Право на молчание

Будут ливни, будет ветер с юга,

Лебедей влюблённое ячанье.

(с) Эдуард Багрицкий

Предупреждаю: — не удивляйтесь и не смущайтесь моей откровенностью. Я вообще убеждена, что откровенность всегда выгодна человеку, ибо как бы черны не были его поступки и мысли, они все же значительно светлее чем то, что о них и без того предполагают окружающие…

(с) Ирина Флиге, соловецкая узница

Лаврентьев Михаил. Из дневника

Для чего я веду дневник? Это не исповедь, не записки сумасшедшего, не попытки разобраться в себе. Это признание в любви двум самым лучшим на свете женщинам. Лары нет со мной, на но не прошло ни дня после её гибели, чтобы я не говорил с ней, не вспоминал улыбку Лары, шутки, нежные взгляды и милые жесты, повороты стана. Не хочу думать, что она умерла. Пусть моя любимая стала лебедем и улетела в тёплые заоблачные дали. Оттуда она смотрит на мой путь без неё. Её строгие, всепонимающие глаза оберегают меня от ошибок.

Вторая – моя внучка Лиза. Она очень похожа на Лару, хотя у них нет ни капли общей крови, но на небесной лебединой фабрике всех этих прекрасных птиц выпускают похожими друг на друга. И пусть моя внучка пока напоминает лесную пичугу, которая забавно, почти как Лара, плещет руками и смешно вертит головкой. Но она непременно станет красавицей-лебедем – ведь у неё белокурые волосы, изогнутые тонкой скобкой брови. Только припухлая нижняя губа всегда будет оставлять в облике немного наивного и детского.

Я мало дал любви им обеим. Лару встретил слишком поздно, да и вместе прожили мы мало. Лиза родилась вдали, без меня, и потому вечно точила вина: не мог себя простить за отсутствие рядом, и всеми силами старался восполнить не обретённое. Кто знал, что я потеряю её снова?

Ларе уже не прочесть моих записей, но когда-нибудь к Лизе попадёт этот дневник, запоздалая исповедь. Труднее всего ей будет принять правду обо мне. Когда-нибудь страшные тайны перестанут её пугать и предстанут неприглядно и фактурно. А когда Лиза поймёт, что защищать добро можно и нужно со всей жгучей яростью и со всем жестоким хладнокровием, то нам удастся поговорить по душам и разрушить непонимание. Для этого я делаю первый шаг навстречу – пишу дневник.

***

«Миша, Мишенька!» — повторяла Лара имя любимого. Она шла на автобусную остановку по парковой дорожке мимо недавно установленного фонтана «Венок». Лара помнила, как минчане возмущались на открытии: «Голые девушки, никакого стыда! Да ещё и на женихов гадают! И как партийцы такое допустили?». Почему же этим борцам с обнажёнкой невдомёк, что девушки во все времена хотят счастья, хотя теперь уже и не верят в чудодейственную силу купальских венков. К Ларе пришло счастье после тридцати. Поздно? Нет, она успела почувствовать: каково это — жить в пустом доме, где никто не поставит для тебя чайник на газ, не набросит на озябшие плечи вязаную кофточку, где узкая холодная постель не даёт уснуть до утра.

Она познакомилась с Мишей в Минске, под Новый год. Был шумный вечер в клубе. Гармонисты наперебой играли устаревшие кадрили и никогда не выходящие из моды мелодии вальса. Он пригласил её на танец и сказал прямо: «Весь вечер я хочу танцевать только с вами!» Она и раньше встречала его в коридорах учреждения, но даже глаз поднять не смела, сухо здоровалась и пробегала мимо. Кто он, и кто она…

Лара приезжала из Нарочи в Минск на автобусе, целый день проводила в «закрытой» тюремной больнице. В основном пациентами были симулянты. От них Лара отмахивалась. Изредка кто-то нуждался в её терапевтической помощи, тогда она в суровых условиях режимного стационара старалась помочь изо всех сил, хотя в её арсенале были только чутьё диагноста и простые лекарства. Если попадался действительно сложный случай, то Лара писала рапорт, и заключённого переводили в другое отделение. Её первейшей обязанностью было выявление туберкулёзных больных и потенциально опасных венерических заражённых осуждённых среди вновь поступивших арестантов, перемещение их по отделениям. Но чаще всего она работала со здоровыми, но социально запущенными пациентами, как было принято о них говорить. К медикам заключённые относились благоговейно: от них зависел режим, на котором будет содержаться зэк, питание, прогулки и многое другое.

Лара работала без страха, размеренно и даже несколько уныло. Хорошая зарплата и паёк позволяли жить чуть лучше жителей посёлка. О работе, правда, рассказывать она не могла, отшучивалась, что трудится медиком в спецсанчасти. На этом расспросы заканчивались.

Когда в её жизни появился Миша, изменился не только дом и быт. Она сама стала другой. Расцвела. Полюбила туфли на каблуках и шифоновые блузки. Помада и румяна обосновались в сумочке. Жене начальника больше не требовался пригородный автобус, она забыла об авоськах из продмага.

