.

– Мне нечего сказать убийце сына.

И тут же, как по мановению руки, стены дома наклонились, пол вздыбился под ногами. Красный портрет вспыхнул, как фонарь, и свет всполохами разлился по стене. Дарвин еле устоял на ногах, замахал руками, лишь бы не опираться на эту стену.

– Неблагода-арная, убийца сына, кровопийца, издеваешься? наглая девчонка, нуж-жно было меня бить, отняла у тебя всё…

Это шипела тысячами голосов сама стена. Воздух над ней дрожал от нестерпимого жара, и в едва различимых потоках виднелись силуэты, ещё более эфемерные, чем всё вокруг. Чёрные фигуры в длинных юбках, с собранными волосами и белым пятном на лбу.

Мистер Бэкхем наклонился вместе с домом, как единое целое, потому сохранил равновесие. Он смотрел в пол, ноздри его раздувались, широкие плечи то поднимались, то опускались, из-за чего он был похож на быка.

Дом качнуло в другую сторону; красный свет сменился серым, неизвестно откуда идущим – словно далёкие воспоминания. Всё пространство стало олицетворением блёклости. Там, за невидимой пеленой, раздался другой голос, чистый, но почти скулящий:

– У меня никого, кроме неё, не осталось… Была семья, теперь вот – она одна. Дурная, но уж какая есть. Хоть бы её сберечь…

– Да, дурная!

Снова рывок. Дарвин отчаялся набрать полную грудь воздуха; сердце колотилось, как не своё.

Осталась одна чёрная фигура, от которой исходили волны раздражающего визга. Фигура стояла прямо и неподвижно, лишь голова судорожно моталась из стороны в сторону.

– Хочешь, чтобы я заменила её? Вот, кто я для тебя: новая она? Только, ха! незадачка – я даже на дешёвую реплику не потяну. Мы с ней, по-твоему, похожи? Как, наверное, жалко ты себя чувствуешь, если приходится довольствоваться такой подделкой!

От Джереми отделилась такая же рябящая тень и замахнулась на чёрный сгусток, и в этот момент всё остановилось, потускнело, и заговорила та, другая сторона. Свет стал белым, по полу потёк лёгкий туман. И голос опять был другой: мягкий, женский.

– Ты не тронешь её? В память обо мне.

– Нет, нет…

Это произнёс сам Джереми. Казалось, он уже сросся с домом, оттого его голос, такой чужой, нездешний, словно разрезал воздух пополам.

– Я люблю тебя… и так хочу убить её.

«Хотел», – Дарвин попытался исправить судью, но слова комом застряли в горле, словно в лёгких – вода. С «красной» стороны дома смеялись скрипуче, с издёвкой, дом шатался, как качели, всё тряслось и падало. В какой-то момент пол под ногами Джереми разошёлся, оттуда высвободилось красное пламя, и Дарвин провалился в эту бездну.

Что ты собираешься делать?

Дарвин знал, что в последний момент разум всегда выцепит его из кошмара, но как же он ненавидел полагаться на подсознание – нечто чужеродное, бесконтрольное, как кусачий зверёк. Из-за этого каждый раз приходилось искренне верить, что вот сейчас студент упадёт в алую пропасть, сейчас на него обрушится здание, сейчас страшный человек задушит… А потом просыпаться и ещё некоторое время верить, что это и правда случилось. Где-то в другом времени, но случилось – на душе оставался тёмный след.

Раньше Дарвин попытался бы снова уснуть и вместо этого проворочался бы до рассвета, так что на этот раз решил принять бессонницу в дружеские объятия. Зловещий сон подарил ему идею – в чём-то наивную, в чём-то бессмысленно-безумную, но, когда дело касалось Ребекки, по-другому и быть не могло.

Почему бы доктору в свободное время не рисовать? В конце концов, мало кто мог похвастаться такими познаниями в анатомии. Мистер Хайдхилл поощрял это увлечение Дарвина – к гордой радости последнего, даже если сожитель очевидно пытался лишь отвлечь юношу от тяжёлых дум.

Однако, когда снизу послышался звон колокольчика – экономка закончила сервировку завтрака, – Дарвин вздрогнул. Как утро наступило так быстро? Хейз судорожно оглядел комнату, отодвинул один из стеллажей и пристроил начатый эскиз к стене. Похлопал себя по щекам, пригладил волосы… Дарвин думал, встретив бессонницу во всеоружии, он добьётся обратного – спокойного глубокого сна, а вышло даже хуже. В голове словно перекатывались клубки нитей, путаясь и отскакивая от стен разума, а ведь за завтраком предстояло вести с мистером Хайдхиллом как всегда образцово интеллектуальную беседу.

У меня нет времени.

– Гм, это новое, – Рид провёл пальцем по холодному стеклу, и Дарвин едва сдержался, чтобы не вскочить с места. Казалось, одно неаккуратное прикосновение может раскрошить сердце Ребекки. – Чьё? Не вижу аномалий.

– Девушки. Умерла молодой и бездетной, потому и забрал. Символично. Говорят, женщина неполноценна, пока не родит.

– Странные у Вас символы, Дарвин, – но Хайдхилл усмехнулся – если бы его не привлекала «странность» Дарвина, он не пустил бы студента в свой дом. Это был моложавый худой человек с пшеничными, аккуратно зализанными волосами, по-лисьи прищуренными зеленоватыми глазами и длинным острым носом, к тому же всегда одевающийся с иголочки – угадать в нём пытливого психоаналитика можно было не сразу и не каждому.

Краем глаза Дарвин заметил, как Рид заглядывает ему за плечо, и постарался всем телом склониться над столом, иначе сожитель понял бы, что Хейз не работает – наскоро набросил бумаги поверх эскиза, когда услышал шаги на лестнице.

– Я понял, в какой области хочу работать, – выпалил Дарвин с той же целью: отвлечь мистера Хайдхилла.

– Опять? Дарвин, Вы меняли это решение уже… три раза, если не ошибаюсь. Ну, прошу.

– При полицейском участке нужен медик, как думаете? Чтобы установить, что стало причиной смерти, если речь об убийстве. К примеру.

Рид сел в кресло – наконец-то не смотрит в бессвязные записи!

– Прогрессивно мыслите.

– Это пока далёкое будущее… – увлечь разговором, чтобы избежать лишних вопросов. – А сегодня иду в публичный дом. Договорился с мадам Ирэ, что осмотрю некоторых… работниц. И мне практика, и ей выгода: не дай бог кто-то болен.

– А я уж обрадовался… И их, поди, разочаруете, но что уж.

Не отвлекайся!

Дарвин часто ловил себя на мысли, что вещи, вызывающие у большинства бурю эмоций, оставляли его равнодушным. Самым большим разочарованием из этого списка оказалась физическая близость. В какой-то момент Дарвин грезил Ребеккой, да, но грезил самой идеей обладания её телом, а, как только получил желаемое, сразу охладел, как и она. Их связь продолжалась лишь из научного интереса к самому процессу, но благоговения, с каким описывают его другие, не было в помине.

Молодой мужчина, бледный, одинокий и при этом спокойный вызывал у служащих искусству похоти кокетливый смех. Они думали, юноша настолько смутился, что перестал контролировать собственное лицо. Дарвину было всё равно, лишь бы они послушно давали себя осмотреть.

– Посмотрите лучше Софи! – почти взвизгнула одна, самая весёлая девочка с рыжими волосами. – Мы понять не можем, ей не по себе, потому что она новенькая, или правда какая-то гнида заразила.

Две другие уже волокли под локти совсем юную девицу ангельской внешности. Таких рисуют на церковных открытках, образец благолепия. Она явно не хотела приближаться к чёрному, как ворон, доктору.

Дарвин сам нахмурился. Из своих недолгих личных наблюдений он успел заключить, что принуждение к близости влечёт за собой диссонанс рассудка, так как тело указывает на удовольствие, пока разум бьёт тревогу. Студент мог понять таких, как весёлая рыженькая, которая явно пришла сюда по собственному желанию, но оказаться в таком положении по нужде…

Ангелочек Софи пару раз пискнула во время осмотра. Как же Дарвин терпеть не мог работать с живыми! У них своя воля, они непредсказуемы и неконтролируемы. Дарвин всегда знал, что хочет работать или с мёртвыми, или по крайней мере с теми, кто распластан перед ним без сознания, чтобы тело полностью находилось во власти Хейза.

– Ваше недомогание вызвано беременностью, мисс Софи, – совершенно спокойно заключил Дарвин. «Холодно», – мог бы упрекнуть кто-нибудь, но никого сострадающего девушке рядом не было. Ведь так?

– Как? Как же это…

Она словно искренне не понимала, не видела связи одного с другим. Дарвин вздохнул с не покидающей его усталостью.

– Срок небольшой, я могу избавить Вас от ребёнка. У меня… есть опыт.

– Вы что! Как можно? Это же Божье создание…

– Софи! – не выдержав, в комнату впорхнула любопытная рыжая куртизанка – день ещё только затевался, клиенты этого заведения пока были вынуждены отдаваться работе. – Соглашайся, дура, такой шанс! Беременных никто не берёт, а младенца мадам Ирэ у тебя прямо из-под подола украдёт – ей такой балласт ни к чему! Или ты уходить собралась? Да кто тебе даст, кто долг простит!

– Всё это при условии, если Вы, мисс Софи, перенесёте роды. Сомневаюсь, что Вас отпустят в лечебницу, а рожать здесь…

– Послушай, что доктор говорит, да?

Но Софи покачала головой, медленно, словно под гипнозом.

– Значит, рожу. Значит, отдам, а потом найду ребёночка, и будем с ним жить. Или умру родами, но дам жизнь новой душе. Это грех, как вы не понимаете, грех!

