Правда о Свернидубе

Правда о Свернидубе.

Литография в прихожей была первой деталью, что бросилась в глаза Марии. Гигантский, приземистый дуб, пронзенный молнией, будто бы выворачивался из земли, чтобы уйти обратно в небо. Под ним – богатырского сложения мужчина с седой бородой и ясным, суровым взглядом. «Свернидуб. Герой Народной Войны. 1572-1645». Мария знала этот образ. Его знала вся страна. Цикл романов Аглаи Ивановой «Сказание о Свернидубе» переиздавался ежегодно, а снятые по нему сериалы собирали у экранов миллионы.

Саму Аглаю Иванову Мария застала в кабинете, заваленном черновиками и историческими фолиантами. От нее пахло дорогими духами и чем-то еще – терпким, дымным, словно от прогоревшего коренья.

«Мария, дорогая! Как я рада!» – Иванова была неестественно оживлена. Ее пальцы, унизанные массивными серебряными кольцами с изображением того самого дуба, нервно перебирали страницы. «Мне нужен свежий взгляд. Молодая кровь. Вы поможете мне с предысторией. Юность Свернидуба, его первые подвиги».

Мария, молодая писательница, бывшая в восторге от этого предложения, кивала, стараясь запомнить каждое слово. Но чем дольше она работала в том кабинете, тем больше тревожных деталей выплывало на поверхность.

Заказчиками цикла были потомки Свернидуба – семья Кошкодавовых. Фамилию эту они тщательно скрывали, и Мария узнала ее случайно, подслушав разговор Ивановой с сыном «героя», сухим и неприятным господином в строгом костюме.

«Они хотят, чтобы память была чистой, Машенька, – как-то призналась Иванова, осушая бокал красного вина. – В архивах… встречаются неудобные документы. Слухи. Будто бы их предок не совсем тот, кем мы его считаем. Но история – это глина в руках талантливого скульптора».

Иванова лепила усердно. Она богатела на глазах. Ее особняк рос, обрастая колоннами и странными статуями – деревянными идолами с глазами из речного камня. Но вместе с богатством менялась и она сама. В ее речи проскальзывали странные обороты. Она начала говорить о «силе, что кроется в земле», о «крови, что удобряет корни», о «старых богах, что не умерли, а спят».

Мария, разбирая черновики, наткнулась на описание обряда. Языческого, жестокого. Он должен был, по сюжету, дать молодому Свернидубу силу десяти медведей. Иванова описывала его с пугающей дотошностью: какой породы должен быть черный петух, как именно следует читать заклинание, как располагать камни для круга.

«Аглая Петровна, это же вымысел?» – робко спросила Мария.

Иванова повернулась к ней. Ее глаза, обычно живые и умные, были мутными, как у пьяной. «Вымысел? Нет, детка. Ничего не вымысел. Все было. Все есть. Он просто… ждал подходящего рассказчика».

Однажды ночью Мария, не в силах уснуть, вышла в сад. Оттуда доносилось монотонное бормотание. Она прокралась ближе и замерла. В свете полной луны Иванова, босая, в белом холщовом балахоне, стояла в центре каменного круга. В руках она держала что-то темное и шевелящееся. Резкий взмах – и тишину пронзил предсмертный хрип. Темная жидкость брызнула на камни и на подол балахона. Иванова подняла лицо к луне, и на нем была не маска писательского вдохновения, а гримаса первобытного, животного экстаза.

Мария отшатнулась, сердце колотилось где-то в горле. Это был уже не писательский розыгрыш и не чудачество. Это было безумие. Или что-то похуже.

На следующий день Иванова была бледна, но спокойна. На ее шее висел новый амулет – коготь, оправленный в серебро.

«Мария, я закончила главу о битве при Долгом поле. Там Свернидуб применяет древнюю тактику, «Стену из Когтей и Костей». Почитай, свежий взгляд нужен».

Мария взяла листы. Описание битвы было гениальным и отвратительным. Она чувствовала запах крови и слышала хруст ломающихся костей. Это была не героика. Это был детализированный репортаж с бойни. Аглая не просто выдумывала – она видела это. Чувствовала.

