Потерянный свет

Глава 1: Найденная в тенях

Камилла Носеда шагала по узкой гравийной дорожке, что вилась от просёлочной дороги к её скромному дому на окраине Грейвсфилда, небольшого городка в Коннектикуте, где все друг друга знали, а новости распространялись быстрее ветра. Сумка с ветеринарными инструментами — тяжёлая, набитая шприцами, бинтами, пузырьками с антибиотиками и стетоскопом — оттягивала ей плечо, врезаясь в кожу через тонкую ткань старой куртки, которую она носила уже третий сезон. День выдался выматывающим, словно кто-то нарочно растянул часы, чтобы проверить её терпение. Утро началось с вызова к миссис Хендерсон, чья кошка третий день отказывалась от еды, — Камилла провозилась с ней до полудня, успокаивая старушку и выписывая рецепт. Потом был фермер Джонс с его хромым псом, старым лабрадором по кличке Бадди, который смотрел на неё грустными глазами, пока она колола ему обезболивающее. А под вечер ещё один срочный вызов — пожилая пара в соседнем городке, чей пёс перестал есть из-за больного зуба. Камилла удалила зуб, дала рекомендации и осталась, чтобы убедиться, что старики всё поняли. Теперь, когда солнце давно скрылось за горизонтом, а небо окрасилось в густой синий цвет с редкими клочьями облаков, она мечтала только о том, чтобы сбросить эту сумку, заварить себе кружку ромашкового чая и рухнуть в старое кресло у окна — то самое, с потёртой обивкой, что пахло пылью, табаком Мэнни и воспоминаниями о лучших днях.

Вечерний воздух был прохладным, с лёгким привкусом сырости, который предвещал дождь где-то вдалеке. Ветер шевелил верхушки сосен, что росли вдоль её участка, их длинные тёмные иглы тихо шуршали, словно переговаривались между собой на языке, который Камилла давно научилась понимать. Она любила эту тишину природы — мягкую, ненавязчивую, не похожую на гнетущую пустоту её дома. Два года прошло с тех пор, как Мэнни ушёл. Рак мозга забрал его быстро, безжалостно, оставив после себя только эхо его смеха, запах его кофе по утрам и пустое место за обеденным столом. Ей было сорок три, но одиночество состарило её душу — не лицо, не тело, а что-то глубже, в том месте, где раньше жило тепло. Она привыкла к своей рутине: работа, дом, редкие звонки от старых друзей, которые постепенно отдалялись, не зная, что сказать вдове. Но иногда, в такие вечера, как этот, тишина становилась слишком тяжёлой, и Камилла ловила себя на мысли, что скучает по жизни — не по Мэнни одному, а по тому, что они могли бы построить вместе.

Дорожка под ногами хрустела мелкими камешками, её ботинки — старые, потёртые, но удобные — оставляли неглубокие следы в пыли. Она уже видела впереди крыльцо своего дома — невысокое, деревянное, с облупившейся белой краской, которую она всё собиралась обновить, но так и не находила времени. Свет уличного фонаря, что стоял у поворота к её участку, бросал длинные тени на траву, и Камилла машинально подняла взгляд, чтобы проверить, не забыла ли она утром выключить свет на кухне. Всё было темно, как и должно быть. Она вздохнула, перекинув сумку на другое плечо, и уже собиралась сделать последние шаги к крыльцу, когда её взгляд зацепился за что-то странное.

У кромки леса, там, где сосны переходили в густой подлесок из колючих кустов и молодых берёзок, стояла… лачуга. Маленькая, хлипкая, будто собранная второпях из кривых досок, веток и каких-то обрывков ткани, что свисали с её стен, как лохмотья. Она казалась чужеродной в этом знакомом пейзаже — словно выросла из земли за те часы, что Камилла провела в разъездах. Дверь — или скорее щель между двумя неровными досками, сколоченными кое-как, — была приоткрыта, и изнутри струился слабый, мерцающий свет, похожий на отблески свечи, но слишком живой, слишком подвижный, чтобы быть просто огнём.