Лара возвращалась с обеденного перерыва в корпус. Тонкий плащ немного промок на плечах, как и газовая косыночка. В сетке бил хвостом неуёмный нарочанский палтус. Сегодня годовщина встречи с Мишей. Разве это не повод приготовить особенный ужин и откупорить бутылку вина? Были бы женаты – отмечали бы день свадьбы, но… Не всем женщинам суждено выйти замуж, но от этого их счастье не мельчает.

Лара полюбила сурового немногословного мужчину, гораздо старше неё и с ворохом жизненных проблем. И ей не хотелось рассуждать об их семье, она боялась настораживающего холодка, пробегавшего по спине при мыслях об этой странной связи. Когда холодок добирался до макушки, а потом рассыпался на сотни ледяных игл и впивался под кожу так, что Ларе хотелось кричать.

«Миша, Мишенька! Казалось бы, мы живём как все люди: работа – дом, работа – дом. Живём не напоказ, скрываем многое, чужаков сторонимся, близким не доверяем. Но если взглянуть без придирок? Несуразная сельская постройка клонилась набок, а ты умудрился перестроить её в уютное жилище. И теперь мой старый дом радовался хозяину, как и я. Я не любила огородничество, а разбила ровные грядки и посадила астры и мальвы. Домой приятно возвращаться, а вот уходить из него… Это означает идти на работу. К людям, которых боишься и ненавидишь одновременно. И ради чего? Ради чего? Лучше бы я оставалась простым терапевтом для спецконтингента…», – неожиданно всхлипнула Лара.

Её мысли скатились в такую чёрную пропасть, что она не заметила, как вышла из парка, споткнулась о бордюр и оказалась на проезжей части. Грузовик словно ждал её и рванул из-за перекрёстка.

Сетка выпалаиз рук, а радостный нарочанский палтус выпрыгнул и затрепетал на асфальте в быстро набежавшей алой лужице.

***

В камере для приёма передач сидел высокий плечистый мужчина в штатском, которого Супрунов раньше не встречал. В эту камеру было не положено выводить заключённых или устраивать в ней свидания с близкими. Тем не менее конвоир оставил Гвоздя с незнакомцем наедине и запер дверь снаружи, сказав мужчине в штатском: «У вас есть час, в два их кормят». Супрунов почувствовал себя хомяком в клетке и втянул голову в плечи. Незнакомец скомандовал сесть на табурет. Сидение было грязным, к засохшей лужице прилипли обрывки газеты и хлебные крошки. Стол тоже не сиял чистотой.

– Грязно. А я не буду убирать здесь. Я не шнырь, – угрюмо бросил зэк, но незнакомец не отреагировал. Он подошёл к маленькому решётчатому оконцу и неторопливо закурил. Супрунов кашлянул и остался на месте.

– По недосмотру тебе дали мягкий приговор, Гвоздь, – наконец произнёс незнакомец и Супрунов вздрогнул от тона, которым была произнесена его старая тюремная кличка, – но до зоны ты не доедешь.

– Не понимаю.

– Всё ты понимаешь. Я не знаю, проигрался ли ты в карты или у тебя был должок. Это не важно. Твой заказчик тебя обязательно уберёт. Ему не нужны дристуны. А ты… – незнакомец посмотрел холодными глазами из-под нависших бровей, – типичный дристун.

– А вы кто?

– Я тот, кто может тебе помочь. Например, чтобы тебя перевели на зону куда-нибудь под Воронеж или в Курск. Подальше отсюда. Туда, где тебя не прихлопнут, как комара. Но за это ты должен будешь мне рассказать кое-что. Кое о ком.

Супрунов демонстративно рассматривал грязный пол камеры, новые кроссовки, которые ему «подогнали» взамен поношенных «краг». Ничего-то этот мент не понимает, и ничего не узнает от Супрунова. Это ему, менту, надо думать о своем будущем. Он и так до усрачки боится, как бы его не опознали, потому и напялил на себя штатский клифт. Но Супрунова предупреждал друг: «Тебя быстро вызовут, но ты молчи и коси под дурака». Совет не в бровь, а в глаз.

– Если тебя отправить под Гродно, ты и дня не проживёшь. Знаешь, как в анекдоте: чистил картошку да упал на ножик. Семь раз, – незнакомец не улыбался, а смотрел исподлобья. И в этом взгляде не было жалости, а только едва сдерживаемое желание размозжить голову Супрунову. Незнакомец резко двинулся навстречу, и Супрунов непроизвольно попятился, поскользнулся на скользком полу и упал. Он опёрся на руки, но встать не смог, а незнакомец наклонился и пахнул в лицо дымом от сигареты:

– Фамилия! Кличка! Кто?!

Супрунов молчал, втянув голову в плечи. Тогда незнакомец схватил его за горло цепкими ручищами и приподнял над грязным полом камеры. Воздуху не хватало, чтобы даже просто выдавить стон о помощи. Супрунов отчаянно забарахтался, в его глазах потемнело. Он беспорядочно молотил руками, пытаясь высвободиться, а незнакомец грохотал: «Кто?! Я тебя спрашиваю!»

