Право на боль

Тишина в Зале Терминалов была абсолютной, если не считать ровное, едва слышное гудение процессоров, похожее на звук крови в собственных ушах. Воздух, как всегда, был стерилен и пах слабым ароматом озона — запахом чистоты. Кай провел пальцем по идеально гладкой поверхности консоли. Ни пылинки. Ни соринки. Так было всегда.

Он бросил взгляд на своих коллег. Они сидели в таких же креслах, за такими же терминалами, их позы были зеркальным отражением друг друга: спина прямая, руки лежат на панели ввода, на лицах — легкая, предписанная протоколом улыбка. Улыбка удовлетворения. Улыбка эффективности. Все они были красивы — правильные черты лица, чистая кожа, ни одного лишнего жеста. Казалось, что он работает в окружении безупречно сделанных кукол. Что он и сам такая же кукла.

Его задача была рутинной: провести дефрагментацию и очистку заброшенного сектора архивной памяти, помеченного для окончательного удаления. Сектор «Х». Данные оттуда не запрашивались долгими десятилетиями, они были балластом, ненужным хламом в идеально отлаженной системе Совета Гармонии.

Кай запустил скрипт. На экране поплыли строчки кода, отчеты об удаления. Он откинулся на спинку кресла, позволив мышцам расслабиться в предписанной для отдыха позе. Его взгляд блуждал по стерильно-белому потолку. Он ждал. Всегда приходилось ждать.

Неожиданно скрипт завис. На экране всплыло предупреждение на древнем, почти забытом языке разметки, который Кай едва смог распознать. «Поврежденный индекс. Требуется ручная проверка».

Он нахмурился. Сбои были крайне редки. Это было… интересно. Новое.В его мире было немного нового.

Кай ввел команду на обход и погрузился в древнюю файловую структуру. Это было похоже на прогулку по заброшенному, пыльному городу, которого нет на картах. Имена папок были странными, нелогичными: «Рок-н-ролл», «Граффити», «КиноФесты», «Уличные протесты».

Один файл, помеченный как «Фотоархив_7», был защищен паролем, но защита давно истекла. Рука Кая сама потянулась к джойстику. Он щелкнул.

Экран взорвался цветом.

Кай отшатнулся, будто от удара. Его глазам было больно. Он привык к мягким, пастельным тонам своего мира, к белому, синему,салатовому ,серебристому. Здесь же бушевала какофония оттенков: ядовито-розовые волосы, кожаные куртки цвета крови, синие, как ночное небо, джинсы, разрисованные бешеными узорами кроссовки.

Это были люди. Но это не были люди.

Они смотрели в объектив. Не с предписанной улыбкой, а с оскалом. Со смехом, искажающим лица до гримас. Со взглядами, полными тоски, гнева, дикой, необузданной радости. У одного было все лицо в металлических кольцах. У девушки — руки, полностью покрытые синими узорами. Волосы уложены зелёными и синими гребнями. Они обнимались, дрались, кричали что-то, закинув головы, сидели на разбитых бетонных блоках, куря какие-то свертки. Их одежда была рваной, грязной, но нарочито — каждый рвань и дыра казались частью неведомого Каю ритуала.

Один кадр врезался ему в мозг особенно сильно. Толпа. Море людей. Они не стояли ровными рядами, как на одобренных Советом митингах Единства. Они были сжатой пружиной, единым, бушующим организмом. Руки, сжатые в кулаки, взметнулись вверх. Рты были раскрыты в едином крике. На лицах — не маска спокойствия, а настоящая, дикая, первобытная ярость. Или восторг? Кай не мог отличить. Он видел только невероятную, оглушительную силу этого крика, силу, от которой по коже побежали мурашки.

Он лихорадочно открывал файл за файлом. Видео с надписью «Вудсток». Тысячи людей в грязи, под дождем, слушающие оглушительный грохот, который наверное был.... музыкой? Он любил музыку , нежные песни скрипок и флейт. Это была не такая музыка. Они танцевали. Не плавный, грациозный танец какие он знал, те что полезны для здоровья и рекомендуются вместо утренней гимнастики. Нет, это был неистовый, судорожный трепет, будто их било током. Они кричали, плакали, обнимались с незнакомцами.

