Праисточник

От автора:

В этой книге не будет любовных линий. Она создана в духе первых сезонов «Сверхъестественного» — мрачная, плотная, сосредоточенная на монстрах, расследованиях и давящей атмосфере. Здесь главное — охота, страх, неизвестность и борьба двух братьев с древним злом, где каждая новая тварь опаснее предыдущей. Это история о тьме, которая наступает, и о тех, кто идёт ей навстречу.

Сырой бетон под ногами будто ползал, слипался с подошвами, тянул обратно, к себе, в мутное подземное чрево, — и холод от этого лез не по коже, а прямо внутрь, до костей, оставляя после себя сухую, покалывающую пустоту. Воздух давил, словно на лицо клали промасленный мешок: густая плесень вперемешку с железом, вкрадчивый дух мокрых батарей, что давно потеряли своё тепло, а теперь только растекаются тяжелым, притертым запахом, который застревает в горле.

В руке молодого офицера фонарь плясал — не трясся, а именно бился, как заведённый, свет выхватывал стену резкими, короткими лоскутами, выхватывал пятна ржавчины, где железо словно сочилось засохшей кровью, — и по каплям, что свисали с трубы, будто на нитях, лился тусклый, больной отблеск. Эти капли не капали сразу — ждали, тянулись, будто что-то чувствовали или подслушивали, и лишь потом тяжело падали вниз.

Промелькнув вдоль стены, луч наконец ткнулся в скрюченное, разбитое тело. Оно лежало как брошенный мешок, плечо уткнулось в бетон, руки разлетелись, пальцы напоминали гнилые ветки. Одна нога была загнута, как у тряпичной куклы, и вся поза не сулила ни малейшей памяти о человеке — кожа влажная, лоснящаяся, отдающая серостью, будто давно забыла, что значит быть живой; на неё как будто натянули плёнку — чужую, скользкую, без признаков принадлежности к чему бы то ни было живому. В воздухе, кроме всего прочего, был запах гниения, неприятно тяжелый, вязкий, как мокрая тряпка, оставленная в уголке, где её никто не тронет.

Шериф держался сзади, чуть правее, ступал аккуратно, даже медленно, будто сам ещё не решил, готов ли подойти ближе, — руки глубоко в карманах, плечи подняты, голова втянута в воротник. Он делал вид, что рассматривает трубы, проводку, блуждал взглядом по ржавым пятнам, избегая и тени там, где валялось тело. Было видно, как он слушает не столько шаги или голоса, сколько сам воздух, его затхлый, дрожащий говорок — будто ожидал, что именно воздух тут может сказать больше, чем люди, и наконец подаст знак, зачем и для чего в этом бетонном нутре появилось чужое, выжженное изнутри тело.

— Ну вот, — офицер выдавил, стараясь говорить ровно, но голос у него дрогнул, предательски сорвался на последнем слове. — Это он, Джейкоб К. Тот самый, из водоснабжения. Его вчера искали.

От сырого, тяжёлого воздуха слова словно тонули сразу, не успевая прозвучать — вязли между потёками на стенах, проваливались в щели, где застывала вода, и исчезали где-то среди висящих ржавых труб, обросших сгустками тёмной плесени.

Шериф кивнул — коротко, почти машинально, будто эта новость была не шоком, а каким-то неизбежным налогом, который платят в таких местах. Лицо его на миг стало твёрже, губы сжались, а взгляд всё равно ускользнул куда-то мимо, — не в угол, не на тело, а мимо, в мутную, пульсирующую пустоту подвала, где каждое движение казалось ненужным, но всё равно необходимым.

— Ага. Нашли, значит.

Он не сделал ни шага, будто подошвы приросли к полу, а бетон взялся за них намертво — держал, не отпуская, крепче всяких замков и решёток.

Офицер поднёс фонарь ближе, луч угловато скользнул по полу, вырвал из вязкой темноты лицо Джейкоба — или то, что осталось от лица, нечто едва похожее на человеческое. Кожа серая, рыхлая, впитывающая влагу, покрытая язвами и пятнами, некоторые из которых были настолько глубокими, что внутри зияли пустые мясистые ямы. Скулы ввалились, почти растворились, глаза затянулись матовым, мертвым налётом, а рот… рот представлял собой пустое дупло: зубы, казалось, выдернули нарочно, по одному, неторопливо, с каким-то безразличием, оставив только обрывки десен и чёрную пустоту.