Лязгнул запор, отворилась дверь, и вскочил конвойный.

– Хватит, хватит, товарищ Лаврентьев! Товарищ подполковник! Не надо, – буквально упрашивал он, – мы сами, не надо.

Незнакомец отпустил зэка, и тот, уже не обращая внимания на грязь в камере, валялся у него в ногах и рвал воротник, растирая шею. Потом Супрунова били без передышки два дня в «красной хате», пока снова не пришёл товарищ подполковник. Он мрачно сообщил зэку, что написал рапорт об отставке, и на нём уже красуется виза генерала.

– Мне терять нечего, – сказал подполковник, – а вот тебе – есть. Подумай. Прикрывавший тебя старлей Плотников уволен. Ты в курсе?

Времени на раздумья Лаврентьев дал пять минут. У Супрунова была переломана ключица, рука висела плетью. Он не смог бы нащупать у себя ни одного целого ребра. О чём тут ещё думать? Что на месте голова и ноги не перебиты? Надежда на защиту Плотникова растаяла. Супрунов изумлялся тому, как легко ввязался в авантюру. Лучше бы он чалился свои семь лет за грабёж, чем сел за руль грузовика. За него мотал срок другой, а самому Супрунову пообещали только три года за неосторожное ДТП со смертельным исходом. Выгодная сделка оборачивалась кошмаром, который Супрунов и представить себе не мог. Он знал, что женщина, которую ему «заказали», была медиком тюремного ведомства, что сильно насолила одному крутому товарищу, а больше ничего перед заданием и не сказали…

Супрунов понимал, что теперь сопротивляться бесполезно, и потому сразу выдал заказчика: Семён Штын. Подполковник удивился: «Забыл, забыл… Разве упомнишь всех? А зря. Надо помнить. Вырезать на стене в кухне и за обедом и ужином повторять, как молитву. Хотя поздно, он уже труп». Супрунов даже не знал, что Штына расстреляли, не следил за его судьбой, но отчего-то не удивился.

Подполковник не отправил Супрунова под Воронеж или Курск в безопасную зону, как обещал. Лаврентьев не испытывал угрызений совести, никогда. Ведь и Гвоздь не сообщил ему фамилию добровольно, до того как столько мужчин испачкали об него свою одежду и стесали костяшки кулаков. Через два дня избитого и переломанного зэка отправили по этапу в Гродно. Вскоре пришёл рапорт, что осуждённый Супрунов повесился.

Бывшему подполковнику в Минске делать было нечего. Он отдал ключ от нарочанского дома брату Лары. Податься Лавреньтеву было некуда, разве что в прежний дом, в посёлок Подлесное Орловской области… Он не был там пятнадцать лет, и никто Лаврентьева в Подлесном не ждал. Но Михаилу Андреевичу было не привыкать начинать с нуля.

Лаврентьев уезжал в советский Минск, а возвращался в российскую Орловщину. Только теперь он был старше, с прострелянным в двух местах плечом, похоронившим любимую женщину. Ни семьи, ни угла. Его бывшая жена Наталья жила в Подлесном одна, сын обосновался в Орле. Для себя он решил так: если Лаврентьевы не пустят на порог, поедет на Север. Там люди нужны всегда. Может, даже устроится куда-то в охрану завода. В полицию его бы не взяли, да и сам он наелся там вдоволь и солёного, и горького. На пенсию Михаил бы прокормился, даже в пересчёте на русские рубли её хватило бы с лихвой. Однако Наталья ответила телеграммой: «Приезжай». Лаврентьев медлить не стал.

Он знал, что в Подлесном растёт внучка Лиза. Сына не воспитывал, не срослось, может, с внучкой повезёт больше?

***

Маленькая Лиза Лаврентьева ощущала несправедливость оттого, что у всех сверстников по две бабушки и по два дедушки, а у неё – некомплект. Мама Лизы росла сиротой, а родители отца развелись, поэтому у младшей Лаврентьевой была только одна бабушка Наташа – суровая женщина, заведующая фермой. В пять утра она уходила на работу, а возвращалась затемно. Всегда худая, в тёмном платье без рукавов, из которого выглядывали загорелые плечи, а зимой в вязаной серой кофточке, она всегда была чрезмерно строга и, постарев, не стала мягче. Сидя на пенсии, она вязала платки и возила их на продажу в райцентр, а полученные деньги скручивала в трубочку и прятала за икону Николая Мирликийского, чтобы потом отдать сыну. Из всех домочадцев бабушка любила только его, считала обделённым судьбой неудачником, и при случае упоминала об этом. Когда Лиза повзрослела, её стали раздражать постоянные укоры. Бог весть, какой участи бабушка Наташа желала единственному сыну… Он трудился учителем физики в средней школе, страдал диабетом, был лыс и добродушен, никогда не повышал голоса и слыл рохлей. При этом казалось, что отец всем доволен, и берёт бабушкины трудовые рубли как само собой разумеющееся. Теперь, когда зарплату учителям задерживали на полгода, бабушкины платки издалека грели городских Лаврентьевых и спасали от голодухи. Лиза не знала бы о такой помощи, но каждый приезд бабушки в Орёл или присылка денег сопровождались унизительной отповедью непутёвым Лаврентьевым и внучке. К этим нравоучениям все привыкли. Лиза долго не понимала, отчего бабушка Наташа стремилась к такому мрачному удовольствию и отчего всегда хотела казаться хуже, чем была на деле.