Испуг перерос в уверенность: с Аглаей Ивановой творилось что-то нечистое. Потомки Кошкодава наняли ее не просто для обеления памяти. Они нашли проводника. Человека, который своим талантом и верой мог не просто описать, но и оживить ту самую жестокую силу, что двигала их предком. Жестокий живодер, никогда не бывавший на войне, но знавший толк в причинении боли, теперь восставал из небытия, облаченный в латы героя, сотканные из слов.

Мария пошла в церковь. Она не была сильно верующей, но другого выхода не видела. Священник, выслушав ее сбивчивый, полный ужаса рассказ, благословил ее и дал маленькую фляжку со святой водой.

«Будьте осторожны, дитя. Сила, с которой вы столкнулись, древняя и злая».

Вернувшись в особняк, Мария застала Иванову в кабинете. Та сидела, уставившись в пустоту, пальцами водя по карте местности, где, по сюжету, должен был погибнуть Свернидуб.

«Он не хочет умирать, понимаешь? – голос Ивановой был хриплым шепотом. – Он говорит, что его дело не закончено. Что сила, данная ему, требует новой крови».

«Аглая Петровна, вам плохо. Вам нужно к врачу», – тихо сказала Мария, сжимая в кармане фляжку.

«Врач? – Иванова усмехнулась, и в этом звуке не было ничего человеческого. – Врачи лечат тела. А тут… тут дело в душе. Вернее, в ее отсутствии».

Она повернулась к Марии. Взгляд ее был пустым и глубоким, как старый колодец. «Кошкодав… какое убогое имя. Оно не отражает его сути. Он был Сеятелем Ужаса. Он поливал землю страхом, и она плодила ему подчиненных. И он возвращается. Через меня. Через мои книги».

Мария не выдержала. Она выхватила фляжку, открутила крышку и, шагнув вперед, резко брызнула святой водой в лицо Аглае Ивановой.

Раздался звук, не похожий ни на что. Не крик, не шипение, а нечто среднее – сухой, раскатистый треск, будто ломалось старое дерево. Иванова вскочила с кресла, ее тело выгнулось в неестественной судороге. Из ее горла вырвался не ее голос – низкий, хриплый, полный ярости и боли, голос старика.

«Кто смеет?! Кто смеет мешать Великому Деланию?!»

По лицу Ивановой пополз черный, извилистый узор, словно под кожей шевелились корни. Но это длилось всего мгновение. Потом она рухнула на пол, как подкошенная.

Когда она пришла в себя, ее глаза были ясными, полными ужаса и осознания. Она смотрела на Марию, на чернильные пятна на своих руках, на страшные рисунки на стенах, которые она сама же и нарисовала в приступе «вдохновения».

«Мария… – ее голос был слабым шепотом. – Что я наделала? Что я впустила в себя?»

Она рассказала все. Как сначала это была просто хорошо оплачиваемая работа. Как потом, чтобы «прочувствовать образ», она начала изучать реальные архивы Кошкодава. Жестокие дневники, описания пыток животных, людей, ритуалов для призыва «силы, что кроется в боли». Как эти обряды сначала были текстом, потом – игрой, а потом… потом стали реальностью. И сила, которую она описывала, стала приходить на ее зов.

«Он здесь, – рыдала Иванова, сжимая голову руками. – Он в стенах. В земле. Во мне. Я стала ему жертвенным алтарем. И его потомки… они рады. Они говорят, что родовая сила пробудилась».

Мария помогла ей подняться. Они вдвоем покинули тот особняк, оставив там черновики, гонорары и страшные амулеты. Цикл о Свернидубе был завершен, но его истинный финал так и не был написан. Он остался жить в особняке на окраине города, в камнях ритуального круга, в земле, удобренной кровью, и в душе Аглаи Ивановой, которая навсегда осталась немного Кошкодавовой, хранительницей пробужденного ею самой древнего ужаса. А по стране все расходились миллионными тиражами книги о великом герое Свернидубе, и дети играли в его подвиги, не зная, что настоящая битва только начинается.