Шериф всосал воздух резко, почти с хрипом, звук вырвался у него слишком громко — даже гулко, будто он совсем забыл, как держать себя в руках. Он сразу отвернулся, коротко, зло, плечи мелко вздрогнули, будто кто-то пробежал у него по спине ледяной ладонью.

— Господи, опять это, — пробормотал он глухо, почти сдавленно. — Опять эти штуки.

— Какие штуки?

Офицер уставился на шерифа с каким-то напряжённым ожиданием, будто тот был обязан знать больше, чем остальные, обязан объяснить, найти слова, которые могли бы хоть на миг вернуть в этот скользкий, закопчённый подвал кусок нормальности, привычной жизни, где есть объяснения и причинность. На лице застыло странное упрямство, будто он хотел услышать хоть что-то — хоть одно слово, чтобы этот холод и плесень стали менее чужими.

Шериф повёл глазами по стене, медленно, почти вязко, как будто пытался разглядеть что-то в сгустках тени и ржавчине, будто ответ мог притаиться где-нибудь среди облупленного бетона, под слоем масляной грязи, среди капель, что всё ещё тянулись вниз. В его взгляде было что-то уставшее, осторожное, как у человека, который тысячу раз ждал, но ни разу не получал ответа.

— Ну язвы. Эти поражения. Как у тех двух парней на Сильвер-стрит. Помнишь, что врач тогда сказал? Вирус. Новый какой-то, агрессивный. Вот и пишем — вирус.

Офицер опустил фонарь ниже. Свет медленно съехал на ботинок трупа. На коже грубой резины засох странный тёмный налёт. Не грязь, не кровь — скорее что-то густое, смолистое, будто становилось плотнее в темноте.

— Сэр, но… — офицер сглотнул, не отводя взгляда от этого налёта. — Это не похоже на… ну, на вирус.

Шериф дёрнул щекой. На лице что-то мелькнуло — не страх даже, а упрямая усталость человека, который видел слишком много и больше не хотел думать.

— Пиши, что похоже, — отрезал он. — Врач разберётся, не мы. Мы фиксируем. Ты фиксируй.

Офицер затих, но не отступил. Наоборот, подался ближе — присел на корточки, чтобы фонарь высекал светом все мелкие трещины и пятна. Ладонь у него дрожала, когда он опёрся на колено. Луч поймал что-то странное под кожей на шее Джейкоба: тонкая, извилистая линия тянулась от ключицы вверх, будто внутри кто-то осторожно чертил свой путь под серой плёнкой мёртвого тела.

— Сэр… Сэр, посмотрите. Тут… как будто… двигается? Или мне кажется?

— Ничего там не двигается, — шериф сразу стал жёстким, раздражённым, как будто только этого и ждал. — Это просто… отёк, сосуды, ну. Не лезь так близко.

— Я не… я просто… — офицер отшатнулся назад, но глаз от тела не отводил. — Оно реально будто шевельнулось. Вот здесь, под кожей, посмотрите, сэр. Ну правда. Я не трогаю, только смотрю.

— Я сказал — не смотри так близко, — шериф шагнул резко, схватил его за плечо и оттащил в сторону. Пальцы сжались крепко, как тиски. — Если тебе станет плохо, кто всё это потом оформлять будет? Я? Хватит выдумывать.

— Я в порядке. Просто… это странно, сэр. Слишком странно.

Шериф скривился, губы стали тонкими, будто слова застряли между зубами.

— Странно — это когда труп в трёх кварталах от жилого района валяется. Вот это действительно странно. А то, что у него язвы… ну так это… — он махнул рукой, коротко и резко, выругался. — Ты не видел, что в октябре было. Там у одного всё лицо разъело, просто пласты отваливались. Я тоже думал — шевелится. А врач потом сказал: галлюцинации от вони. Тут воняет, сам чувствуешь?

Офицер кивнул. Воздух был густой, режущий — запах сырости, мокрых стен, старых металлических труб и чего-то кислого, гнилого, словно из самого подвала вылезла вонь, которая садится на зубы и царапает горло изнутри.

— Да, но… — офицер снова повернул голову к телу, будто надеялся увидеть что-то другое, более понятное. — Сэр, а зубы? Ну… они просто выпали? Все?

Он сказал это тише, чем хотел, будто боялся, что тело слышит.