Дарвин стал ходить по комнате, так не к месту пестрящей всеми цветами. Тоже медленно, но из-за его чёрного силуэта он больше походил на хищника, кружащего над добычей, или даже падальщика. Какая твёрдость убеждений – ведь Софи живёт в гнезде греха, но не видит этого, зато сомнительное убийство неродившегося младенца ввергает её в ужас.

– Знаете, Софи, можете не волноваться. Если Вы должны здесь отработать долг, я Вас… эм, выкуплю, – «как странно говорить так о человеке, как о вещи в ломбарде!» – и женюсь на Вас, чтобы ребёнок не родился в блуде.

Рыжая куртизанка вытянулась в лице и тут же засмеялась почти припадочно.

– А что, так бывает? Софи, тебе так повезло, да?

– Вы правда это сделаете, сэр? – Софи не слышала подругу, сосредоточенно хмурясь. В ангельских чертах прорезалась жёсткость.

– Я не вижу смысла давать обещания, лучше приведу доводы рассудка, которые не должны оставить сомнений. Я не женат, однако нахожусь в том возрасте, когда этим не стоит гордиться. Не испытываю желания тратить время на поиски идеальной супруги, не верю в любовь. Этот брак принесёт выгоду нам обоим: Вы получите свободу и обеспечите будущее своему малышу, а я избавлюсь от назойливых разговоров о женитьбе.

Рыженькая наклонилась к Софи, чтобы прошептать что-то, но девушка уже выступила вперёд, сама приблизилась к Дарвину.

– Хорошо. Только говорите об этом с мадам Ирэ, когда у Вас будут деньги на руках, а то я боюсь, она сделает со мной что-то в Ваше отсутствие.

– Разумеется. Мне ещё многое нужно подготовить.

Думаешь, ты близок к истине?

Дарвин сидел за эскизом, однако штрихи ускользали от него, как песок сквозь пальцы – на душе было тяжело.

Услышать «Вы совсем с ума сошли?» от психоаналитика – странный опыт. Дарвин знал, что сошёл, иначе не обратился бы за помощью. Конечно, Рид сам следом выдал себя: он видел в юноше огромный потенциал и не хотел, чтобы разрушенная репутация поставила крест на карьере. Отсюда и такие резкие слова, но… всё равно было не по себе. Ребекка часто и кричала, и ругалась так, как не подобает не только девушке, но и воспитанному мужчине, однако у неё это выходило по-другому, естественно. Дарвину даже нравилось… наверное. Всё это казалось теперь таким несправедливо далёким.

В окне что-то заскрежетало, такой тоскливый скрип. «Неужели Ребекка?», – и несмотря на то, что Дарвин не верил в призраки, он оторвался от холста так стремительно, с таким жаром, будто уже услышал знакомый голос: «Да, я».

– А, вот что… точнее, кто, да?

С тем же дружелюбием Хейз отворил окно чёрной кошке с жёлтыми глазами-блюдцами и удивительно блестящей короткой шёрсткой. Кошка вальяжно прошагала внутрь комнаты, обошла все бумаги на столе, спрыгнула на пол и принялась вылизываться. Дарвин наклонил голову. Сентиментальные старухи, конечно, говорят о переселении душ в животных…

Студент присел на корточки, разглядывая бесцеремонного зверька. Кошка двигалась дёргано, будто в любой момент готова была сбежать, хотя сама же смело вошла в дом. Способны ли животные нервничать? У них есть инстинкты, охраняющие от опасности – кошка, например, ни за что не прыгнет в горящий стог сена. Но способен ли их несовершенный разум ощущать тревогу лишь на периферии? Недостаточно сильную, чтобы убежать, но всё же существенную, чтобы постоянно находиться в напряжении.

– А ну-ка… – Дарвин вытянул руку, пощёлкал пальцами. Открыл рот и вдруг понял, что слова не идут. Какое глупое суеверие! – Бекки, Бекки, Бекки…

Кошка ожидаемо даже не повела ухом, занятая вылизыванием мордочки. Впрочем, её тёзка тоже не посчитала бы нужным откликнуться лишь потому, что её зовут.

– Ладно уж, оставайся, – сказал скорее самому себе.

Дарвин вернулся за стол; вернулось и вдохновение. А за окном была чернота, словно небо – пушистый бок ещё одной огромной чёрной кошки.

…

Как Бэкхемы украсили дом! Тёмные драпировки с золотыми нитями по всему коридору – пока идёшь, кажется, что это кулисы, и вот-вот выглянут актёры в вычурных костюмах и позовут на сцену.

Торжество чёрного. Ребекка обожает этот цвет, и, сколько бы ни смеялся Джереми над этим стремлением к трауру, сегодня пришлось уступить. Есть повод!

Торжество чёрного. Дарвина тоже притягивал этот цвет. Он сразу заметил чёрную фигуру за чёрным же роялем. Доктор-художник и доктор-пианист – разве не прекрасная пара?

Шепотки доносились отовсюду. У Джереми много знакомых, и все они сегодня были здесь – ещё бы, такой повод! Дарвин оглядел толпу: головы иногда появлялись и исчезали сами по себе, и было невозможно сказать, сколько же их на самом деле. Но гости расступались перед женихом, причём так странно, магически – куда бы он ни шёл, расходились даже те, кто увлечённо беседовал, кто стоял спиной и не видел его.

Должно быть, Ребекку напрягало всё это мельтешение. Дарвин улыбнулся – легко, бесчувственно – и встал позади невесты. Положил руку ей на плечо – вот оно, худое и острое, всё ещё чувствуется под пышным рукавом.

Ребекка не отрывалась от игры, на лице – жестокая сосредоточенность. Она играла одну из тех современных композиций, которые раздражали мистера Бэкхема, потому что он не понимал их. Рваная мелодия шла Ребекке, её характеру. Она не повторяла творение композитора, как тысячи обывателей, а дополняла, украшала собой – как можно было этого не понять?

Дарвин любовался невестой, которая в скорости украсит и его жизнь. Чёрная одежда словно оставляла разводы на бледном, почти прозрачном теле, и двигалась Ребекка так плавно, словно шёлковая лента развевалась на лёгком ветру.

Хейз наклонился – щека у Ребекки была как всегда холодная. Он не поцеловал её – это был бы скандал, – но его губы оказались опасно близко.

– Пора вести гостей к главному сюрпризу вечера, – удивительно мягко произнесла Амварт, лишь слегка развернув голову. – Они уже промочили ноги, нужно показать им, в чём.

– А где главный сюрприз? – Дарвин спросил вскользь, хотя в голове было пусто – он не представлял, о чём говорила невеста. Они вместе что-то подготовили, разве?

– Да он уже здесь, висит над всеми, только они всё ещё тупы и слепы.

Дарвин осмотрелся. Стало до стыдного тихо – словно сами стены ждали, когда он заметит.

– Ты что, не видишь его? – к Ребекке вернулась прежняя резкость. Это было… хорошо? Непривычно было слышать в её интонации ангельские нотки.

Девушка медленно подняла руку – до того медленно, словно она весила несколько тонн. Над камином, где у обычных людей висят портреты или охотничьи трофеи, парил ребёнок в банке. Банка была круглой, а снизу из большой трещины пульсируя лилась мутная жидкость. Её было очень, очень много. Дарвин понял, что туфли его давно вымокли в этой вязкой жиже, и все гости ходят в ней, но не замечают, потому что тупы и слепы. А ребёнок вытащил палец изо рта и прильнул к стеклу, открыл бесцветные глаза и улыбнулся Дарвину. Отец его видит.

Мне пришлось.

Почему, почему, почему разум спотыкается о собственную подножку, сам обижается и сам же хохочет?

Дарвин знал, что Ребекка умерла и жила лишь во сне. И во сне же Дарвин смотрел на неё и где-то в глубине души думал: «Вот передо мною сидит мёртвый человек». Тем не менее никуда не исчезал факт того, что во сне она непременно была жива, обратное казалось парадоксальным.

Первым делом Дарвину захотелось заплакать, но… ведь это было бы совсем глупо? Ещё глупее, чем породить столь нелепую сказку. Слёзы застряли в горле и вызывали скорее тошноту. Хейз потянулся. Тело болело, ныло.

Он сидел за рабочим столом, вытянув ноги и ссутулив спину. Карандаш валялся где-то на полу – хорошо… картина не пострадала. Дарвин в одно движение поднялся на ноги. Карандаш – на стол, холст – на уже привычное место, за стеллаж. Всего на мгновение Дарвин задержал взгляд на банках с младенцами… нет, ни одна из них не треснула, и вообще это были другие младенцы. Юноша посмотрел себе на ботинки – они тоже не были мокрыми. Конечно, ведь это был сон.

– Бекки, Бекки, Бекки?

Кошка исчезла, хотя она-то не была частью кошмара… наверное, зато в открытое окно уже вовсю билось солнце. И тут же, будто вежливо дождавшись, пока Дарвин вернётся в реальность, в дверь постучали.

Я не хочу!

Мистер Бэкхем собственной персоной. Дарвин не припоминал, чтобы он сообщал Джереми свой адрес, и это насторожило студента. Он опёрся о дверной проём и при всей внутренней растерянности посмотрел на неудавшегося тестя без колебаний. Репутация циничного, отстранённого человека имела свои преимущества – никто не станет обвинять в невежливости. Однако Дарвина всё же слегка съедало любопытство, что заставило Бэкхема разыскать его.

Юноша не заговаривал, так и смотрел на Джереми, покусывая нижнюю губу.

– Здравствуй, Дарвин, – начал Джереми, слегка опустив плечи – могло показаться, просто старался стать ниже, чтобы смотреть Дарвину в глаза, но, возможно… он тоже не хотел заговаривать первым и проиграл эту битву.

– Вам что-то нужно, мистер Бэкхем? – Дарвин сложил руки на груди.

– Наша последняя встреча прошла… не совсем гладко. Пожалуйста, впустишь меня?