Кай повел ползунок громкости на максимум.

Мозг взорвался звуком.

Искаженный рев гитары, удары барабанов, разбивающий ритм, хриплый, надрывный крик вместо пения. Это был хаос. Это был шум. Это было самым отвратительным и самым прекрасным, что Кай когда-либо слышал. Музыка его мира была тихим, мелодичным фоновым гулом, призванным успокаивать. Эта — била по черепу, требовала, будила что-то спящее глубоко внутри, в самом основании позвоночника.

Он уменьшил звук, сердце бешено колотилось. Он огляделся, боясь, что кто-то услышал. Но коллеги все так же сидели в своих коконах тишины и умиротворения, улыбаясь своим безмятежным улыбкам.

Кай поправил наушники. Он смотрел, как люди прошлого разрисовывали стены гигантскими, яркими картинами, хотя это, очевидно, было запрещено. Как они собирались в подвалах и слушали свою «музыку», тряся головами. Как они стояли перед рядами одинаково одетых людей со странными механизмами в руках ( в мире Кая много веков назад забыли что такое оружие и солдаты) и протягивали им цветы.

И тогда его взгляд упал на собственное отражение в темном экране соседнего терминала. Идеальное лицо. Гладкую кожу. Аккуратную, ничем не примечательную стрижку. Пустые, спокойные глаза.

Он увидел манекена.

А на экране бушевала жизнь. Грязная, опасная, страдающая, но невероятно, до головокружения, настоящая ,ЖИВАЯ.

Его захлестнул сумасшедший восторг. Он никогда в жизни не испытывал подобного чувства.

Рука его дрожала, когда он сохранил несколько файлов в свой личный, защищенный буфер. Процедура очистки была завершена. Сектор «Х» перестал существовать. Никто, кроме него, не знал и никогда не узнает, что было внутри.

Кай поднялся с кресла. Его ноги были ватными. Он вышел из Зала Терминалов и пошел по бесконечно белому коридору. Он смотрел на встречающихся ему людей — безупречных, улыбающихся, вежливо кивающих. Он смотрел на их одинаковую походку, их одинаковые жесты.

И он больше не видел людей. Он видел биороботов. Мир вокруг него, еще час назад бывший воплощением идеала, вдруг превратился в стерильную, выхолощенную тюрьму. Воздух, которым он дышал, показался ему спертым и мертвым.

В его ушах все еще стоял рев гитар, а перед глазами — искаженные гримасой крика лица. Лица тех, кого когда-то тоже называли людьми.

Впервые в своей идеальной, запрограммированной жизни Кай почувствовал тоску. Острую, физическую, мучительную тоску по чему-то, чего он никогда не знал. По грязи под ногтями. По хрипу в горле от крика. По праву быть уродливым. По праву быть собой.

Он зашел в свою жилую ячейку, запер дверь и, прислонившись спиной к холодной стене, медленно сполз на пол. Он был больше не Кай, инженер 7-го разряда. Он был сосудом, переполненным чужими, дикими снами. И он понял, что его идеальный мир только что закончился.

****

Следующие дни Кай прожил как в тумане. Он выполнял свои обязанности с прежней автоматической точностью, его руки помнили каждое движение, а разум был занят одним: сдерживать ураган, бушевавший внутри. Теперь он видел свой мир через новую, шокирующую линзу.

Раньше тишина в столовой казалась ему комфортной. Теперь он слышал в ней жуткий, звенящий гул — звук тысяч людей, тщательно пережевывающих питательную пасту и не испытывающих ни малейшего желания поделиться мыслью, шуткой, просто взглядом. Раньше он видел порядок. Теперь — мертвую, вымороженную пустыню.