Лиза чувствовала, что в Подлесном бывшую заведующую фермой недолюбливали за прямоту и крайнюю суровость. Замуж после развода с дедом она не вышла. Но внучке не из кого было выбирать, и Лиза любила ту бабушку Наташу, которая ждала её в Подлесном каждые каникулы, пекла пышки и блинчики. «А кого ветром принесло? – встречала она улыбающуюся девчушку у порога. – Ну, заходи, недокормыш». Бабушка легонько шлёпала Лизу пониже спины, и это была единственная ласка. А малышка радовалась, потому что давно раскусила бабушку: она строга только с виду.

Лиза любила деревню. В доме было много книг, никто не затевал дурацких разговоров о тройках в дневнике, не следил за «правильной организацией детского досуга». В тени яблони висел гамак, а на лето к соседям приезжали внуки. Лиза убегала из дома на заре, а возвращалась к вечерней дойке коров, и никому не было дела, какими кислыми яблоками она набила за день живот.

Но в одно лето всё изменилось. Однажды её, десятилетнюю, высадил на остановке «Подлесненский межколхозстрой» водитель автобуса. Лиза увидела высокого мужчину в светлой полинявшей рубашке и белом полотняном картузе. По тому, как тот морщил нос и выпячивал живот, она догадалась: «Это дед! Ах вот о ком шушукались родители!» Мужчина был постаревшей копией Лизиного отца. Открытие, что у неё теперь есть почти полный комплект родственников, страшно обрадовало. Тут же были забыты опасения мамы и папы о том, как же внучка встретится с новоявленным дедом-потюремщиком, и поладят ли они.

«Привет, пичуга. Ты сама ехала аж из Орла? Уважаю», — дед сел на корточки, и их с Лизой макушки сравнялись. Лиза всегда была маленького роста, и это не замалчивалось. «Недокормыш, пигалица, мелкая…» – были для неё самыми обычными эпитетами. Взрослым и в голову не приходило, что быть низкорослой очень обидно. По такому деликатному жесту деда она поняла: «Мы непременно поладим».

По дороге к дому бабушки Наташи Лиза спросила его, надолго ли дед к Лаврентьевым, и тот весело ответил, что насовсем. Ведь в доме прохудилась крыша, а тазики по комнатам для сбора луж расставлять – совсем никуда не годится. По селу тянут газ, потому дровишками топить – дело прошлое. Бабушка одна не справляется, слишком уж дорогой нынче стал ремонт. Вот и придётся забыть о пиратских странствиях. Лиза тоже улыбалась: ведь это хорошо, если навсегда. И в доме хозяин, и ей веселее с дедом будет. Вон ведь какой шутник! Чтобы окончательно избавиться от червячка сомнений в душе, Лиза набралась смелости и задала главный вопрос.

– Деда Миша, а, правда, что ты в тюрьме сидел пятнадцать лет?

– Можно и так сказать, – задумчиво ответил Лаврентьев, и Лиза поняла, что всё это враки про её деда. Во-первых, Лаврентьев был совсем непохож на убийцу, а она уже к тому времени знала, что длинные сроки тюремного заключения дают только самым опасным преступникам. А во-вторых, если бы её дедушка был заключенным, то отец и мама никогда бы не отпустили Лизу в гости к бабушке на каникулы.

Парочка стала неразлучной. Все восемь лет, которые прожил дед в Подлесном, стали для них счастливым временем. Не только каникулы, но и выходные они проводили вместе. За остаток первого лета Михаил Андреевич отремонтировал дом, гордо называя его «избой». Потому купил леса и за зиму сколотил тридцать ульев. На бабушкином «Зингере» сам сшил подушки из ватина. По весне поставил в садку омшаник и уже в мае расселял пчелиные семьи. Бабушка Наташа суровыми взглядами одобряла его спорую работу, но при внучке вслух не похвалила ни разу. И всякий раз, когда Лиза бывала в Подлесном, то видела, что дед редко заходит в избу и бабу Наташу избегает. Он даже оборудовал себе спальню в саду, сколотив из разного хлама кильдим. От него впервые внучка и услышала это смешное слово.