— Видимо, — шериф устало выдохнул и потёр лоб ладонью, оставив на коже бледный след. — Чёрт его знает. Ты давай так: сфотографируй, что надо, но не подходи больше вплотную. Я не хочу потом в отчёте писать, что ты блеванул мне на ботинки.

— Я не… — офицер виновато дёрнулся, смутился. — Я держусь.

— Молодец. Держись. У нас тут, видишь, сезон странный. Люди дохнут, врачи ничего толком не говорят… — шериф мотнул рукой, будто пытался завершить мысль, но слова сами ушли куда-то. — Просто работай. Всё, что видишь — записывай.

Офицер снова поднял фонарь, луч стал ровнее, спокойнее. Он навёл его на тёмный налёт на ботинке Джейкоба — густой, блестящий, словно расползшийся по резине вязкой каплей. Потом поднёс камеру и щёлкнул, звук был глухим, будто в помещении не хватало воздуха даже для эха.

— Сэр… а это мы тоже пишем как… как следы вируса?

— Да хоть как следы по херу чего, — отрезал шериф резко, а потом смягчил голос, будто вспомнил, что перед ним новичок, не видавший ещё всего этого. — Записывай как неизвестное вещество. Пусть лаборатория думает. Лаборатория у нас любит думать. Сидят, пишут, что не могут определить состав. Или могут. Но только частично. Всё как обычно.

Офицер присел ниже и дотронулся кончиком перчатки до пола рядом с ботинком. На латексе осталась тонкая, жирная плёнка тёмного вещества — будто оно само растянулось, будто липло к каждому движению.

— Просто… это не похоже на что-то… ну… обычное. Оно… — он поднял палец ближе к свету. — Оно липкое. И пахнет… странно.

Шериф всё-таки подошёл, нехотя, будто каждый шаг стоил ему усилия. Осторожно наклонился, вдохнул коротко, поверхностно.

— Пахнет… чем?

— Не знаю, — офицер сморщился. — Как… как мокрая земля? Или болото. Но ещё… там есть что-то сладкое. Как сироп, который засох. Только мерзко очень.

Шериф покачал головой, будто пытался вытряхнуть из памяти ненужное сравнение, что само всплыло от запаха.

— Да сейчас всё тут мерзко. Фабрика сто лет стояла, пока её не закрыли. Эти подземелья… Господи, кто вообще сюда полез? Почему он сюда полез?

Голос шерифа гулко разнёсся по сырым стенам, будто бетон сам откликался глухим ворчанием. Воздух был тяжёлый, спёртый, как если бы здесь что-то дышало вместе с ними, но глубже и медленнее.

— Джейкоб? — офицер немного пожал плечами, будто сам не верил, что это мог быть обычный обход. — Может, проверял трубы. Может, услышал что-то. Он же говорил, что под фабрикой постоянно вода поднимается. Может, думал — прорыв.

— Ага, прорыв, — шериф тихо фыркнул, как человек, которому давно надоело слушать простые объяснения для вещей, которые не бывают простыми. — А потом лицом в бетон упал. Очень правдоподобно.

Офицер вздрогнул, будто от резкого сквозняка, хотя воздух здесь был неподвижен.

— Сэр… вы думаете, он не сам?

Шериф медленно, почти лениво, будто это движение требовало усилия воли, вытащил из кармана блокнот. Бумага в нём была влажная от сырости, чернила расползались по краям.

— Я думаю, — произнёс он тише, будто каждое слово нужно было сначала попробовать на вкус, — что нам сейчас выгоднее думать, что сам. Понял? Потому что если не сам…

Он оглядел подвал — медленно, настороженно. Взгляд скользил по трубам, по тёмным углам, куда свет фонаря не доходил, по потолку, откуда капли падали с одинаковым, почти ритмичным стуком. Будто он ждал оттуда не воды.

— Если не сам — нам придётся объяснять вещи, которые объяснить невозможно.

Офицер понизил голос так, что он почти растворился в сыром воздухе.

— Вы про… это?

Шериф резко дёрнул подбородком.

— Да про что ещё? — голос стал раздражённым, резким, будто он сам себя хотел перекричать. — У него лицо разъедено, зубы чёрт знает где, под кожей какая-то дрянь… Ты хочешь, чтобы я вышел наверх и сказал, что это… что это сделал кто? Монстр? Тварь из канализации? Или, может, туман ядовитый, который выбирает себе жертвы? Ну давай, скажи им это. Я посмотрю, как тебя уволят на месте.