Судья глянул себе за плечо, будто остерегался, что его подслушают. Не то чтобы от его репутации что-то осталось после всего, что случилось. Что сделала Ребекка.

Дарвин неохотно отошёл в сторону, едва удержавшись, чтобы не закатить глаза. Он не привык сглаживать углы после ссоры – обычно если кто-то подводил мистера Хейза, он вычёркивал провинившегося из круга общения. Навсегда. Все эти разговоры… утомляли. Хоть бы мистер Хайдхилл поскорее вернулся и спас положение.

– Я хотел попросить прощения за всё, что наговорил, – Джереми потирал руки и старался не врезаться в дверной проём своими широкими плечами. Они с Дарвином сели за обеденный стол в гостиной, студент налил себе и мистеру Бэкхему по стакану воды. Надеялся, что разговор будет недолгим и предлагать гостю отобедать не придётся.

– Не стоит. Мне кажется, Вы были искренни.

– Это не значит, что нужно непременно выплёскивать всё наружу, – развёл руками Джемери. Он не притронулся к стакану, хотя лицо его снова было подозрительно красным. Возможно, тоже не хотел задерживаться в гостях.

– Вы пришли только за этим?

– К тебе – да. Но, Дарвин, мне нужна помощь твоего… наставника?

– Вы о мистере Хайдхилле? Он любезно предложил пожить у него, но не более – я не горю желанием изучать психоанализ.

Тем не менее Дарвин нахмурился, едва скрывая удивление и даже некоторую… ревность, которую вызвало заявление мистера Бэкхема. Юноша помнил, как светились глаза Рида, когда Дарвин сам обратился к нему. Обычно больных – причём уже безвозвратно – буквально волокли в кабинет психоаналитика. Дарвин считал себя особенным… уж точно лучше мистера Бэкхема, который выглядел человеком далёким от утончённостей.

– Да-да. Он проводит сеансы на дому? Это так называется, сеансы?

– Мистер Бэкхем, будьте любезны описать, что конкретно Вас беспокоит.

Дарвин осёк себя за резкость: этот человек провёл целый год в одиночестве, когда привык жить с семьёй… для него это был последний шанс получить помощь.

– О, не меня! Я прошу не для себя – для друга. Наверное, стоило сразу выразиться точнее.

Хейз откинулся на спинку стула: «Вспомню этот случай в следующий раз, когда одолеет жалость».

– Что же беспокоит Вашего друга? Область познаний мистера Хайдхилла не безгранична, он не берётся за всё подряд. Опишите проблему вкратце, чтобы не напрягать его понапрасну. Он должен скоро вернуться.

– Да… В общем, мой приятель недавно лишился работы. Там щепетильная ситуация: пострадала его репутация, но не совсем по его вине.

Дарвин кивнул, веля продолжать. Бэкхем говорил как-то неохотно для обеспокоенного друга.

– И так вышло, что я мог помочь, но не стал. Это деликатное дело, не хочу посвящать тебя в подробности. Эм… Но если коротко: он этот жест не оценил, – Джереми тяжело вздохнул, будто следующие слова было физически тяжело произнести. – Это было год назад, а недавно он узнал некоторые подробности о том, что изменилось с тех пор, как он ушёл. И-и-и… Два дня назад он пришёл к моему дому. Долго, сильно стучал. Потом кричал – все соседи слышали! Обвинял меня. Это я ещё мог понять, но затем, когда я вышел к нему, он набрал горсть земли из ближайшей клумбы и бросил в меня. Потом начал листьями кидаться… Я заперся дома, он покричал, побился в окна, но ушёл. Или констебль попросил уйти, – всё это время Джереми смотрел как бы сквозь стол, теперь же поднял взгляд на Дарвина. – Это похоже на приступ психоза, да?

– Я не знаю, мистер Бэкхем, мистер Хайдхилл может сказать больше. Не сомневаюсь, он возьмётся за это дело – его как раз интересует, как взаимосвязаны труд и разум.

– Хорошо. Это очень хорошо. Мой друг – добрый человек, мне жаль, что с ним такое случилось.

Остаток времени двое провели молча. Никто, впрочем, не спешил вставать из-за стола, будто тихое общество друг друга было по-своему необходимо каждому из них.

Лишь когда хлопнула входная дверь, Дарвин подскочил со стула и поспешил в прихожую. Мистер Хайдхилл вернулся в хорошем настроении: напевал что-то под нос, тепло улыбнулся Дарвину. Такое бывало с ним нечасто, и студент даже замялся, прислонившись к стене.

Вешая шляпу на крючок, Рид кивнул Дарвину, будто ждал от него новостей.

– Мистер Хайдхилл, тут пришёл один мой знакомый. Его другу нужна помощь; он кратко описал ситуацию – мне кажется, Вам будет интересно.

– Надо же, Дарвин, уже Вы мне подыскиваете практику! Как летит время!

Рид засмеялся, на ходу положив руку Дарвину между лопаток.

Джереми тяжело, опершись на стол, поднялся со своего места, когда вошёл Хайдхилл.

– Вы, должно быть, мистер Рид Хайдхилл? Я наслышан о Вас. Джереми Бэкхем.

Джереми протянул психоаналитику руку, и мгновение, пока Рид не пожал её, а просто смотрел на гостя с широкой, но застывшей улыбкой, чуть наклонив голову, длился вечность. Всё внутри Дарвина рухнуло, он едва заметно стукнул себя по бедру и отвернулся.

– Мистер Бэкхем, вот как? – пожалуй, только Дарвин мог слышать за напускным дружелюбием Рида сдержанное раздражение. – Боюсь, я о Вас тоже наслышан, Ваша история Вас опережает. Дарвин, так это мистеру Бэкхему – то есть, конечно, его приятелю! – требуется помощь?

– Да, – вместо Хейза ответил судья. – Мы можем поговорить… наедине?

– Разумеется, это же врачебная тайна! Дарвин, прошу не беспокоить нас.

Они поднялись в кабинет Рида, и Дарвин мог поклясться, что это было специально, чтобы скрипучие ступеньки выдали студента, реши тот прокрасться следом.

Что ж, он всё равно встал за дверью и подслушал.

Отношение Рида Хайдхилла к Ребекке, к месту, которое девушка занимала в жизни Дарвина, раздражало последнего. Для психоаналитика Рид был донельзя предвзятым, и, какими бы скромными познаниями ни обладал Дарвин, он не мог придумать разумной причины, почему сожитель так ревностно охраняет юношу от любого упоминания мисс Амварт – порой Дарвину казалось, Хайдхилл старательно убеждает его, что никакой Ребекки вовсе не существовало. Когда же разговор всё-таки заходил о девушке, лицо Рида на мгновение искажалось глубинным отвращением, а затем он стремительно и неуклюже переводил тему.

Хейза душил такой контроль. Из-за этого он не мог считать Рида другом, как ему хотелось бы. Психоаналитик неустанно повторял, что Дарвин – юное дарование в медицине, что у него неповторимый склад ума… и тут же старался направить мысли юноши в русло, которое сам считал нужным. Рид не видел в этом ничего дурного и даже не всегда скрывал: в его понимании – да и в понимании университетских профессоров, которые общались с Хейзом так же снисходительно, если не сказать унизительно – «неповторимый склад ума» сочетался с полной беспомощностью и наивностью, и за два года сожительства Дарвину, увы, не удалось доказать обратного.

То, что Дарвин услышал за дверью, впрочем, не просто буднично огорчило его; это взбурлило кровь от злости. Редко Дарвин позволял себе гнев, но сейчас не стал даже препятствовать взыгравшему чувству. Дождавшись главного: адреса «друга» мистера Бэкхема, Дарвин вылетел на улицу, на ходу придумывая оправдание для мистера Хайдхилла. Что-нибудь про кладбище – старый могильщик нежно любил Дарвина за непринуждённые беседы, отвлекающие от работы, и точно выгородит перед психоаналитиком, если придётся.

Чего ждать?

Несмотря на то, что «друг» уже год не работал, жил он загородом в добротном крепком доме. Стоило Дарвину постучать, как дверь сама со скрипом отворилась. Тревожно засосало под ложечкой: кто в здравом уме оставляет дверь незапертой? Студент медленно прошёл внутрь, озираясь, будто выискивая в тенях таящуюся опасность.

Убранство дома, если это можно было так назвать, выглядело удручающе. Здесь давно не прибирали, пыль не только скопилась на мебели, но и витала в воздухе; картины висели криво, как если бы кто-то со всей силы ударил по рамам; в некоторых местах обои отошли от стен, а на паркете виднелись следы… больших когтей? Нет, наверное, всё-таки мебели. Кто-то зачем-то двигал мебель.

Хейз прижал руку к груди, успокаивая расшалившееся сердце. Словно оно могло выдать его громким стуком.

– Кто? – послышалось из дальней комнаты. Голос звучал равнодушно, но неровно, почти переходя на крик.

– Доктор.

Дарвин ускорил шаг и вскоре оказался в гостиной, такой же безжизненно хмурой, как и остальной дом.

В кресле с разодранной обивкой сидел маленький человек с редкими чёрными волосами и зернистым лицом, черты которого сходились к носу и казались вечно злыми. Впрочем, мужчина и правда смотрел со злобой, хоть и пока сдерживаемой. Голова его непрерывно качалась из стороны в сторону, серые глазки бегали по комнате, он часто облизывал губы.

– Какой доктор? – рявкнул человек.

– Вы мистер Уэббер, верно?

– Уже год, как да! Я был «Ваша честь», а теперь!.. Кто ты такой?

– Я психоаналитик. Знаете? Такие, как я, помогают прояснить рассудок. Меня прислал Джереми Бэкхем.

– Джереми? Ах, Джереми? – мужчина оторвался от спинки кресла, вцепился в деревянные ручки так, что пальцы побелели. – Это его благодарность за то, что он убил меня? Уничтожил всё, что у меня было? «Прояснить рассудок»?