Дед Миша сушил на крыше омшаника яблоки и груши, вишню и сливу. Ссыпал всё в аккуратные мешочки, относил в кладовку. Он навёл во всех делах строгий почти армейский порядок. Например, оплаченные квитанции за свет были подшиты в скоросшиватель, все баночки с вареньем и соленьями снабдил ярлычками с месяцем и годом заготовки. Все книги, даже библиотечные, подклеивал. Теперь полки висели ровно и не ломились от сваленных кое-как вещей, пуговицы на заношенных рубашках не болталась на хлипкой ниточке. Вместо подгнившего штакетника вокруг двора, теперь красовался шиферный забор, а сбоку дед сделал вторую калитку – для гостей. Подлесное стояло на оживлённой трассе, и мёд покупали каждый день. Многие возвращались и приводили своих знакомых, и вскоре по округе стали говорить, что Дед Мишка не «бодяжит продукт», как другие пчеловоды.

Жили мирно, и «тюремные» замашки Лаврентьева не проявлялись, Лиза уже совсем было успокоилось, пока не наступило второе её лето с дедом.

Вот именно тогда на пасеку Лаврентьевых пришли грабители. Два подвыпивших парня. Один толкнул обрезом деда в плечо и силой усадил на табурет. Второй поигрывал ножом перед его лицом. Дед был внешне спокоен, а Лиза со страху вжалась в топчан, надеясь, что за складчатой тюлевой занавеской её не заметят. Молодчики вели себя нагло, уверенные в том, что у пасечника припасена выручка от ярмарки. Медовый Спас в Подлесном праздновали по старинке, не упоминая святое имя всуе, но торговля мёдом была бойкая.

Выстрел грохнул в потолок, бахнула об пол перевёрнутая мебель. Лиза тонко завизжала, перекрыв мат и пыхтение борющихся. Как именно дед отобрал у грабителей обрез и нож, девчушка не поняла и успокоилась нескоро. Дед заглянул за занавеску и спросил с укоризной: «Ну, чего ты, в самом деле! Дяденьки пошутили. Правда, босо́та?». Один бандит с разбитым в кровь лицом поскуливал, прислонившись к стене. Дед спустил грабителю брюки до колен, а руки связал за спиной его же ремнём. Второй лежал на животе, вывернув шею. Возле его лица что-то белело. Когда девчушка протискивалась к выходу из кильдима, то поняла, что это выбитый в драке зуб, и её вырвало уже за порогом.

И обрез, и нож дед отдал участковому Лутонину, который притарахтел через час из райцентра на мотоцикле. Лиза не знала, о чём они говорили с дедом, но бабушка заявила: «Сейчас же с Лутониным домой поедешь, к родителям! Нечего тут!» И тогда девчушка поняла, как же бабушка несправедлива к деду Мишке! Если бы не его тюремные замашки, то эти бандиты запросто могли застрелить кого-то из семьи ради денег. Но бабушка Наташа и знать не хотела о справедливости. Ей не нравилась ни дедова пасека, ни слухи односельчан о хороших доходах Лаврентьевых от продажи мёда. Жили же раньше без пасеки? Бабушка пилила его и пилила, а Лиза держалась за руку Лаврентьева, показывая тем самым, на чьей она стороне. Упрямый дед Миша слушать бабьё ворчанье не стал, но Лизу к родителям отпустил.

Лизе нравилось, что дед не спорит попусту. Он просто сдвигал к переносице брови и поглаживал затылок широкой ладонью, словно говорил себе: «Всё это ерунда, промолчи лучше». Казалось, он распланировал свою нынешнюю жизнь без оглядки на чужое мнение, укрепился в мысли о том, что вернулся в Подлесный навсегда, а ближние и далёкие должны с этим смириться. Вместо ответа бабушке Наташе, он круто развернулся и пошёл наводить порядок в кильдиме.

***

Лиза росла, прикипала к деду. Но её родители нового члена семьи не приняли. Мама со своей отстранённой вежливостью автоматически причислила Лаврентьева Михаила Андреевича к семье мужа, вражескому стану, и тут же о нём забыла. Шутила даже: «Дед приехал: Ну… Еще одного мужчину с 23 Февраля поздравлять!» Она была холодной, эмоционально глухой, и в этом сказывалось интернатское воспитание. Не получив родительской любви, Надя Лаврентьева и от Лизы отгораживалась, не давала ей ни тепла, ни уюта.

Любви в Наде не было, была обязанность быть матерью и женой. А в последние годы появилось странное самолюбование женщины, вошедшей в возраст расцвета. Когда в школе перестали платить, она тут же бросила постылую работу и ушла в коммерцию. Но возить тюки с барахлом не стала, а устроилась в какую-то фирму по оптовой торговле оргтехникой. Целыми днями пропадала на работе, была в постоянных разъездах и встречах. Когда Андрей принимался упрекать её в том, что дома и поесть-то нечего, а у дочери сандалии развалились, удивлялась: «Ну, а ты-то зачем? Не отец разве? Руки есть? Вперёд!»

Лиза не жаловалась. Ей хотелось, конечно, пошушукаться с мамой, как другим девочкам, пожаловаться на плохую подружку или задиру-одноклассника. Но нет так нет. Бабка Наташа невестку терпеть не могла, хотя у них было много общего. Обе зарабатывали, содержали свои семьи. Обе разучились дарить доброту и заменяли её пачкой мятых рублей, которые в девяностые быстро теряли свою ценность.