Камилла остановилась как вкопанная, её рука замерла на лямке сумки. "Что за чертовщина?" — пробормотала она себе под нос, щурясь в полумраке, чтобы лучше рассмотреть. Её первым порывом было списать это на местных подростков — в Грейвсфилде дети иногда строили шалаши в лесу, играя в пиратов или искателей приключений. Она вспомнила, как прошлым летом видела, как соседские мальчишки таскали доски к реке, сооружая что-то вроде крепости. Но эта лачуга не была похожа на детскую забаву. Она выглядела слишком… неправильной. Доски казались старыми, потемневшими от времени, но в то же время новыми — без следов гнили или мха, которые должны были появиться в таком влажном месте. А этот свет… Он не был ровным, как от фонаря или свечи, а пульсировал, то усиливаясь, то угасая, словно дышал.

По спине Камиллы пробежал холодок, и она невольно сжала лямку сумки сильнее, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь через ткань. "Ты устала, вот и мерещится всякое," — сказала она себе мысленно, пытаясь встряхнуться. Она была практичной женщиной — ветеринар, привыкший иметь дело с реальными вещами: больными животными, лекарствами, осязаемыми проблемами. Но что-то в этой лачуге будило в ней старую, почти забытую часть — ту, что в детстве верила в сказки, лазила по чердакам в поисках сокровищ и замирала от рассказов деда о призраках в лесу. Любопытство, смешанное с лёгким страхом, толкнуло её вперёд.

Она осторожно опустила сумку на землю у самого крыльца, чувствуя, как плечо благодарно расслабляется, и выпрямилась, потирая ноющую мышцу. Ветер снова качнул ветки сосен, и на миг ей показалось, что она услышала звук — слабый, едва уловимый, похожий на шорох листвы или… смех? Нет, это точно был ветер. Камилла глубоко вдохнула, втянув запах сосновой хвои, влажной земли и чего-то ещё — сладковатого, почти металлического, как воздух после грозы. Этот запах был незнакомым, и он только усилил её беспокойство.

"Ладно," — пробормотала она, делая шаг к лачуге. — "Просто посмотрю. Если это дети, скажу им, чтобы убирались домой." Её голос звучал неуверенно, но она заставила себя двигаться, чувствуя, как сердце слегка ускоряет ритм. Чем ближе она подходила, тем сильнее ощущала, что эта штука не принадлежит её миру. Лачуга была маленькой, не больше трёх шагов в ширину, и пахла не деревом или землёй, как можно было ожидать, а чем-то странным — тем самым сладковатым, озоновым ароматом, который она не могла распознать. Доски, сколоченные в стены, были неровными, с торчащими щепками, а между ними виднелись обрывки ткани — серые, потёртые, но чистые, словно их только что повесили.

Камилла остановилась у входа, её рука замерла в воздухе, не решаясь коснуться "двери". Свет внутри пульсировал, и она вдруг ощутила тепло — не снаружи, а где-то в груди, слабое, но настойчивое, как зов. Это было странно, необъяснимо, и на миг она задумалась, не пора ли развернуться и уйти. Но потом вспомнила Мэнни — как он смеялся над её осторожностью, подначивая её лезть в приключения. "Ты же не трусиха, Ками," — говорил он, и эти слова эхом отозвались в её голове.

"Ну, Камилла, ты же не трусиха," — подбодрила она себя вслух, хотя голос дрожал. Она осторожно толкнула доску кончиками пальцев, и та поддалась с лёгким скрипом, словно нехотя открывая путь. Щель расширилась, и Камилла заглянула внутрь, затаив дыхание.

На куче тряпок — старых, потёртых, но чистых, сложенных в подобие гнезда — лежала малышка. Ей было, наверное, не больше года, может, чуть меньше. Её кожа была бледной, почти светящейся в тусклом свете лачуги, а большие глаза — тёмные, с золотистыми искрами в глубине — смотрели прямо на Камиллу. Вокруг крохотных пальцев девочки плясали слабые огоньки, похожие на светлячков, — они вспыхивали и гасли, словно дыхание, оставляя после себя лёгкий шлейф дыма, который тут же растворялся в воздухе. Малышка была завёрнута в ткань, не похожую на обычное одеяло: тёмно-зелёную, с вышитым узором — золотой коготь, острый и изящный, словно коготь хищной птицы. Это был герб Кроу, наследие семьи, о котором Камилла, конечно, ничего не знала.