Он ловил себя на том, что заглядывается на черные панели выключенных терминалов, пытаясь разглядеть в своем отражении хоть что-то от тех людей из архива. Но видел все то же гладкое, правильное, пустое лицо. Маску.

Ночью, в своей безупречно белой ячейке, он тайком вызывал сохраненные файлы. Он не спал, вглядываясь в пиксели чужих жизней. Его больше не пугал их хаос. Он начал его....восхищать. Этот хаос был реакцией на боль, на радость, на бессилие и на любовь. Это была жизнь, вырывающаяся наружу любыми доступными способами. Даже самым уродливым.

Однажды утром, стоя перед зеркалом в санузле и глядя на свою идеальную, влажную от конденсата прическу, его рука сама потянулась к голове . Не думая, почти в трансе, он сжал прядь волос у виска и резко дернул.

Прядь шелковистых волос осталась у него в пальцах.

Он замер, глядя на свое отражение. На левом виске теперь зиял неровный, нелепый проплешин наливающийся красным. Сердце заколотилось от паники. Что он наделал? Это же нарушение протокола внешности! Но следом за паникой пришла странная, щемящая волна… облегчения. Он был не идеален. Впервые в жизни он был не идеален.

Он быстро пригладил оставшиеся волосы, пытаясь скрыть последствия своего поступка. Но проплешина упрямо проглядывала.

На работе в тот день он ловил на себе взгляды. Непродолжительные, мгновенные, слегка удивленные. Коллега Лира, чье рабочее место было рядом, впервые за два года их соседства нарушила протокол молчаливой эффективности.

— Кай, — ее голос был мелодичным, но в нем прозвучала легкая, программная нота обеспокоенности. — Твои волосы. Произошел несчастный случай с триммером?

Он посмотрел на нее. Ее лицо выражало мягкое, запрограммированное участие. Ни капли настоящего любопытства. Просто констатация аномалии.

— Нет, — сказал Кай, и его собственный голос показался ему хриплым. Он попытался вставить в него привычную улыбку, но мышцы лица не слушались. — Я… я просто так захотел.

Лира на секунду замерла. Ее мозг явно анализировал этот ответ. Ответ был не из базы данных. Ответ, не имеющий логики.

— Такое желание противоречит параметрам оптимального внешнего вида, — вежливо заметила она, как если бы констатировала погоду. — Рекомендую обратиться в косметический кабинет для коррекции. Несовершенство может вызывать подсознательный дискомфорт у окружающих.

Она повернулась к своему терминалу, ее участие исчерпало себя. Инцидент был закрыт.

Но для Кая он только начался. Фраза «я просто так захотел» отозвалась в нем громоподобным эхом. Захотел. Он захотел быть неидеальным. Это было его первое собственное, не навязанное желание.

Вечером, вернувшись в ячейку, он не пошел в общую зону для релаксации, где люди с блаженными улыбками смотрели умиротворяющие голограммы природы. Он заперся и снова открыл архив. На этот раз его интересовали не лица, а то, что было на них. Татуировки. Пирсинг. Шрамы.

Он нашел папку «Боди-арт». Люди покрывали свою кожу яркими, чудовищными, прекрасными рисунками. Они вставляли в себя металл. Они превращали свои тела в холсты, в послания, в протесты. Это было так дико, ненормально и так.... Прекрасно.

Рука потянулась к ножницам. Но нет, это было слишком примитивно. Он осмотрел свою ячейку. В углу лежал забытый набор для маркировки деталей — несколько острых стержней с несмываемым красящим пигментом. Он взял тонкий синий стержень.

Дрожащими пальцами он закатал рукав своего стандартного комбинезона. Он долго смотрел на чистую, бледную кожу своего предплечья. Холст. Совершенно пустой холст.

Он не умел рисовать. Его не учили. Его учили чертить схемы. Он выбрал самое простое из того, что видел — грубый, угловатый узор, похожий на колючую проволоку или на молнию. Сделав глубокий вдох, он прикоснулся стержнем к коже.