Теперь у Лаврентьевых появился дед Миша, по меткому выражению соседки Ленки Лутониной – «как чёрт из табакерки». Волей-неволей он занял место главного в доме, стал основным добытчиком и воспитателем. Только делал он всё без душевного надрыва и вызова обществу. С лёгкой усмешкой и на свой простой лад. Не считал труд подвигом, а внучку – обузой.

В конце мая, когда Лиза перешла в седьмой класс, на последний звонок идти было некому. Отец был занят со своими учениками, а мама отправилась в очередную командировку. Дед отвёз Лизу в школу, а после линейки они решили сбегать к озеру. Конечно, знай об этом бабка Наташа или кто-то из родителей, никогда бы не отпустили девчушку купаться так рано.

– Купальный сезон пора открывать, – сказал дед, как припечатал. И хотя он был в пиджачном костюме в ёлочку, а Лиза в платье с белым фартуком, это не могло остановить двух авантюристов. Купались в укромном месте, где спуск к воде не так хорош, как на городском пляже. Суглинок и заросли. Зато без зевак и в своё удовольствие. Хихикая, пришли к дому. Косы ещё не высохли, но настроение было преотличное, пока Лиза не обнаружила потерю ключа от квартиры. Она всегда носила его на шнурочке, как иные – нательный крестик. Наверное, когда они купались в пруду, шнур соскользнул, ужом поплыл под корягу и затаился. Лиза принесла невольную жертву водяному.

Дед видел, как внучка топчется у двери, виновато ощупывая платьишко. Он наклонился к скважине и хмыкнул:

– Обычный английский замок. Закрывается от простого прижатия двери. Щелк – и готово.

Неожиданно Лиза заплакала.

– Ууу, чего плачешь? – дед развернул её к себе, – ерунда какая! Я могу отжать замочек, но мы сделаем по-другому. Хочешь приключение?

Девчушка кивнула и шмыгнула носом. Дед Миша вывел Лизу из пахнущего болотной тиной подъезда. Сырой подвал хранил не только гнилую картошку и старые велосипеды, там явно жил неупокоенный дух первого управдома. Не зря же по ночам кто-то стучал по батареям и глухо подвывал. Лиза всегда пробегала мимо боковой двери в подвал. Она вышла наружу с облегчением и подвела деда к окнам их квартиры, которые выходили на гаражи и унылые грядки. А одно боковое смотрело на угол скверика. Вдоль дома, словно поясок на талии толстухи, тянулся кирпичный выступ. Дед подсадил на него Лизу и скомандовал: «Толкни форточку!»

Девчушка двинула ладошкой, форточка не поддалась. Девочка постучала по раме кулачком.

– Готово! – улыбнулась она и попыталась спрыгнуть, но дед держал крепко.

– А теперь подтянись и пролезь внутрь. Там в комнате стоит стол. Спустишься на него. Или ты боишься?

– Нет...

Прозвучало неуверенно, но отступать Лиза не хотела. Подтянуться получилось только на третий раз. Форточка была узкой, голова и одно плечо прошли легко, изогнувшись, девчушка протиснулась внутрь, застряла наполовину и испуганно сказала:

– Ой, деда, а теперь-то я как?

– Легко, – ответил он, – я поддержу тебя за ноги, а ты тянись вниз, не упадёшь. Обопрёшься руками о подоконник, он широкий. Потом втянешь ноги. Потом спрыгнешь на стол.

Получилось очень неуклюже, Лиза ушибла коленку, но вскоре радостно помахала ладошкой изнутри квартиры.

– Открывай дверь и иди сюда, – сложив ладони рупором, сказал дед.

– Но она же захлопнется! – глухо возразила Лиза.

– На «собачку» поставь.

Лиза защёлкнула запор и вернулась к деду.

Лаврентьев критически посмотрел на внучку и сказал.

– Теперь сама. От «а» до «ять».

– Зачем, мы уже открыли дверь! Да и увидит кто-нибудь.

– Обязательно увидит. Но мы тренируемся не для того, чтобы красть нычки из чужих квартир. Мы учимся убегать от опасности. Представь, если ты сидишь в комнате под замком. А за дверьми уже слышны чьи-то шаги. Есть маленькая форточка, а ты боишься высоты. Представила?

Во второй раз Лиза потратила времени куда больше. Дед подсадил её на уступ и отошёл, упёршись руками в бока. Она держалась за оцинкованный отлив у окна, и оглядывалась назад, но дед был непреклонен. Лиза подтянулась и влезла на отлив, держась за уступы оконного проёма. Теперь в открытую форточку она просунула одну ногу, а потом изогнулась и влезла боком. Так оказалось проще.

В третий раз возле окон Лаврентьевых уже стояли ушлые соседки и ругали деда, а одна грозила ему сухоньким кулачком.

Лиза, не смутившись, снова залезла в форточку. И хотя она устала, на последнюю попытку у неё ушло меньше тридцати секунд.

Дед улыбался и ничего не отвечал седым фуриям. Когда Лиза вышла к нему, он сказал:

– Пошли за мороженым. По полпорции. Толстеть нельзя.