Она замерла, её дыхание сбилось. "Боже мой," — выдохнула она, и голос её сорвался на шёпот. Лачуга была пуста — ни следов взрослых, ни записки, ни даже намёка на то, кто мог оставить здесь ребёнка. Только эта малышка, эти искры и этот странный свет, что струился вокруг неё, будто живой. Камилла шагнула внутрь, её ботинки зашуршали по земляному полу, сухому и твёрдому, несмотря на влажность снаружи. Она опустилась на колени рядом с девочкой, не отводя от неё глаз, чувствуя, как сердце стучит в груди, словно пытаясь вырваться.

Малышка не плакала. Она смотрела на Камиллу с любопытством, чуть склонив голову набок, и вдруг улыбнулась — маленькой, почти незаметной улыбкой, от которой её глаза засияли ещё ярче, как звёзды в безлунную ночь. Камилла протянула руку, нерешительно, словно боясь, что девочка растает, как мираж, или что эти искры обожгут её. Но пальцы коснулись мягкой ткани пелёнки, тёплой, почти живой на ощупь, и малышка засмеялась — звонко, чисто, и этот звук эхом отразился в пустой лачуге, заставив Камиллу вздрогнуть. Искры вокруг её рук вспыхнули сильнее, закружились в воздухе, словно танцуя, и Камилла невольно отдёрнула руку, чувствуя, как пульс бьётся в висках.

"Ты… кто ты такая?" — прошептала она, но ответа, конечно, не последовало. Вместо этого тепло в её груди стало сильнее, обволакивающим, и вдруг она ощутила покой — глубокий, необъяснимый, как будто кто-то мягко обнял её изнутри. Это была магия малышки, слабая, инстинктивная, рождённая в семье Кроу, чтобы защитить свою хозяйку и найти ей дом. Но Камилла не знала этого — она просто смотрела на девочку, чувствуя, как её страх растворяется под этим взглядом, уступая место чему-то новому, чему-то тёплому.

"Тебя кто-то оставил," — сказала она тихо, больше для себя, чем для малышки. Она осторожно протянула руки и подняла её, прижимая к груди. Девочка была лёгкой, почти невесомой, но её тепло проникало сквозь куртку Камиллы, прогоняя вечерний холод. Пелёнка соскользнула, обнажая крохотные плечи, и Камилла поправила её, заметив, как мягко ткань ложится на кожу малышки. Она пахла чем-то сладким, неуловимым — не молоком, не детским шампунем, а чем-то другим, почти волшебным, что напоминало запах цветов, которых Камилла никогда не видела.

Она встала, держа девочку на руках, и оглядела лачугу ещё раз. Ничего. Ни следа родителей, ни намёка на то, откуда она взялась. Только этот странный свет, что теперь угасал, словно его источник иссяк. Камилла шагнула наружу, ветер ударил ей в лицо, принеся с собой запах хвои и земли, и она обернулась. Лачуга за её спиной словно осела — доски скрипнули, и конструкция чуть накренилась, будто её миссия была выполнена, и она больше не нужна. Камилла нахмурилась, но не стала задерживаться. Она вернулась к крыльцу, подняла сумку одной рукой, балансируя с малышкой на другой, и толкнула дверь дома ногой.

Внутри было тихо, как всегда. Она вошла в гостиную — маленькую, с потёртым деревянным полом и старым диваном, накрытым пледом, который она связала ещё в те времена, когда Мэнни был жив. Свет от уличного фонаря проникал через окно, бросая длинные тени на стены, где висели старые фотографии: она и Мэнни на свадьбе, они же на рыбалке у озера, он с гитарой в руках. Камилла положила девочку на диван, подложив под неё тот самый плед, и отступила на шаг, разглядывая её. Малышка лежала спокойно, её глаза следили за Камиллой, а искры вокруг пальцев почти угасли, оставив лишь слабое свечение, как угли в остывающем камине.