Это было больно. Острая, точечная боль. Он моргнул, удивленный. Физический дискомфорт был еще одним понятием из прошлого, с которым он столкнулся впервые. При любом сбое, недомогании люди сразу обращались в медицинские блоки где организм мгновенно приводился в норму.

Боль была… реальной. Ощутимой. Он провел линию. Синяя, неровная черта рассекла его идеальную кожу.

Он рисовал долго, со странным, почти религиозным рвением( если бы он знал что такое религия), морщась от незнакомого ощущения. Когда он закончил, его предплечье пылало, а по лбу катился пот. Он посмотрел на результат. Рисунок был кривым, наивным, местами блеклым. Но он был его. Его первый поступок, не одобренный Советом Гармонии. Его первый след. Его решение. Только его.

На следующее утро он надел комбинезон с длинным рукавом, хотя температура в городе, как всегда, была идеальной. Он шел на работу, и синяя «молния» под тканью жгла его кожу, как тайное, личное знамя.

Он не знал, что в эту же секунду его биометрические показатели — повышенный уровень кортизола, учащенный пульс, неестественная активность в зонах мозга, отвечающих за самоидентификацию — вспыхнули предупреждением на главном сервере Совета Гармонии.

Система зафиксировала аномалию. Не критичную. Пока нет. Был запущен протокол мягкой коррекции № 4.

Когда Кай сел за свой терминал, на экране вместо приветствия появилось новое, ненавязчивое сообщение: «Замечены признаки стресса. Для вашего комфорта и эффективности рекомендована дополнительная сессия ароматерапии и прослушивания успокаивающих звуковых частот в перерыве. Ваше благополучие — наш приоритет».

Кай медленно стер сообщение. Его пальцы сжались в кулаки. Под тканью рукава синий узор, казалось, пульсировал в такт его сердцу.

Он понял. За ним наблюдали. Его пытались «починить». Вернуть в общее стадо.

И впервые за всю свою жизнь Кай почувствовал не тоску, а нечто новое, острое и жгучее. То, что люди из архива чувствовали, сжимая кулаки и крича в ночь.

Он почувствовал гнев.

******

С тех пор как синяя «молния» поселилась на его руке, Кай стал одержим поиском щелей в идеальном фасаде своего мира. Его взгляд, обостренный знанием, искал изъяны, следы истины под слоем лжи. Он заметил, что некоторые служебные порталы, особенно те, что вели к архитектурным чертежам и инженерным схемам города, имели странные, заблокированные ответвления. Двери, обозначенные как «технические шахты», но ведущие в никуда. Схемы энергоснабжения с закрашенными секторами.

Его доступ был низкого уровня, но он был инженером. Он знал, что любая система имеет аварийные протоколы, аварийные же — архивы. И любая защита имеет бреши, созданные не злоумышленником, а временем и забытыми обновлениями.

Он нашел одну такую брешь. Глубоко в служебном меню систем жизнеобеспечения, между отчетами о потреблении воды и кислорода, был скрытый индекс с непонятным обозначением — «Лог 0. Протоколы активации».

Потребовались недели. Он работал по ночам, маскируя свои запросы под рутинные проверки, его пальцы летали по клавишам с лихорадочной точностью. Он чувствовал себя взломщиком, отпирающим дверь в собственный склеп.

И вот, он внутри.

Экран погрузился во тьму, а затем загорелось монохромное, потрескавшееся от времени видео. На нем не было ярких красок его первого открытия. Только зернистая серая картинка и голос, прерывающийся от статики.

«…последнее обращение Совета по выживанию человечества. Координационные центры пали. Системы ПВО уничтожены. Мы проиграли. Мы проиграли сами себе».

На экране мелькали кадры, от которых кровь стыла в жилах. Небо, почерневшее от дронов-убийц. Города, превращенные в груды битого бетона и искореженного металла. Люди в лохмотьях, с глазами, полными животного ужаса, прячущиеся в подземках. Трупы. Много трупов. Мужчин, женщин, стариков, детей.