Уэббер почти верещал, а изо рта то и дело прыскала слюна. Впрочем, после такой гневной тирады силы будто покинули его, и мужчина снова осел в кресло. Его нижняя губа дрожала.

Дарвин смотрел на этого человека с открытым ртом, но лишь от восхищения – никогда не сталкивался с подобным. Не сводя взгляда с Уэббера, юноша сел в соседнее кресло.

– Он уничтожил? Мне сказали, Вы брали взятки в суде.

Снова приступ ярости, снова бывший судья дёрнулся к Дарвину и оскалил зубы. Тот не вздрогнул, лишь слегка улыбнулся. Ложь, которая должна была выудить правду.

– Взятки? Это он так назвал? Да этот плешивый пёс не имеет права рта раскрывать!

Уэббер опустил голову, потряс ей, закусив губу и зажмурившись. Либо ему было физически больно, либо мысли взрывались в голове с такой скоростью, что он не успевал осознать ни одну из них. Дарвин знал, как это бывает; сам в такие моменты выглядел со стороны… должно быть, отталкивающе.

Мужчина бессвязно промычал и закусил пальцы, но ничего не говорил.

– Вы можете рассказать, как всё случилось, как Вас лишили титула судьи?

– Это он! Он, он! Он зна-ает, но молчит. Стыдится, но не поступка, а… как бы о нём чего плохого не подумали! О-о-о, да, – мужчина затряс в воздухе указательным пальцем так рьяно, будто собирался оторвать кисть целиком, – он вообще всю жизнь живёт с оглядкой на других. Что соседи скажут, придётся ли по нраву префекту его приговор. Подумать только! Падчерица убивает родного сына, а он требует отправить её в тюрьму на прогулочку! Вы знаете, что полагается за убийство, намеренное убийство по нашему закону?

– Казнь, – проглотил Дарвин, уставившись в пол. Было бы так лучше для Ребекки? Без болезненного года в холодных стенах, наедине с тяжёлыми мыслями?

– А он говорил: «Посади за решётку»! Взятки? Да, я брал взятки. Один раз! От него! Он чуть ли не в рот мне эти деньги совал, эти грязные деньги. «Посади, – говорит, – только не убивай»!

– Мистер Бэкхем должен был понимать, какими будут последствия.

– Бэкхем уверял меня, что его приблуда будет говорить на суде, что сынишка напал первым. Между ними началась драка, понимаете? и она была вынуждена защищаться. И не рассчитала сил. Он мне клялся, что всё обойдётся!

– Но… на суде всё пошло не так?

– Эта сумасшедшая каждому в зале сказала, что сделала это специально. Что она его сначала напоила, а потом столкнула с лестницы. А потом ещё стулом по голове огрела, чтобы наверняка. Она хотела его смерти! И если бы у неё была возможность вернуться в прошлое, она сделала бы это ещё раз, возможно, более жестоко! Что я должен был делать?

После пронзительного крика в доме повисла звенящая тишина. Странно, что мистер Уэббер до сих пор сидел в кресле, хоть и отчаянно пытался выдрать подлокотники. Он закачался вперёд-назад и снова замычал. Кажется, это у него было вместо плача.

– Она выглядела вменяемой? – спросил Дарвин осторожно, но всё же с уколом.

– Джереми пригрозил мне, что, если я засажу её в сумасшедший дом или казню, как полагается, он всем расскажет, что я его деньги взял. Понимаете, понимаете, да? Ему было плевать, что это и его потопит, лишь бы цветочницы на углу – или кто там? трубочисты, я не знаю, – не говорили: «А-а его падчерицу казнили за убийство»! Как будто то, что эта девица убила сводного брата, не сровняло его блистательную репутацию с землёй, с лошадиным навозом!

– То есть он просто не оставил Вам выбора…

Уэббера словно подстрелили: он округлил глаза, стал глотать ртом воздух. Затем согнулся и впился ногтями в лоб. Вот теперь он по-настоящему плакал. Может, Дарвин и хотел предложить ему воды или выйти во двор, но мог лишь смотреть, как метается этот человек – любопытство затмило врачебный долг.

– Вы так думаете, да? Правда? Вы, да, на самом деле проясняете рассудок. Я пропал так и так! Поэтому я решил хотя бы помочь другу и этой умалишённой. Проявить милосердие, и что же? И что же, я Вас спрашиваю!

Мужчина ударил кулаками по коленям.

– Я дал ей пожизненное… а она… через год… сдохла! – Дарвин уже не мог разобрать, плачет бывший судья или смеётся. – Её пожизненное длилось меньше, чем наказание какого-нибудь плешивого вора! А она убила!

– Говорят, она умерла от запущенной пневмонии. Похоже, в тюрьме мало кого волновала её судьба.

– А должна была? А должна была? Она убийца, убийца, убийца! Она убила своего брата, она загубила жизнь Джереми и мне! Я говорил ему, что нужно вышвырнуть эту мерзавку из дома, как только он женится. Она должна была страдать долго, долго, долго, долго! Она должна была сдохнуть в муках, рыдая, крича, моля о пощаде, а не от какой-то пневмонии!

Дарвин сцепил руки на коленях. Если бы не мерзкие сны, которые преследовали его уже несколько лет, мистер Уэббер напугал бы юношу до потери сознания – его слова, надрыв, с которым он говорил, это искривлённое безумием лицо, дёрганные движения и слюна, которая капала на протёртые штаны. Дарвин узнал всё, что хотел, но уйти не мог – это было бы преступлением. Поэтому закусил губу, выдохнул и спросил:

– Вы поэтому напали на мистера Бэкхема два дня назад? Потому что узнали, что Ребекка умерла?

– Этот подонок не получил и сотой доли наказания, которое я ему уготовил, – сам Уэббер, кажется, тоже чуть успокоился за то короткое молчание, которое повисло в комнате, и снова заговорил как рассерженный до невозможности, но всё же не потерявший рассудок человек. – Наказания, которое искупило бы мои страдания. Меня выгнали с позором, и работать я больше не мог. Даже выгребные ямы чистить не брали. А у меня дочь. Знаете? Молоденькая, прекрасная девочка. Она красива, как ангел, и так же невинна. Она так переживала за меня: что всё, всё обернулось против меня. Она хотела помочь, но что может девушка? Выйти замуж, скажете Вы… – мужчина обречённо покачал головой. – Никто не хотел брать в жёны дочь опозоренного судьи. Но нам нужно было что-то есть, правильно? Мы же не могли лечь в обнимку и умереть от голода? У меня снова не осталось выхода.

– Что Вы сделали? – кровь в жилах заледенела от тошнотворных картин, возникших в голове.

На глаза Уэббера снова навернулись слёзы, но на этот раз крупные, тяжёлые, словно вместе с ними должно было выйти всё, что терзало его душу. Он опустил взгляд, давая слезам падать на колени.

– Продал в публичный дом. Мою девочку, чистую, как само небо, которая верила в добро в этом мире. А он насрал ей в душу. Теперь понимаете? Бэкхем меня… подставил, чего уж там. Я провалился в бедность и вынужден был продать собственную любимую дочь, её нетронутое тело! А Ребекка Амварт умерла через год после приговора от запущенной пневмонии. Как так? И как мне теперь жить с этим?.. Вы думаете, Джереми не заслужил, чтобы ему швырнули землицы в лицо? Грязь к грязи, вот что я скажу.

– Знаете… Я согласен. Он заслужил.

Мистер Уэббер резко вознёс руки к потолку, из-за чего Дарвин невольно вздрогнул, но судья лишь упал на колени, подполз к юноше и стал целовать ему ноги. В растерянности Дарвин не решался даже пошевелиться.

– Он заслужил. Он заслужил, – повторял мистер Уэббер с блаженной улыбкой. – О великий, я отдал бы Вам все свои деньги, если бы у меня ещё что-то осталось. Чем мне отблагодарить Вас за то, что вы про-яс-ни-ли мой разум?

– Ничего не нужно. Главное, не забывайте эту ненависть к Джереми Бэкхему. Пусть она живёт и питает Вас.

– Правда?

Дарвин кивнул, прикрыв глаза. Бывший судья больше не целовал его ноги, просто сидел на коленях, сцепив пальцы, словно в молитве.

И тогда Дарвин смог уйти из гниющего дома.

…

За дверью Дарвина ждал тесный, тёмный коридор из железных шипов… или огромных игл. На первый взгляд казалось, невозможно пройти и не пораниться, но Дарвин затаил дыхание, стал медленно пробираться вперёд и вскоре понял, что между шипами как раз достаточно места, чтобы выйти невредимым, если быть достаточно осторожным.

Шипы расступились, и Дарвин оказался в зале суда. Студент не сразу понял, что стоит за трибуной судьи – непривычный ракурс. К нему повернулся сутулый человек в мантии, Дарвин признал в нём мистера Уэббера. От безумия не осталось и следа; мужчина был абсолютно спокоен, даже улыбался.

– Мне некуда… – пожал плечами он.

Окончание фразы проглотил пронёсшийся по залу оглушительный хлопок. Пустое помещение моментально заполнилось людьми: мужчинами, женщинами, детьми, стариками. Они гудели, тыкали пальцами. На месте же обвиняемого стояла, гордо расправив плечи, не кто иная, как Ребекка Амварт. Дарвин различил лишь слово из уст толпы: «братоубийца», и – о, да – Ребекка тоже его услышала. Её лицо перекосилось от злобы, она схватила свечу, возникшую словно из ниоткуда, и швырнула в людей.

Пламя вспыхнуло с такой силой, будто стены были из бумаги. Начались крики, копошение. Ребекка взметнула в воздух кулак:

– Вы обвиняете меня в жестокости, но готовы оправдать и приласкать пьяниц! Вам не мерзко от их развязной речи, неуклюжести и поступков, которым нет прощения? Зато убийство ради принципов вас возмущает! Лицемеры, смотрите!