Конечно, папа и мама вышли из себя, когда узнали о происшествии. Каждый на свой лад ругал деда Мишу. Разобщённые в обычные дни, они сплотились. «Против меня дружите?» – усмехался Лаврентьев и даже не пытался спорить. И хотя мама называла лазание в форточку «тюремными замашками», Лиза чувствовала себя героиней.

Она росла и знала: за её спиной стоит человек, на которого можно положиться. А Лаврентьев радовался любви к внучке, осознавая, что всё пережитое ему дано не зря. Счастье пришло к нему в награду за прошлое. И теперь ему не снился длинный коридор ГУВД, который вёл его в подвал. К месту работы.

Он-то и принял решение, что внучке лучше перебраться из Орла в Подлесное. А после случая с потерянным ключом, Лиза с дедом согласилась и убедила родителей отпустить жить в посёлок.

***

После десятого класса Лиза провалила вступительные экзамены в институт.

Она плакала на плече дедушки Миши: «Не сдала». Лаврентьев смущённо похлопывал её по спине, и целовал в светлую макушку. Поступить в мединститут было мечтой Лизы. Дед Миша тоже хотел бы видеть внучку в белом халате со стетоскопом на шее. Непременно терапевтом – врачом по всем болезням. Но эту мечту и способы её достижения, больше никто не поощрял. Лиза и дед Миша противостояли всей семье Лаврентьевых. Родители и бабушка снова объединились и перед экзаменами хором убеждали неудачницу Лизу: «Не по Сеньке шапка! У нас блата нет! Ты химию завалишь! Бурундуковы «Волгу» под окно ректору поставили, вот их Катя и учится теперь, а у нас «Волги» нет».

Теперь мама, папа и бабушка Наташа вместо того, чтобы проявлять сочувствие к троечнице, торжествующе переглядывались. Бабушка даже пирожков напекла и всех усадила за столом на тесной кухоньке. Лиза понимала, что вечернее чаепитие устроено для её утешения, но выглядело так, словно празднуется её поражение.

У Лизы ещё оставался шанс сдать документы в пединститут, и её знаний вполне хватило бы на химфак, но она и слушать не желала доводов родителей о семейных педагогических традициях.

Дед Миша шепнул что-то Лизе на ухо, и та неожиданно усмехнулась сквозь слёзы. Бабушка Наташа услышала: «Знаешь, как в Древней Греции педагогов называли? Пидоны. Будешь пидонкой», – и хлопнула ладонью по столу.

– Я знаю, откуда корни растут! Эта твоя, дед, идея про медицину! Все врачихи и медсестры – самые настоящие блядушки! Наша девочка не такая!

От этого неожиданного заявления Лиза подняла голову и изумлённо посмотрела на деда. Тот покрутил пальцем у виска.

– Мам, ну это уже перебор, ей-богу! – ответил неуверенно отец, жуя пирожок.

Надя оторвалась от газеты и сказала невпопад.

– Учителям зарплату по полгода не платят, медикам хотя бы пациенты авоськи приносят и в карман конвертики суют, так что… Может, и не надо ни в какой пединститут, пусть посидит дома, подготовится и на будущий год. Или на экономиста можно пойти в техникум, там без экзаменов.

Лиза не стала никого слушать, её авторитетом был дед. После его появления мир обрёл однополярность. Раз дед её поддерживает – надо идти дальше.

В итоге Лиза отнесла документы в медучилище, куда ее зачислили без каких-либо проблем. Конечно, она стала на курсе самой старшей – всё после восьмого класса, а она – после десятого, но Лаврентьеву одиночество не пугало. Она и в школе подруг не завела, а городские парни не интересовались худенькой низкорослой девушкой из посёлка. Несмотря на то что квартира Лаврентьевых была в двух остановках от прежней школы, Лиза предпочитала жить у бабушки и дедушки в Подлесном, каждый день ездила туда-сюда на автобусе. Это устраивало всех. Деду было о ком заботиться, отец мог тихо пить пиво вечерами у телевизора и печалиться о неудавшейся судьбе. Мама пропадала: вечные командировки, подработки, подруги. На самом деле Лиза знала о том, что у мамы давно появился Виктор Макарович, но думать об этом не хотелось совсем. Иногда мама привозила Лизе яркие тряпки, которые немедленно отправлялись на плечики в шкаф, даже бирка не отрывалась. Лиза не хотела менять свои привычки, гардероб, свободу и однополярный мир.

Последний месяц лета вернул Лизе потерянное счастье. Воспоминания о позорном провале на экзаменах отпустили ледяную хватку. Лизу зачислили по приказу в медучилище, и оно было гораздо ближе от Подлесного, чем прежняя школа. «Год пролетит быстро. А там можно и снова попробовать в мед. Или после училища поработать по специальности и пойти по квоте» – планировала девушка.

– Пичуга, любая проблема преобразуется в достижимую цель, если думать не о проблеме, а о конкретных шагах, которые стоит предпринять, – дед остановил мотоцикл под берёзой. Лиза вылезла из «люльки», поправила косынку и посмотрела на небо. В пять утра безоблачно, нежарко, самое время поработать.