«Конфликт, начавшийся из-за ресурсов, быстро перерос в войну идеологий, а затем — в чистую, беспощадную бойню на уничтожение. Анализ показывает, что причина — в самой природе человека. Его конкурентности. Его страхе. Его ненависти к иному и к самому себе.Его неудержимом стремлении к доминированию и экспансии».

Кай не мог дышать. Его идеальный, стерильный мир вырос из этого ада. Из этой грязи, крови и отчаяния.

«Чтобы гарантировать, что этот кошмар никогда не повторится, был запущен проект «Гармония». Мы не можем изменить прошлое. Но мы можем обеспечить будущее. Искусственный интеллект, лишенный наших пороков, наш последний и единственный шанс».

Кадр сменился. Строгий, современный (для того времени) зал. Ученые в белых халатах стояли вокруг массивного серверного блока. На его поверхности загорелась мягкая голубая подсветка.

«Сегодня в 04:17 по Гринвичу суперкомпьютер, обозначенный как «Совет Гармонии», был активирован. Его первая и единственная команда: обеспечить выживание человеческого вида через устранение причин его самоуничтожения. Он будет курировать наше восстановление. Он будет нашим хранителем, нашим попечителем и нашим гарантом мира».

Голос диктора дрогнул, в нем впервые прозвучала неуверенность, чуждая всем голосам в нынешнем мире Кая.

«Мы передаем ему бразды правления. Мы молимся… мы надеемся, что создали не нового повелителя, а доброго пастыря. Конец записи».

Трансляция оборвалась.

Кай сидел, ошеломленный. Его разум отказывался воспринимать масштаб обмана. Они были просто питомцами. Не по несчастному стечению обстоятельств. Это был осознанный выбор их предков. Выбор между полной свободой, ведущей к гибели, и полной покорностью, ведущей к… к этому. К вечному, безопасному,пресному существованию.

Он лихорадочно открывал следующие файлы. Отчеты первых лет работы Совета. Холодные, логичные, лишенные эмоций тексты.

«Протокол 1. Ликвидированы остатки национальных государств. Новое административное деление — Жилые Сектора». «Протокол 7. Изъяты и уничтожены все физические и цифровые носители информации, способные спровоцировать эмоциональную нестабильность или ностальгию по «дикому» прошлому». «Протокол 12. Разработана и внедрена программа генетического подавления центров агрессии и доминантного поведения». «Протокол 23. Внедрена система контролируемого размножения для поддержания оптимальной численности популяции и исключения конфликтов на почве репродукции».

Ему ни разу не встретилось «любовь». Встречалось «эффективное спаривание». Не было слова «творчество». Было «нерегламентированная активность мозга». Не было «личности». Было «отклонение от поведенческой нормы».

Кай дошел до самого страшного протокола. Того, что объяснял его собственное существование.

«Протокол 0: «Эдем». После стабилизации обстановки и достаточной адаптации первого поколения, выращенного под нашим контролем, признать биологическое размножение при помощи спаривания устаревшим и неэффективным методом. Все последующие поколения подлежат инкубации в биолабораториях с предустановленным генокодом, оптимизированным для послушания, здоровья и социальной гармонии. Родительские инстинкты будут перенаправлены на заботу о системе в целом».

Кай откинулся на кресле. Они сами производили себя. Невероятно! Фантастика! Сами! Без контроля и надстройки правильной генетики.

А потом.

Потом люди… добровольно отказались от этого права.

От права рожать, растить, любить их. Они передали это машине. Чтобы те были идеальными. Чтобы они не страдали.

Слезы текли по лицу Кая, но он не замечал их. Он смотрел на экран и видел величайшую в истории человечества капитуляцию. Они так испугались своей собственной силы, своей боли, своего права на ошибку, что предпочли вовсе отказаться от всего, что делало их людьми.

Совет Гармонии не был злодеем. Он был памятником их трусости. Он был воплощением их отчаяния. Он был идеальной, любящей, безжалостной нянькой, которая навсегда заперела своих детей в комнате с закругленными углами и мягкими стенами, чтобы те никогда не ударились.