Дарвин заметил в зале пару мужчин, которые пытались потушить огонь жидкостью из тёмных бутылок, попутно отпивая из них, что, конечно же, лишь распаляло пожар. Однако были среди публики и женщины с детьми, которые сбивали пламя руками, катались по полу… тщетно. Мужья и отцы исступлённо поливали их спиртом, а Ребекка подбрасывала в толпу горящие поленья, остатки мебели – огонь никогда не угаснет. Судья Уэббер тоже подхватил пламя и в панике размахивал руками, но замер, когда встретился взглядом с Дарвином. «Мне некуда бежать», – напомнил он, кивая назад, в коридор шипов.

Амварт и сама уже обожгла руки до волдырей, подпалила платье и волосы, но с неутихающей силой бросала шматы огня в извивающуюся людскую волну.

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу вас всех!

Её возглас тонул в криках тех, кого она губила. Дарвин попытался подступиться к девушке, но страх – увы, сейчас разумный – не давал кинуться в пламя. В другом конце зала юноша разглядел ещё одну, неприметную дверь, от которой так и веяло спокойствием. Приковав взгляд к единственному пути спасения, Дарвин метнулся вперёд. Подхватил Ребекку под плечи, чуть не повалив с ног, и бежал так до самой двери. Амварт, кажется, не сопротивлялась.

Дарвин захлопнул дверь, откашливаясь от дыма… Ребекки не было рядом. Дыхание снова перехватило, на этот раз от ужаса: как он мог её потерять?

Дверь больше не поддавалась, кажется, она вообще была припаяна к стене, так что Хейз остался один в тёмной комнате. В абсолютной тишине, будто здешние стены брезгливо не хотели пропускать крики. Дарвин осмотрелся: комната была пуста, за исключением каменной койки у дальней стены. На ней лежала девушка со спутанными волосами, в грязной мятой сорочке. Грудь её конвульсивно вздымалась, иногда из засохших губ вырывался хрип. Девушка лежала на боку, поджав ноги и обхватив плечи руками. Хотя в комнате не было окон, на неё откуда-то падал лунный свет со следами от решётки.

– Позовите лекаря… – едва различимым шёпотом пробормотала девушка, а потом ещё раз, совсем тихо.

Она содрогнулась; показалось, что сейчас встанет, подойдёт, попросит о помощи, но…

– Им всё равно. Им всё равно, – голос стал ровным, и в этом было нечто зловещее. Так повешенный вдруг начинает биться изо всех сил за мгновение до того, как жизнь покинет его. – Никто не придёт. Я никому не нужна.

Что-то мелькнуло на полу, ещё одна фигура: совсем маленькая, но в копошащихся движениях было больше живого, чем во всей этой стылой комнате. Словно заворожённый, Хейз бесцеремонно лёг на пол и заглянул под койку.

Девочка: тощая, растрёпанная, с большими мокрыми глазами. Она была настолько маленькая, что могла сидеть на корточках и не упираться головой в каменную плиту.

– Вы меня любите? – спросила она не то Дарвина, не то саму пустоту. – Пожалуйста, любите меня! Любите меня, любите, мне это так нужно! Если вы не будете меня любить, мне будет очень-очень больно!

Мне страшно.

Дарвин всё ещё слышал этот пронзительный крик, когда распахнул глаза и набрал в грудь воздуха. Сердце било в виски, внутри всё дрожало.

Хейз различил, как нечто – небольшое и не очень тяжёлое… примерно как девочка – прыгнуло на край кровати, и зажмурился. Тело окаменело; лишь плечи предательски дёргались от неровного дыхания. Секунды тянулись вечно. Сейчас кошмар продолжится. Дарвин чувствовал, как подбираются к ноге, как огибают спину. Повернуться, взглянуть в глаза чему бы то ни было, да хоть как-то пошевелиться… а стоит ли пытаться?

Юноша сильнее сжал веки, когда что-то пушистое полоснуло по щеке, а затем влажное – по носу. Он осторожно разлепил глаза.

В темноте всё сливалось, и всё же Дарвина встретил чёрный силуэт с жёлтыми глазами, острыми ушами и маячащим во все стороны хвостом. Студент выдохнул так громко, что спугнул Бекки, и она в один прыжок оказалась на полу.

Всё ещё дрожа, Дарвин повернулся за ней. Кошка зигзагами шла к рабочему столу, попутно обнюхивая половицы. Дарвин сглотнул, сел на кровати.

– Ты права. Надо с этим заканчивать.

В этот раз Бекки не сидела у окна, задумчиво изучая безлюдные ночные улицы, а устроилась на коленях у Дарвина, пока тот набрасывал новые штрихи на картину. Эскиз был почти готов, юноша избегал последней детали – не знал, как подступиться. Однако ледяная рука кошмара, крадущаяся к шее, не оставляла выбора: заставить себя сейчас или продолжать страдать.

Потому что я одна.

Судя по всему, мистер Хайдхилл не спешил знакомиться с Уэббером. Либо у психоаналитика и без того хватало пациентов, либо он принципиально не собирался помогать другу Джереми Бэкхема. Дарвин не мог спросить напрямую, оставалось терпеливо ждать.

Спустя неделю это, наконец, случилось. Рид вернулся поздним вечером, бледный, как мел, и, не говоря ни слова, прямо в пальто, перчатках и шляпе достал из серванта виски и выпил из горла. Этого человека редко можно было заметить беззаботно смеющимся, но таким Дарвин видел его впервые.

Юноша так и застыл в дверном проёме.

– Мистер Хайдхилл? Всё хорошо?

– Да, Дарвин. Просто небольшие трудности с пациентом.

И Рид улыбнулся: легко, хотя уголки губ непрерывно дрожали. Он избегал взгляда Дарвина, он… Лгал. Тот, кто гордился выбранной стезёй, всегда завлекал Дарвина в психоанализ, решил умолчать, что так потрясло его.

– Поделитесь? – Хейз проследовал за сожителем в прихожую, где тот наконец снял верхнюю одежду. – Вдруг эти знания мне пригодятся…

– Дарвин, это же врачебная тайна.

Он никогда так не говорил. Ни разу за год сожительства, даже когда они были едва знакомы. И, кажется, на лице Дарвина отразилась вся его растерянность, потому что Рид потрепал юношу по плечу, прерывисто усмехнулся и быстрым шагом направился в гостиную.

Из своего кресла Хейз наблюдал за соседом: тот сидел, вытянув ноги к огню, прикрыв глаза, и сильно хмурился, будто ему снился кошмар.

– А это был пациент или пациентка? – начал студент издалека.

– Дарвин, пожалуйста, можно я отдохну?

– Если пациентка, могу предположить, что она стала приставать к Вам. Помните, как было с миссис…

– Помню, – психоаналитик громко вздохнул, выпрямился, потёр глаза. – Да там… сущий пустяк. Пациент пытался при мне убить себя, – пожал плечами, словно извинялся! И улыбнулся – тоже виновато. – Ох, и провозились с ним Ваши коллеги, дорогой друг… Но спасли. Спасли.

Дарвин молча ушёл в свою комнату, где до вечера пролежал на кровати, водя пальцем по узорам на обоях. Это точно был Уэббер… Стоило ли оно того? «Не забывайте эту ненависть. Пусть она живёт и питает Вас». На что Дарвин рассчитывал, что бедный человек убьёт мистера Бэкхема, будет пойман – потому что не в силах будет скрыть своего преступления – и сам всунет голову в виселицу? Он бывший судья, разумеется, он знал, чем кончится для него самый простой способ выплеснуть разъедающую ненависть. А если убить другого нельзя…

Стоило ли оно того, стоило ли того душевное состояние мистера Хайдхилла, который просто пытался сделать свою работу? Дарвин стиснул кулак, царапнув по стене – он не узнавал себя! С каких пор ему стала присуща мстительность? Такой озлобленностью на одного-единственного человека могла заболеть скорее… Ребекка. Но разве она не доказала на собственном примере, что слепое желание причинить боль породит лишь больше боли, пока круг не замкнётся?

Ты не оставишь меня?

Рид, впрочем, на следующий же день забыл о своей минутной слабости… или сделал всё, чтобы Дарвин забыл о ней.

Он вошёл в кабинет юноши без стука, как всегда.

– Дарвин, заходил Ваш приятель Никки, просил передать, – доктор с видимым недоумением протянул завёрнутую в газеты не то коробку, не то картинную раму.

Хейз буквально выхватил посылку у сожителя из рук и принялся небрежно рвать упаковку. Кажется, его не беспокоило, что Хайдхилл не уходит, а, напротив, выжидающе облокотился на спинку стула. В этот раз скрывать, над чем работал Дарвин, было ни к чему – перед ним были разложены медицинские справочники, всё же близился новый учебный год.

Юноша поднял перед собой витрину с высушенными жуками и бабочками и широко улыбнулся.

– Моя детская коллекция, – радостно пояснил он. – Родители наконец прислали. Странно, я думал, они поскорее захотят избавиться от этого «ужаса». Я утверждал, что так показываю любовь к богу, запечатлевая красоту его творений.

– Ох, Дарвин, миссис Стоун просила Вас убрать заспиртованные органы, чтобы не пугать потенциальных невест, а обзаведясь таковой, Вы решили совсем лишить барышню рассудка?

– А… Я не говорил Вам? Я передумал жениться.

От Дарвина не укрылось, что Софи идеально подходила под описание дочери Уэббера, и это сразу отбило любое желание спасать её, как леди из старых романов. Жениться на дочери человека, который приговорил Ребекку к заточению? Да пусть они оба были хоть сто раз невиновны, таких совпадений Дарвин не желал.

Рид тут же оживился и всплеснул руками:

– Правда! Что же Вас на это надоумило?

– Маячащая на горизонте учёба. Я понял, что окажусь с младенцем на руках в разгар экзаменов, и дальше легче не будет.