Камилла опустилась в кресло напротив, чувствуя, как усталость накатывает волной. Она сняла куртку, бросив её на спинку стула, и потёрла виски, пытаясь собраться с мыслями. "Что мне с тобой делать?" — пробормотала она, глядя на девочку. Мысли путались, сталкивались друг с другом, как камни в реке. Надо бы позвонить в полицию, сообщить о найденном ребёнке — это было бы правильно, логично, ответственно. Но что-то останавливало её. Может, эти искры, что она видела? Или тот смех, что всё ещё звенел у неё в ушах, чистый и живой? Или тепло, которое она чувствовала, держа малышку на руках?

Она встала, подошла к дивану и взяла пелёнку, которую сняла с девочки. Ткань была мягкой, но плотной, с вышитым гербом, который казался старинным — золотой коготь выделялся на тёмно-зелёном фоне, словно нарисованный золотой нитью, тонкой и искусной. Камилла провела пальцем по узору, нахмурившись. "Это не похоже на что-то местное," — подумала она. Она работала ветеринаром уже пятнадцать лет, ездила по всему штату, видела самые разные вещи — от самодельных одеял до вышитых платков с инициалами, — но этот узор был чужим, не отсюда. Он казался слишком изящным, слишком продуманным для простой вещи, брошенной в лесу.

Малышка зашевелилась, и Камилла посмотрела на неё. Девочка потянула к ней руки, её пальцы снова окружили слабые искры, и она издала тихий звук — не плач, а что-то среднее между смехом и воркованием, мягкое и тёплое. Камилла невольно улыбнулась, чувствуя, как что-то внутри неё отзывается на этот звук. "Ты не боишься, да?" — сказала она мягко, садясь рядом. Она осторожно коснулась её щеки, и кожа оказалась тёплой, почти горячей, несмотря на прохладу в комнате. На миг ей показалось, что уши малышки чуть заострены, но свет был тусклым, и она списала это на усталость и игру теней.

Два года одиночества. Два года тишины, прерываемой только звонками клиентов да лаем собак, которых она лечила. После смерти Мэнни Камилла научилась жить одной — готовила себе ужин на одного, читала старые книги, что пылились на полках, смотрела в окно на закаты, которые он так любил. Она вспомнила, как они мечтали о детях — не всерьёз, а так, в шутливых разговорах за утренним кофе. "Когда-нибудь у нас будет целая команда маленьких Носеда," — смеялся Мэнни, а она закатывала глаза, но в глубине души грелась от этой мысли. Теперь, глядя на эту малышку, она вдруг поняла, как сильно ей не хватало звука — детского смеха, шороха маленьких ног, жизни. Её сердце сжалось, и она почувствовала, как слёзы подступают к глазам, но быстро моргнула, прогоняя их.

"Ты не можешь остаться одна," — сказала она, обращаясь к девочке. — "Кто бы тебя ни оставил, они не вернутся. А я…" Она замолчала, глядя в эти большие глаза, где золотые искры танцевали, как звёзды. "А я не хочу, чтобы ты исчезла."

Камилла встала, решив хотя бы согреть воды. Она прошла на кухню — маленькую, с потёртым линолеумом и старой газовой плитой, которую Мэнни всё собирался починить, но так и не успел. На столе стояла жестяная банка с ромашковым чаем, рядом — пара кружек, одна из которых была с трещиной, но Камилла не выбрасывала её, потому что это была любимая кружка Мэнни. Она поставила чайник на огонь, прислонилась к столешнице, скрестив руки, и закрыла глаза, слушая, как вода начинает нагреваться. Мысли кружились. "Это безумие," — думала она. — "Я не могу просто взять ребёнка. Надо сообщить властям, найти её семью… Может, кто-то ищет её прямо сейчас, волнуется, плачет?" Но каждый раз, когда она представляла, как отдаёт девочку в чужие руки — в холодные стены полицейского участка или безликий приют, — что-то внутри неё протестовало. Те искры, этот смех, эта пелёнка — всё это было слишком странным, слишком… личным.