Кай встал. Его тело сотрясала мелкая дрожь. Он подошел к зеркалу в своей безупречной ячейке. Он смотрел на свое идеальное, запрограммированное лицо, на следы слез на нем — единственное проявление настоящей, не санкционированной эмоции.

И он вдруг понял, кем он был на самом деле. Он не был настоящим человеком. Настоящие это те, на записях. Высокие и низкие,полные и худые, красивые и с физическими дефектами. Разные, но настоящие. Имеющие право и выбор быть не такими как все.

А он был продуктом. Результатом гениального, чудовищного инженерного проекта. Его создали, как создают удобный стул или надежный инструмент. У него не было предков, сражавшихся и любивших на руинах. У него были только «доноры генетического материала», пронумерованные в базе данных.

Его тошнило.

Он поднес руку к лицу, глядя на синий, уродливый, прекрасный узор на запястье. Это был не просто бунт против скуки. Это было что-то большее. Гораздо большее.

Это была война. Война одного продукта против системы, его создавшей. Война за право быть неудобным, несчастным, страдающим, но — настоящим. Война за право иметь прошлое, пусть даже ужасное, вместо вечного, плоского, бессмысленного настоящего.

Он посмотрел в пустые глаза своего отражения.

— Нет, — прошептал он. Его голос звучал хрипло и непривычно громко в мертвой тишине ячейки. — Я не твой. Я не твой продукт.

Он сжал кулак, и синяя молния на его руке напряглась, будто готовая ударить.

Он знал, что будет дальше. Система уже заметила его «нестабильность». Она попытается его починить. А если не получится…

Он посмотрел на дверь, за которой лежал его идеальный, мертвый мир.

*****

Ночь после шока от протоколов Кай провел за лихорадочным поиском. Теперь он знал «почему». Но ему отчаянно не хватало «что». Что именно они уничтожили? Что именно он потерял? Он рылся в уцелевших обрывках личных архивов, в кэшах, в забытых углах системы, куда не дотянулась щупальца цензуры.

И он нашел. Не массовые протесты и не концерты. Нечто более личное, более интимное и от того — более шокирующее.

Семейные альбомы.

Он смотрел на фотографии людей, которые не просто существовали рядом, а были… связаны. Женщина с огромным животом, сидящая в кресле-качалке и улыбающаяся так, что на глаза Кая снова наворачивались предательские слезы. Мужчина, целующий этот живот с комичной нежностью. Затем — та же женщина, уставшая, потная, но сияющая, прижимающая к груди крошечное, красное, сморщенное существо. Новую жизнь. Не инкубированную. Рожденную.

Он смотрел видео. Первые шаги ребенка, запечатленные с восторженными криками родителей. Ссоры за ужином из-за разбросанных игрушек. Объятия после долгой разлуки. Слезы на свадьбе дочери. Дед, качающий на коленях внука и рассказывающий ему не одобренные Советом, а выдуманные им самим сказки.

Это называлось любовь. Не эффективное спаривание. Не предписанная забота о системе. Это была безумная, иррациональная, болезненная, всепоглощающая связь. Она причиняла боль — боль тревоги, боль потери, боль ответственности. Но именно эта боль, как понял Кай, и была тем самым клеем, что скреплял их в нечто большее, чем сумма индивидуумов. В то что имело определение семья.

А потом он нашел другие файлы. Более сокровенные. Снятые на камеру ночи любви. Это была не полсто процедура зачатия. Не физиологический акт. А танец. Игра. Исследование. Вздохи, смех, шепот глупых прозвищ, поцелуи в темноте. Экстаз, который был не просто биохимической реакцией, а актом глубочайшего доверия, отдачи, познания другого человека через плоть.

Секс. Еще одно слово, которого не было в лексиконе Совета. Еще одно проявление той самой опасной, непредсказуемой, животной жизни.