Лгать у Хейза выходило лучше, чем у соседа – как бы парадоксально это ни звучало, учитывая глубокие познания последнего в области уловок разума.

– Я не стал говорить Вам этого – надеялся, Вы сами додумаетесь. Объясняться с ней будете?

– Нет. Я честно сказал ей, что обещаний не даю.

– Не устаю восхищаться Вашим острым умом, друг мой! – Рид надавил Дарвину на плечи, но прежде, чем тот успел отмахнуться от неуместной лести, продолжил. – Или полным нежеланием отстаивать перед кем-либо свою позицию. Почти четверокурсник – Вы божились, что расскажете родителям о своей причастности к медицине после второго курса. Почему посылки из дома всё ещё таскает Николас, м? Доколе это будет продолжаться?

Рид совсем склонился над ухом Дарвина, и тот невольно отвернулся – не потому что стыдился, а потому что не любил чувствовать на себе чужое дыхание.

– Проявите милосердие, мистер Хайдхилл, когда мне разъезжать по деревням, чтобы побеседовать по душам? А писать подобное в письме даже мне кажется жестоким…

– Тут я с Вами согласен, а что касается нехватки времени – могу поговорить с Вашим ментором…

– Нет! – студент против воли перехватил руку Рида и жалостливо уставился на него своими чёрными омутами. – Мне нравится бешеный темп работы, не хочу, чтобы мне давали поблажки.

– Да? Подумайте на досуге, почему, мы с Вами обязательно это обсудим.

У меня есть предчувствие…

Словно в насмешку над фразой «Когда мне разъезжать по деревням?» несколько дней спустя Хайдхилл предложил Дарвину уникальную практику: оказаться в центре заражённого поселения. Семь часов езды от города и, как назло, крайне любопытный случай. Дарвин не смог отказаться, даже если пришлось краснеть перед Ридом за «непостоянство убеждений».

Жители деревни один за другим стали заболевать пневмонией; несколько детей уже погибло. Местный пастор, отец Дилан, во всём винил себя – так до мистера Хайдхилла и дошли слухи про эпидемию. Впрочем, к людям церкви психоаналитик всегда – по крайней мере, сколько Дарвин его знал – был равнодушен. Он даже посмеялся над глупой и неуместной самоотверженностью патера. Лично беседовать с ним Рид наотрез отказался, так что отправил Дарвина ещё и в качестве разведки.

Хейз, конечно, тоже не мог похвастаться непоколебимой верой в господа, но сама ситуация его занимала – святые отцы имели обыкновение внушать чувство вины пастве, а не испытывать его самим. Или хотя бы не признаваться в этом.

Картина к тому времени была закончена. Дарвин намеревался сразу отнести её, но откладывать поездку в деревенскую глушь не было времени, так что пришлось понадёжнее спрятать плод бессонных ночей за стеллажом с обещанием как можно скорее вернуться.

Это неважно.

Деревня произвела на Дарвина тревожное впечатление, но ни в коем случае не зловещей пустынностью. Просто она напомнила юноше о месте, где тот вырос. Куда не хотелось возвращаться. Но ещё сильнее – где-то на самых задворках души, откуда, однако, невозможно было прогнать ни одно гложущее чувство – не хотелось встретить супружескую пару, один-в-один похожую на родителей, и стать свидетелем, как один из них или оба умрут от пневмонии.

Студент поспешил в церквушку, и впервые в жизни застал это место совершенно безлюдным. Холодом веяло от всего: колонн, икон, лавочек, незажжённых свечей, и даже проникающий сквозь узкое окно свет был иссиня-леденистым. Из глубины зала донеслось ровное бормотание, похожее на молитву; Дарвин пошёл на звук, к алтарю.

Судя по сутане, это и был отец Дилан: ещё нестарый мужчина с огненно-рыжими волосами, что было редкостью для священника. Впрочем, ещё более диковинным было то, что сидел он прямо на ступенях перед иконостасом, бесцеремонно раздвинув ноги и уперев локти в колени. Дарвин ещё раз осмотрелся и по изящному убранству убедился, что церковь не была протестантской.

Священник поднял уставший, но спокойный взгляд на юношу, будто только заметил его.

– Здравствуйте, – поспешил заговорить Хейз, пока патер не затянул его в словесный водоворот. – Вы отец Дилан, верно?

Тот кивнул совершенно безучастно, хотя по лицу на мгновение скользнула улыбка – похоже, с ним давно никто не разговаривал.

– Моё имя Дарвин. Я учусь в медицинском университете в столице и приехал… гм… оценить положение.

– Что ж, Дарвин, в таком случае Вы зашли не туда, – отец Дилан многозначительно развёл руками, показывая на пустой зал. – Люди больше не приходят в дом Господа после того, что я сделал…

– Вы сделали? – Дарвин увлечённо сел рядом с пастором – если ему можно было не соблюдать простые приличия, студент тоже себе это позволит. – Если Вы про эпидемию, звучит несколько… нескромно для человека веры. Разве не господь распоряжается нашими судьбами?

– О, разумеется, – святой отец произнёс это на удивление… жёстко. Не с привычным для его сана смирением, а словно с вызовом. – Случившееся – Его промысел. Я указал лишь на то, что был проводником Его жестокой воли.

Юноша усмехнулся «жестокой» и обхватил колени руками. Когда мистер Хайдхилл говорил, что местный патер винит в эпидемии себя, Дарвин представлял посыпающего голову пеплом старца, который не может принять, что мир не состоит из одного только добра… Отец Дилан, похоже, прекрасно осознавал тяжесть положения, что порождало лишь больше вопросов.

– Хотите знать, как Он оказал мне такую честь? – не к месту улыбнулся Дилан. – Это интересует Вас больше, чем осмотр больных? Мне казалось, люди науки всё чаще отворачиваются от Бога.

– Не буду скрывать, мне любопытно, как один священник мог стать причиной целой эпидемии.

– Справедливости ради, я был не один. Со мной это бремя несла девушка, впрочем, она первой умерла от этой напасти. Вы это как-то называете, да?

– Болезнь? Пневмония, насколько мне…

– Нет, когда умирает первый человек из десятков, сотен, тысяч…

– А. Нулевой пациент.

Дарвин придвинулся ближе к святому отцу: он всегда готов был поделиться знаниями, какими бы скромными они пока ни были, но чаще приходилось молчать, чтобы не раздражить безразличного собеседника. Отец Дилан был хорошим священником, раз к нему хотелось тянуться.

– Да, эта девушка была нулевым пациентом. И, как полагается приближённым Господа, она была из презренных и отвергнутых. Тюремная заключённая. Видите ли, я лишь недавно вернулся в родную деревню из столицы, был там… С Вами всё хорошо?

Дарвин наскоро кивнул и проморгался. Нет, не бывает таких совпадений…

– Ну вот, и я должен был её исповедовать. Такой дикой упрямицы я не встречал никогда! Каждую неделю она молчала, и лишь в последнюю нашу встречу, когда я предупредил, что уезжаю, мне удалось разговорить её. Тогда я не воспринял всерьёз её слова о том, что реальны лишь Ад и Дьявол, а Бога придумали люди, чтобы не сойти с ума от отчаяния. Теперь я полностью её понимаю. Она смирилась, что для неё спасения нет, и приняла свои грехи вместо того, чтобы искупать их – мол, если и есть некий высший замысел, то все наши прегрешения тоже входят в него. Я думал, она бредит, а лучше бы прислушался. Может, не провёл бы потом столько времени, коря себя.

– А как её… Простите, как это связано со вспышкой болезни?

– Я не сказал? Она болела пневмонией, перед моим отъездом была совсем плоха. Но говорила так много, будто болезнь была ей нипочём, только раздражала, – святой отец на время затих, задумчиво опустив взгляд. – Может, потому я и расслабился, но я верю: уже тогда всё было предрешено. Она схватила меня за руки, заставила наклониться к ней, когда говорила… Так, на моих руках, болезнь и добралась, должно быть, до нашей деревни.

Патер взглянул на свои ладони – запястья не тряслись, как это обыкновенно бывало, отец Дилан скорее с тщанием выискивал что-то.

– Это вполне вероятно, – сухо заверил Дарвин. Единственный вопрос громыхал в голове, но юноша скорее удавился бы этими словами, чем произнёс их. – Во время церковных служб легко заразиться – все эти поцелуи икон и причастие из одного кубка…

– Значит, больные руки Ребекки Амварт несли нам истину, а не погибель…

– Зачем Вы сказали!

Дарвин вскочил на ноги; его резкий возглас потревожил сонную тишину, стены недовольно загудели. Отец Дилан смотрел на юношу со снисходительной улыбкой.

– А Вы предпочли бы жить в неведении? Мне вот стало легче после того, как я принял, что мы никогда не избавимся от глубинного стремления всё разрушить, добродетель – лишь пыль в глаза.

– Я не об этом… Забудьте. Я здесь не задержусь – если уж… – вырвался горький смешок, – сам господь хочет, чтобы вы болели, мне не под силу с ним спорить. Только посмотрю, как развивается болезнь, и уеду.

– О, только не заразитесь сами!

– Знаю, мне говорили, – на ходу выпалил Дарвин, почти перебив отца Дилана.

…

Дарвин долго шёл по полю с высохшей травой, а вокруг – туман, закрывающий всё, даже солнце. Будто за ним мир ненастоящий, но при этом… На душе было так спокойно, как не было уже давно. Даже если за этой непроглядной белой стеной ничего нет, даже если весь остальной мир – лишь рябь на воде… Всё так, как должно быть.

Когда на горизонте показались тонкие фигуры людей, Дарвин захотел развернуться и убежать, пока снова не начались непредсказуемые страдания человеческого разума. Лучше уж вечно блуждать по туманному полю.

Однако промозглый ветер донёс слова:

– Винить одну Ребекку нельзя.