Чайник засвистел, высоким, пронзительным звуком, и Камилла сняла его с огня, налив воду в кружку с ромашкой. Запах трав наполнил кухню, успокаивая её нервы, и она вернулась в гостиную, держа кружку в руках. Она замерла на пороге. Малышка смотрела на неё, её руки тянулись вверх, а вокруг пальцев снова закружились искры — слабые, но тёплые, как звёзды в ночи. Камилла поставила кружку на маленький деревянный столик у дивана и села рядом, чувствуя, как усталость отступает под взглядом этих глаз.

"Ты не обычная, да?" — сказала она тихо, гладя девочку по голове. Её волосы были тёмными, мягкими, как шёлк, и Камилла на миг задумалась, не мерещатся ли ей эти заострённые ушки — но свет был слишком слабым, чтобы убедиться. "Откуда ты взялась? И почему именно здесь, у моего дома?" Она замолчала, глядя на малышку, которая теперь лежала тихо, её дыхание было ровным, почти неслышным. Камилла взяла пелёнку в руки, снова разглядывая герб. "Кто-то сделал это специально," — подумала она. — "Оставил тебя здесь. Но зачем?"

Она вспомнила, как однажды, ещё в юности, нашла в лесу раненого воробья. Его крыло было сломано, и он смотрел на неё такими же большими, доверчивыми глазами. Камилла принесла его домой, вылечила, кормила из пипетки, пока он не окреп и не улетел. Тогда она чувствовала себя нужной, живой. И теперь, глядя на эту девочку, она ощутила то же самое — слабый, но настойчивый импульс защитить, спасти.

Камилла встала и прошлась по комнате, её шаги отдавались лёгким скрипом половиц. Она подошла к окну, раздвинула занавески и посмотрела на лес. Лачуга всё ещё стояла там, едва различимая в темноте, но теперь казалась меньше, словно растворялась в тенях. Камилла нахмурилась. "Если я оставлю её себе, это будет безумие," — подумала она. — "Но если отдам… что с ней станет?" Она представила, как девочку забирают чужие люди, как её искры гаснут в казённых стенах, и содрогнулась.

Она вернулась к дивану и села, глядя на малышку. Девочка потянулась к ней, её пальцы коснулись руки Камиллы, и искры вспыхнули снова — слабые, но яркие, как маленькие звёзды. Камилла улыбнулась, чувствуя, как что-то внутри неё оттаивает. "Ты останешься со мной," — сказала она тихо, почти шёпотом, словно боялась спугнуть это решение. — "Я не знаю, кто ты и откуда, но… ты не должна быть одна."

Она взяла девочку на руки, прижав к себе, и та притихла, уютно устроившись у неё на груди. Тепло малышки было живым, настоящим, и Камилла вдруг поняла, что не хочет отпускать её — ни в полицию, ни в приют, никуда. Это было безрассудно, нелогично, но в тот момент она слушала не разум, а сердце.

"Тебе нужно имя," — сказала она наконец, глядя в эти сияющие глаза. Она задумалась, вспоминая своё детство, рассказы матери о свете в темноте, о звёздах, что горят даже в самые чёрные ночи. "Лус," — произнесла она мягко, пробуя слово на вкус. — "Свет. Тебе подходит." Малышка засмеялась, и искры закружились вокруг неё, как крохотные звёзды, освещая комнату мягким, тёплым светом. Камилла улыбнулась шире, впервые за два года чувствуя, как что-то внутри неё оживает — не просто надежда, а настоящая жизнь.

Она не знала, что перед ней Саша Кроу, дочь Рейчел и Морриган, рождённая на Кипящих островах и изгнанная Одалией Блайт в попытке ослабить семью Кроу. Не знала, что магия этой девочки — наследие теней и ворон — уже вплелась в её жизнь, подарив ей покой и цель. В тот момент это не имело значения. Камилла нашла свет в своей тьме, а Саша — дом в её руках.