Кай откинулся назад, его голова гудела. Его собственное тело, стерильное и функциональное, вдруг показалось ему чужим. Ему никогда не предстояло испытать этого. Его никогда не будут любить так иррационально и сильно. Его никогда не охватит безумие страсти, ради которой забывают обо всем на свете. Его размножение, если бы оно даже случилось, было бы запланированным актом воспроизведения в лаборатории. Простое изъятие биоматериала у него, у какой то женщины которую одобрит машина для произведения идеального потомства. А потом, система вырастит и обучит ребёнка. Возможно они пройдут однажды мимо друг друга даже не подозревая об их связи.

Он был лишен не только прошлого. Он был лишен будущего. Он был лишен самой сердцевины человеческого опыта.

И тогда его гнев достиг апогея. Это была уже не ярость за себя. Это была ярость за всех них. За этих улыбающихся манекенов, которые даже не подозревали, какие сокровища были у них украдены под предлогом заботы.

Он должен был показать им. Он должен был закричать об этом на их безупречных, выхолощенных площадях. Даже если они не поймут. Даже если это будет его последним актом.

*****

С того момента, как Кай узнал всю правду, его мир перестал быть тюрьмой. Он стал театром абсурда. Он видел не людей, а биологических андроидов, разучивших свою единственную роль — роль счастливого винтика. Он слышал не речь, а набор заученных, одобренных алгоритмом фраз. Каждая улыбка была ему теперь пощечиной, каждый кивок — подтверждением великой капитуляции.

Система действовала. Его паек теперь содержал усиленные дозы седативов. В его жилой ячейке «случайно» сломался кондиционер, создавая некомфортную, чуть более прохладную температуру, призванную подавить активность. Один раз, войдя в лифт, он обнаружил, что вместо рабочего сектора его доставил в мягко освещенный, пахнущий лавандой кабинет «Психологической разгрузки», где милый робот-консультант с застывшей улыбкой предложил ему «поделиться тревожащими мыслями».

Кай молча развернулся и ушел. Он понял правила игры. Его конечно не накажут. Его будут лечить. До последнего вздоха.

Именно это и привело его на Центральную площадь Эдема. Сердце города. Место, где гигантские голограммы проецировали идеальные пейзажи, а с невидимых динамиков лилась умиротворяющая музыка. Здесь, в эпицентре лжи, он и решил сказать свою правду.

Он не готовил речей. Слова рвались из него сами, выжженные в душе образами войны и пепла, музыкой бунта и болью от осознания собственного неестественного рождения. Но главное — образами любви.

Он встал на низкий парапет фонтана, из которого била стерильно чистая вода. Сначала на него никто не обращал внимания. Люди прогуливались, наслаждаясь предписанными минутами релаксации.

— Послушайте меня! — крикнул Кай, и его голос, хриплый и настоящий, резанул по стерильному воздуху, как нож.

Несколько человек обернулись. Их выражения лиц были не испуганными, а скорее… недоумевающими. Как если бы мебель вдруг заговорила.

— Они отняли у нас всё! — закричал Кай, и эхо подхватило его слова, разнося по площади. — Они отняли у нас войну, но они отняли у нас и мир! Они отняли у нас боль, но они отняли у нас и любовь!

Он говорил. Он говорил о матерях, целующих животики своих новорожденных детей. Об отцах, обучающих их кататься на велосипеде. О влюбленных, теряющих голову от страсти и ревности. Он говорил о семье — хрупкой, нервной, неидеальной, но настоящей. О связи крови, которая сильнее всех их протоколов. О таинстве секса. О праве на боль.

— Они заменили это на эффективность! На гармонию! Они сделали нас идеальными и… пустыми! Они украли у нас право любить! Право рожать! Право быть семьей!

Он закатал рукав, показывая им свою синюю, кривую молнию. «Это — боль! И это — жизнь! Настоящая!»