Дарвин пригляделся. Это говорил человек с рыжими волосами, как у отца Дилана, но в атласном белом костюме – точно не священник. Напротив него стоял низкорослый мужчина в красном мундире и обнимал за плечо юношу с пронзительными светлыми глазами. Оба, кажется, ещё не заметили Хейза, и он, воспользовавшись этим, стал медленно приближаться к странной компании.

– Она не догадывалась о природе эпидемии слишком долго, да, – рыжий человек сцепил руки за спиной. Он стоял к Дарвину спиной, но, судя по голосу, едва сдерживался, чтобы не засмеяться, – однако это лишь доказывает, что перед судьбой она была бессильна. Теперь – будьте спокойны – ей остаётся только принять этот факт.

– Вы говорили, она умерла вместе с Агнет, – вскинул бровь мужчина в мундире. Голос у него был жёсткий, скрежещущий – без сомнений, перед Дарвином стоял военный, вот только юноша не узнавал такую форму.

– А что, после смерти нельзя осознать свою ничтожность?

На это военный вздохнул и слегка отодвинул юношу, как бы ограждая от разговора. Это не помогло:

– В таком случае что сейчас чувствует тётя Агнет? – мальчик привстал на носки. Он не выглядел напуганным или расстроенным – кажется, речь шла о какой-то мёртвой родственнице, – а скорее голодным до всего нового. Если мужчина рядом был его отцом и к тому же военным, Дарвин прекрасно понимал чувства юноши.

– Не могу знать. Я занимался Ребеккой, молодой человек. Или как у вас говорят – сударь?

– Ещё раз, – мужчина в мундире вышел вперёд и чуть повысил голос. Взгляд его был прикован к собеседнику, будто военный в любой момент собирался напасть. Несмотря на то, что Дарвин практически стоял с ними в одном «кругу», никто по-прежнему не замечал его, – Вы несчитаете Ребекку ­– скрывавшуюся под другим именем беглую преступницу, чинившую беспорядки при любой возможности, ­–повинной в эпидемии, которая началась с её приезда и стёрла с лица земли два наших города?

– Я не вижу за ней вины больше, чем за другими – Стенли и этим Седоном. Не кусайте эту руку, Александер. Ваша сестра прекрасно понимала, что Ребекке вы прежде всего обязаны жизнью, так будьте тоже благоразумны.

– Что Вы имеете в виду: «обязаны жизнью»? – недоумённо заморгал юноша.

– Кошка много знала – и умерла, молодой человек, – подмигнул рыжий.

Мы снова встретимся.

Из всех омерзительных, выворачивающих сознание снов этот был самым странным. Дарвин не узнавал этих людей, не понимал, о чём они говорили – обычно гости его сновидений имели хоть какую-то связь с прошедшим днём, а теперь последней ниточкой в реальность оставалась… Ребекка.

Тем не менее студент проснулся на удивление отдохнувшим. «Наверное, сказались сон на новом месте и свежий воздух», – тут же отмахнулся он. Навсегда остаться во снах, пусть даже таких привлекательных, всё ещё было для него самым страшным кошмаром, потому что сопротивляться этому искушению с каждым днём становилось труднее.

Дарвин хотел уехать сразу, не давать жителям даже шанса, но… их ведь заразила Ребекка. Как не взглянуть на плоды её «трудов» хотя бы издалека?

Люди оказались совершенно обыкновенными: чуть напряжёнными, иначе быть не могло, но они не кричали, не плакали от страха перед скорой смертью; не забивались в угол и не ходили кругами по комнате. И уж точно не догадывались, что все их страдания принесла одна девушка. А вот если бы она узнала…

От местных Дарвин услышал, что церковь сегодня закрыта, что насторожило студента сразу по двум причинам: зачем закрывать церковь, в которую, по словам отца Дилана, никто не ходит, и, если это действительно так, откуда люди знают, что церковь закрыта?

Дарвин мог уехать прямо сейчас, ничто не держало его здесь, он не обязан был… но всё равно взялся выяснить, в чём дело. Снова сам себя ругал за не имеющую границ пытливость, пока упрямо шёл к церквушке.

Юноша долго стучал в задние двери, и наконец ему открыли незнакомые священники – бледные, нахмуренные. Они хотели наскоро прогнать назойливого просителя, но узнав, кто он, засомневались. Внутрь не пустили, зато вынесли аккуратно сложенную, написанную ровным почерком записку: «Она не виновата. Я говорил, что всё принял. Лгал».

На недоумённый взгляд Хейза священники ответили, что отец Дилан… умер. Его нашли этим утром в своей скромной деревянной постели уже холодным. Дарвин тут же потребовал осмотреть тело, но патеры вдруг оживились и вытолкали студента с порога:

–Умер от пневмонии – и всё тут!

Никто не смотрел Дарвину в глаза, все как один выглядели мрачно задумчивыми.

Собирая вещи, Дарвин сопоставлял факты –рубашку к рубашке, причину к следствию. То, что отец Дилан умер не от пневмонии, было очевидно: днём ранее он не задыхался от кашля. Значит, святой отец был разносчиком болезни, но сам не заразился – какая ирония. Новые священники появились в одночасье, хотя деревня стоит обособленно: узнать о смерти и приехать в то же утро было физически невозможно, а никаких важных праздников не предвиделось. Да и эта подозрительно спокойная записка…

Ребекка непременно докопалась бы до истины: надавила бы на святых отцов, да хоть похитила бы тело! Дарвин выглянул в окно, из которого виднелась церковная изгородь. Нет. Пренебречь приличиями ради дела он мог, но откровенно нарушить закон… Придётся оставить эту тайну в покое.

«Да самоубийство это!», – вдруг раздалось в голове. Говорила ли это интуиция? Как бы то ни было, резкому голосу хотелось верить.

Скоро всё закончится.

– Мистер Хейз, ну слава Богу! – миссис Стоун суетилась в прихожей: вертелась, поправляла юбку, всплёскивала руками. – Такое стряслось господин, такое!

– Не томите же и рассказывайте, миссис Стоун, – вопреки обыкновению юноша даже положил руку экономке на плечо – она была растрёпана, глаза блестели. Эта пожилая толстушка с тугим пучком и крючковатым носом была искоркой в доме: куда более эмоциональная, чем Дарвин и Рид Хайдхилл вместе взятые, но чаще она восторгалась мелочами, а не тряслась от страха.

– Демон! К Вам в комнату залетел. Я захлопнула дверь, но что-то мне беспокойно, мистер Хейз. А если он всё ещё там? Вы проверьте… только осторожно, умоляю! Вы же знаете латынь? Скажите ему что-нибудь, может, он улетит?

Старушка тараторила всё время, пока Дарвин поднимался по лестнице, так и норовя наступить ему на пятки.

– Демонов не существует, миссис Стоун. Вы уверены, что это не человек? Вы разговаривали с ним?

– Я прочитала молитву – тишина… Нет, господин, человека я бы узнала – это какая-то нечисть, говорю Вам! Так шумела, так шумела!

Женщина прикрыла рот, потому что Дарвин, не дослушав, открыл дверь в злополучную комнату.

Внутри действительно было тихо; по углам, за мебелью, в тенях никто не прятался. И всё же следы присутствия постороннего были налицо: стеллаж с заспиртованными органами был опрокинут к стене. Ни одна банка не уцелела, экспонаты липли друг к другу, как нищие в морозную ночь, вперемешку с битым стеклом. Одна полка сломалась – мистер Хайдхилл давно предупреждал, что рано или поздно она не выдержит такого веса.

Дарвин хмыкнул. Он должен был быть в ярости – эту коллекцию он начал сразу после поступления; собрать её было не так просто, а повторить и вовсе будет невозможно. Но сейчас склянки и органы– даже заветное сердце –не волновали студента так, как то, что было теперь похоронено под ними.Дарвин кое-как достал из-за щели то, что осталось от картины.

– Как давно этот «демон» проник сюда? – совсем безнадёжно спросил он. Чувства будто тоже стёрлись спиртом.

– Вот видите, я говорила! Рано-рано утром. Мистер Хайдхилл ушёл к пациенту, и тут! Как громыхнёт! И ещё, знаете, такой вой стоял.

Приземлённой экономке не было дела до уничтоженного полотна, и хорошо –её причитания сделали бы только хуже. Сам холст, конечно, уцелел, сохранились даже некоторые черты, но главное – лицо – было безобразно испорчено разводами въевшегося спирта. Какая, мать её, ирония.

Дарвин усмехнулся. Его уже ничего не удивляло. Что это, следы кошачьих лап на полу? Похоже, кое-кто перепачкался в чернилах и пришёл сюда. Затем, видимо, что-то напугало её… Это ведь была Бекки? Зачем бы другой кошке прыгать в… А почему окно было открыто?

Дарвин собирался спросить это вслух, но слова не шли. Вместо них полез смех: куцый, неровный. Кошка – дитя природы – одним взмахом уничтожила труды разума, несоизмеримо превосходящего её собственный. Не по своей вине, конечно; со стороны это даже, наверное, выглядело мило: вот она подпрыгивает от испуга, шипит и срывается с места, царапая пол. Потом прыгает на стеллаж и пугается ещё больше, потому что под её весом он наклоняется и падает. Грохот, треск стекла и протяжное мяуканье.

Дарвин сидел на полу, поставив рядом портрет, и смеялся уже громко, чуть ли не хрюкая. Мотал головой, прикрывал рот рукой, и ему было абсолютно безразлично, что подумает миссис Стоун.

Но я не готова!

Хейз ускорил шаг – небо тяжелело, затягивалось тучами. Обыкновенно столь любимое кладбище сейчас раздражало бесконечными рядами памятников.

У одной могилы происходило непривычное оживление: стояло сразу шесть молодых людей. Четверо юношей и две девушки, прилично, даже богато одетых, хоть и не в траурных цветах. Это и привлекло внимание – обычно столько народа собиралось на похороны, а навещал каждый своими силами.