— Я ничего такого не говорил…

— И правильно делал, — шериф щёлкнул ручкой, этот звук эхом улетел под потолок. — Пиши. Язвы неизвестного характера. Подозрение на инфекцию. Тело найдено в подвале. Причина смерти — устанавливается.

Офицер поднял глаза — осторожно, будто боялся снова увидеть ту шевелящуюся под кожей линию.

— А то, что под кожей…?

Шериф даже не дал ему договорить.

— Не видел я ничего под кожей. И ты тоже ничего не видел. У него просто… отёк. Всё. Отёк.

Шериф заговорил быстро, резко, будто каждое слово было гвоздём, которым он заколачивал последнюю дверь — дверь, за которой уже не было ни объяснений, ни надежды на что-то простое, человеческое. Голос звучал глухо, глотал окончания, будто спешил отмахнуться от того, что роилось в голове.

Офицер не отвечал, просто смотрел на тело, вцепившись взглядом, как в нечто, что должно либо заговорить, либо исчезнуть. Луч фонаря дрожал — не сильно, но достаточно, чтобы по стенам вытягивались длинные, ломаные тени, будто сами стены пытались отступить подальше. На шее Джейкоба тонкая, светлая линия — будто жила под кожей — на миг двинулась, едва-едва, медленно, почти незаметно, как слабый вздох под плёнкой, — и этого хватило, чтобы внутри сжалось, перехватило горло.

«Мне не показалось…».

Он вдохнул через силу, втянул в себя этот грязный, простуженный воздух, будто хотел запомнить, каково это — дышать в таком месте. Медленно, стараясь не поднять шум, поднялся на ноги, по-мышиному осторожно переставляя ботинки по скользкому, мокрому бетону, будто боялся, что под ним откроется ещё что-то — и утащит следом.

— Сэр… можно один вопрос?

— Только не про это, — сразу оборвал шериф, даже не обернувшись.

— Если… если это не вирус… ну… если вдруг. Что… что тогда?

Шериф всё-таки повернул голову. Его глаза были мутными от усталости, но в них мелькнула та самая жёсткая искра, которая появлялась, когда реальность становилась слишком близкой.

— Тогда, сынок, у нас проблемы, которые не вписываются ни в один протокол. Ни в один отчёт. И я не хочу даже думать об этом, пока у меня нет врача, который скажет, что это не вирус. Понял?

Офицер коротко кивнул, движения его стали более деревянными, а взгляд потерянным, как у человека, у которого под ногами вот-вот разойдётся земля. В сыром, набитом чужими запахами воздухе над его головой повисли тонкие, призрачные струйки пара — дыхание вырывалось изо рта медленно, будто он стоял в пасти огромного зверя, который не спит, а только ждёт момента сомкнуть челюсти.

Шериф резко повернулся, не задерживаясь взглядом ни на теле, ни на офицере, двинулся к лестнице. Его шаги отдавались глухим, тяжёлым стуком — этот звук прокатывался по железу и трубам, скользил где-то вверху, будто подвал начинал жить отдельной, собственной жизнью, подслушивая каждое движение.

— Всё. Пошли наверх. Здесь делать больше нечего. Тут… вонь уже в одежду въелась. Пусть ребята из морга работают.

Офицер задержался на пороге, бросил взгляд через плечо. Тело по-прежнему валялось неестественно, с перекрученной ногой и руками, разбросанными в стороны, как у разломанной куклы. Серое лицо, покрытое язвами, не выражало ничего, только вязкую, глухую тьму. И вдруг — совсем коротко, на один миг — ему почудилось, что веки на мёртвом лице едва заметно дрогнули. Или, может, по глазам скользнула тень. А может, виноват был фонарь: свет подёрнулся, качнулся, оставил пятно на стене.

Он заморгал, пытаясь согнать это видение, но всё вокруг уже застыло — тело лежало, не меняясь, воздух в подвале был густым, неподвижным, только капли с трубы продолжали ждать, когда упасть.

«Показалось. Нервам конец».

— Иду, сэр. Сейчас.

Свет его фонаря качнулся, скользнул по бетону, вырвал из темноты блеск на ржавой трубе и погас, оставив подвал почти полностью чёрным. Только редкие капли с трубы всё так же падали на пол — тяжёлые, тягучие, будто кто-то в глубине подземелья медленно отсчитывал время.