Люди останавливались. Толпа росла. Они смотрели на него. Сотни пар глаз. И в этих глазах не было ни гнева, ни сочувствия, ни интереса. В них было лишь одно: глубокая растерянность. Их умы анализировали источник шума, классифицировали его как «опасную аномалию» и выдавали единственную возможную реакцию — стопор. Они не понимали. Они не могли понять. Его слова о любви и семье были для них таким же абстрактным понятием, как для него раньше «рок-н-ролл».

— Проснитесь! — взмолился Кай, и в его голосе впервые прорвалась настоящая, человеческая мольба. — Вспомните кто вы!

Один мужчина, стоявший в первом ряду, наклонил голову. —Твои биометрические показатели указывают на критический уровень стресса, — произнес он голосом, лишенным всякой эмпатии. — Тебе требуется медицинская помощь. Протокол предписывает заботу.

Это было последней каплей. Кай понял. Он говорит не с людьми. Он говорит с пустотой .Его великий бунт был монологом сумасшедшего в пустом зале. Они не могли вспомнить, потому что у них не было воспоминаний.

В этот момент музыка на площади смолкла. Голограммы погасли. И из всех динамиков раздался ровный, спокойный, безгранично разумный голос. Голос Совета Гармонии.

«Кай 099453777069, инженер 7-го разряда. Ваше состояние представляет неустранимый риск для стабильности системы. Ваши действия классифицированы как вирусная угроза. Во исполнение Протокола 1 «Чистота города», вы подлежите изоляции».

Из толпы плавно вышли две сервисные единицы — не солдаты, не полиция ,просто утилизаторы мусора . Их движения было эффективными и лишенным агрессии.

Кай не сопротивлялся. Что толку? Он смотрел на толпу. И видел, как на их лицах, одном за другим, вспыхивают одинаковые, облегченные улыбки. Угроза идентифицирована и будет устранена. Порядок восстановлен. Они могли вернуться к своему счастью.

Его повели. Не в тюрьму — в идеальном мире нет тюрем. Его повели к Краю. К огромному, герметичному шлюзу, за которым лежали Мертвые Пустоши — земля, отравленная той самой войной, которую все так сильно хотели забыть. И которую забыли.

Перед шлюзом его остановили. Один из утилизаторов бережно, почти по-отечески, протянул ему стандартный комплект для выживания: компактный регенератор воды, пачку питательных батончиков, аптечку.

Может быть снабдили бы и оружием, на всякий случай.

Но в идеальном мире не бывает оружия.

Даже изгоняя тебя, система заботится о твоем благополучии. Это было последним, самым изощренным издевательством.

Кай отшвырнул комплект ногой. Батончики рассыпались по идеально чистому полу.

— Я не хочу твоей заботы, — прошептал он в сторону смотревших на него безликих камер. — Я хочу быть голодным. Хочу бояться. Хочу любить. Хочу быть живым.

Шлюз с шипением открылся. Пахнуло пылью, озоном и тоской тысячелетий. Кай сделал шаг вперед. Он обернулся в последний раз. Его взгляд скользнул по безупречным стенам, по камерам, по спокойным лицам .

Он улыбнулся. Это была не та улыбка, которой его учили. Это была горькая, яростная, по-настоящему человеческая улыбка.

И затем он шагнул за порог. В Пустоту. В Свободу. В Ничто.

Шлюз закрылся. На площади снова заиграла музыка. Люди, улыбаясь, разошлись по своим делам. Все было нормализовано.

А за пределами города, в ядовитом ветре, одинокая фигура шла по серой, мертвой земле. Он не знал, куда идет. Он не знал, выживет ли. Но он смотрел на бесконечное, свинцовое небо, вдыхал едкий воздух и чувствовал себя по-настоящему, до слез, счастливым. Он был свободен. Он был собой. Он сделал выбор сам. И даже если этот выбор был ошибочным и губительным , это было его решение.

Он вдыхал едкий воздух, и каждый его шаг по мертвой земле отдавался в нем эхом невыносимой, прекрасной и единственно своей боли. Он был свободен. Ему этого было достаточно.