Дарвин скользнул взглядом по могильному камню и сначала различил лишь фамилию: Бэкхем… Тони. Точно, должны же были его где-то похоронить, несмотря на судебные тяжбы. Небольшая толпа у надгробия обратила внимание, что рядом остановился странный человек с холстом под мышкой: девушки брезгливо отвернули головы, юноши расправили плечи, готовясь защищать спутниц. Дарвину пришлось встать к могиле напротив, чтобы подслушать разговор – он вдруг решил, что непременно должен узнать, о чём могут говорить знакомые сводного брата Ребекки. Они же должны о чём-то говорить,иначе зачем приходить сюда всем вместе?

Ждать пришлось долго; студент даже опасался, что не успеет до дождя.

– А эта… ну, сестра, или кто она ему, ещё сидит? – наконец спросил кто-то так буднично, будто речь шла о чаепитии.

– Я очень на это надеюсь! – с пылом ответила одна из девушек.

– Да не была она ему сестрой, а теперь и подавно.

– Он-то её в семью принял…

– Сам видишь, куда это его привело.

– А её разве не казнили?

– Должны были сразу, но…

– Вообще какое-то непонятное дело…

– Так пусть ужесточат приговор.

– Ну, у нас в тюрьмах знаете, как… Надеюсь, раз уж она сидит, то хоть помучается.

– Очень надеюсь! –повторила та же девушка.

– Ты про…

– Да-да, про это.

Тихий гул разносился по кладбищу, беседа текла плавно, и всё это было так… неправильно! Дарвин со всей силы сжал челюсть: ни один из них не понимал, о ком говорит. Для них это была какая-то «она», безликая убийца друга, но не человек со своими целями и болью. Впрочем… что сам Дарвин знал о Тони Бэкхеме кроме того, что он был сыном Джереми? Ребекка упоминала его только когда говорила о свербящем желании убить. Как видно, у него было много верных друзей, быть может, он был душой компании, подавал большие надежды в суде… Теперь этого уже не узнать, да и не всё ли равно, если он лежит в земле? То же самое можно было сказать и о Ребекке.

Дарвин дошёл почти до самой изгороди – тут росло старое дерево, под которым в хорошую погоду студент иногда делал записи о свежих трупах. Могил уже не было –этот закуток сделали для живых. Впрочем, мёртвым вряд ли нужны были и красивые памятники с цветами, так что всё кладбище можно было назвать «для живых». Потому-то Дарвин и не испытывал вины, когда пристраивал портрет у дерева.

А вот за стёртое лицо – получается, как и жизнь? – всё ещё было обидно; юноша со вздохом сел прямо на землю, припав плечом к картине. Поблизости не было ни души, но… нужно было что-то сказать. По сути картина была лишь предлогом, на самом деле Дарвин нуждался именно в этом разговоре.

– Прежде всего прости за… лицо. Это случайно вышло, хотя, чёрт, какое совпадение, да? В общем, всё должно было выглядеть по-другому… – и хотелось заглянуть во внимательные глаза, да их даже на картине не было. –Уверен, ты так и про свою жизнь думаешь. Ничего, мол, не успела, и умерла никем. Нет…

Он рассказал о Джереми, полностью одиноком Джереми, который, кажется, навсегда ослеп от своего страха; о судье, чья жизнь вывернулась наизнанку более мерзко, чем вспоротые органы, и его дочери, страдающей ни за что – ждёт ли она ещё Дарвина? О пневмонии, перенесённой на руках отца Дилана в лёгкие его паствы, ни один из которых даже не слышал никогда имени «Ребекка Амварт».

– Тебе могло казаться, что твои поступки ничего не меняют, но посмотри, как даже после твоей смерти ломаются жизни… Одна искра ненависти породила целое пламя. Как по мне, это гораздо интереснее призраков.

Дарвин вдруг вздрогнул: что-то мелькнуло у изгороди. Через мгновение на поляну перед деревом выскочило трое лисят, а вслед за ними – большая лисица. Лисята играли друг с другом, кусали за уши и закручивались в рыжий вихрь, а их мама осторожно обнюхивала землю. Они совсем не боялись мёртвых; кажется, им было всё равно, что в этом месте люди скорбят. Для них это был просто клочок земли со странными торчащими камнями, где можно было поживиться воробьями.

Дарвин наклонился к портрету, присыпал его землёй, чтобы прочно стоял.

–Жаль, что от тебя останется только этот идиотский… нет, просто неудачный портрет. Мне правда не по себе от мысли, что чьё-то тело со всеми сложными тканями превращают в горсть пепла, которая затем смешивается с другими горстями… Но мёртвым ведь всё равно, да?

Рид Хайдхилл открыл дверь Дарвину: взъерошенному, с перекошенным пиджаком и грязевыми разводами на брюках. Однако сильнее бросалась полная растерянность во взгляде –наверное, поэтому он не открыл дверь своим ключом.

Дарвин представлял, как жалко и нелепо сейчас выглядит, потому что чувствовал себя так же и не имел сил даже скрывать это. Не говоря ни слова, он подался вперёд, и Рид моментально подставил плечо, а затем обнял студента, погладив по спине. Конечно, на лице его отразилась некоторая обеспокоенность, но психоаналитик лишь выдохнул, закрыл дверь и, не выпуская плеча Дарвина, повёл его в гостиную.

–Рассказывайте.

Это не было настойчивой просьбой или снисходительным дозволением; Хайдхилл будто подавал кораблю сигнал с берега. И Дарвин, хотя до этой секунды был уверен, что его корабль занесло в такой шторм, что остаётся только нести по нему поминальную службу, охотно, быстро и путано выплеснул всю правду о Ребекке и о том, чем он занимался последние недели. И против воли на глаза навернулись… слёзы, которые рвались наружу с неистовой силой, как никогда прежде. С каждым словом они подступали ближе, давили на горло. Юноша всхлипнул и вынужден был прервать рассказ, чтобы утереть их, на что Рид едва заметно улыбнулся – не привычной своей едкой улыбкой, а с искренним теплом – и снова безо всякого врачебного такта прижал Дарвина к себе.

–Ну наконец-то я вижу здоровую реакцию! –радостно произнёс он. –Я начал серьёзно переживать о Вашей способности испытывать подходящие ситуации эмоции, друг мой.

–Вы… знали? Что я знал? –Дарвин неуклюже поднял голову от плеча Рида.

Хайдхилл лишь отмахнулся, но обиды в этом жесте не было. «Я анализирую человеческие умы, друг мой, конечно, я заметил, что с Вами что-то не так», –будто говорил он. От этого Дарвин снова всхлипнул.

–Простите. Из-за меня Вам пришлось пережить визит к мистеру Уэбберу и…

–Нет, Дарвин! –нахмурился Рид, отчего юноша вздрогнул. –Не соскакивайте. Сейчас речь о Вас и Ваших чувствах. Вы скорбите – это нормально, не закрывайтесь от боли, не заставляйте себя жить так, будто ничего не случилось.

Хейз молча посмотрел на друга прояснившимся взглядом. Вообще-то на душе уже стало легче. Впервые с тех пор, как он увидел тело на тюремном столе. Будто некий груз, который тогда же и свалился Дарвину на плечи, впился в них когтистыми лапами, теперь неохотно уполз куда-то в своё логово. Это ощущение –что можно вздохнуть полной грудью и подумать о чём угодно, кроме смерти одного человека–преследовало Дарвина с того момента, как он вышел с кладбища.

Студент хотел рассказать об этом мистеру Хайдхиллу, когда на диван прыгнула чёрная кошка, втиснулась между Дарвином и Ридом и деловито свернулась под боком.

–А, Туземец! –засмеялся Хайдхилл и почесал кошку за ухом.

Дарвин посмотрел на Рида, на кошку и снова на Рида.

–Разве это не самка, мистер Хайдхилл?

–Вы серьёзно, Дарвин? –Рид бережно поднял животное животом вверх и кивнул под хвост. Да… И как можно было не заметить?

Кот стал вырываться, и психоаналитик не смел больше прерывать его драгоценный кошачий сон. Дарвин погладил зверька по макушке.

«Значит, жизнь продолжается, правда, Туземец?».

Кот лишь зевнул, моргнув одним глазом.

Чёрное сердце

Буквы, линии, слова – всё снова расплывается перед глазами; я откидываюсь на спинку кресла, лениво поворачиваю голову к накренённой полке. Почти пустая. Но главный экспонат всё ещё на месте и останется там, пока я не умру.

Правда ли, что сердце может быть чёрным? Для доктора сердце – лишь орган, качающий кровь, но что… но что, если?

О, бывает ли сердце чёрным? Я забрал твои органы; ты послужила медицине и после смерти – как мечтала. Но сердце, твоё чёрное сердце, никому не было нужно. И я забрал его. Мой трофей. Твоё черное сердце.

Плавает в так ненавистном тобой спирте – теперь только благодаря нему ты жива, а я могу любоваться твоими жилками, клапанами, сосудами.

Иногда я думаю: кто из нас, всё-таки, был настоящим чудовищем? Я украл твоё сердце, твоё чёрное сердце, я держу его взаперти, чахну над ним, как над сокровищем. Ты убила, но ведь это я не остановил тебя. Всегда поддерживал твои ядовитые речи, безумные планы. А в самый главный момент отвернулся, прости меня. Так кто же из нас настоящее чудовище?

У кошмара, у порождения скверны может ли быть чёрное сердце? Твоё сердце не чёрное; оно лишь мне кажется таким, потому что я знаю, кому оно принадлежало. Но я не могу оторвать от него взгляд, всё рассматриваю, глажу холодное стекло. Беру в руки и кружусь в танце. Снова с тобой. В последний раз. Если есть сердце, владеешь ли ты человеком? Где сердце, там и душа? Тогда твоё сердце непременно должно быть чёрным.