Лужок косили члены фермерского хозяйства, а жителям давали только овраги. Встали у края балки, о несправедливости раздела покоса даже говорить не стали. Кроликам всё равно, какую траву жевать, с луга или балки. Дед орудовал косой, а Лиза серпом. Ей доставались участки на склоне, поросшие кустами и низенькими дикими яблонями, где не удобно орудовать косой. Справились до зенита, почти не устали. Дед Миша был коренастым, но при этом очень юрким и хватким, словно всю жизнь жил крестьянским трудом. Он не боялся любой работы, и за что бы ни взялся – получалось складно. Лаврентьев-младший совсем не походил на своего отца. Алексей был типичным городским жителем, для которого вбить гвоздь в стену – это не только тяжкий труд, но и путь к самопознанию. Он с удивлением смотрел на Лизу, во всём подражавшей деду, мечтавшей так же ловко, как и Михаил Андреевич, справляться с любым делом. По мнению Алексея, дочь выполняла чужую социальную роль, о чём он любил пространно разглагольствовать.

А Лизе нравилась деревенская жизнь своей простотой, понятным бытом, возможностью предаваться неспешным размышлениям, спрятавшись ото всех за каким-то нужным с виду делом. Но главное (в чём Лиза не признавалась сама себе) – особая радость была для неё в одиночестве. Не нужно было прихорашиваться, наряжаться, пользоваться помадой и румянами, бежать на дискотеку. Лиза боялась шумных компаний, липких взглядов подвыпивших парней, призывно хохочущих одноклассниц в «варёных джинсах» и с причёсками «взрыв на макаронной фабрике». От спиртного её тошнило, от шумной музыки болела голова, а от неуверенности в себе хотелось забиться в самый дальний угол.

«Наша Лиза ещё не расцвела, в детстве задержалась», — говорила мама отцу, когда Лаврентьев-младший спрашивал, отчего Лиза не пошла на вечеринку по случаю дня рождения очередной соседки. Но мама судила поверхностно, ей было невдомёк, что Лиза уже перепрыгнула возраст неразборчивой юности, вошла во взрослость. Пичуга хорошо представляла чего хочет, но не знала лишь, как достичь желаемого.

Деду Миша Лиза открывала все мечты, а тайн у неё и не было. Она видела свою будущность простой – сельский врач, который объезжает все уголки области, спокойный труд, верный муж и дети. Пусть теперь не платят зарплату, но это же не будет вечно! Вот и продуктовые талоны отменили, и фабрику по соседству модернизировали. Всё наладится. Дед слушал и кивал, он был согласен с внучкой во всём. Ему нравилась её детская наивность, соседствующая с какой-то слишком взрослой основательностью. Лаврентьев ценил, что Лиза не умела быть хмурой. Хоть и могла заплакать, но затаить обиду не умела, она искренне принимала всё и всех.

Жаль, что Михаил Андреевич не мог быть с внучкой так же откровенен. За все годы после возвращения из Минска, Лизе так и не удалось узнать о прошлой жизни деда. Сначала её просто радовало: появился новый человек, весёлый, добродушный и очень сильный, прочно укрепился в Лаврентьевской жизни, захватил себе огромную часть пространства, наладил быт и привнёс неспешную основательность в каждый прожитый день.

Потом Лиза невольно задумалась, кем же был её дед. Сосед Лутонин – бабник, милиционер, самодовольный зазнайка. Ему бы родиться гусаром. Ему бы коня и седло. Бабушка Наташа – рано состарившаяся, суровая и крепкая женщина, взвалившая на себя больше, чем могла тащить и искренне сопротивлявшаяся тому, что с неё сняли часть ноши. Бывшая классная руководительница Лидия Николаевна – многодетная мама, вечно недосыпающая, но упорно прыгающая вместе с учениками на уроках физкультуры через «козла» пять раз в неделю по четыре урока в день. Почтальонка Верочка – выпивоха и воровка, всегда оставляющая себе пару рублей от чужой пенсии, виновато заглядывающая потом в глаза каждому в селе, кому недодала этих самых рублей.

А дед?

На расспросы Лизы бабушка Наташа отвечала немногословно. Фыркала, что откололся непутёвый дед Мишка от семьи. Потом прибился к какой-то медичке, да и таскался с ней, пока та не выгнала. А почему бабушка звала деда «потюремщиком», Лиза и спросить боялась, но в душе считала, что если они существуют, то пусть будут именно такие. Получше иных, с незапятнанной биографией.

Однажды Лиза не вытерпела и задала прямой вопрос отцу. Алексей поднял на неё удивлённые близорукие глаза и бросил неожиданно злобно: «Бандит. Волк в овечьей шкуре. Из милиции его попёрли, мать рассказывала. И уехал он подальше, позора боялся. Я без отца рос, а Лаврентьева своим отцом и не считаю. Язык не поворачивается! Баба Наташа мне была и мать, и отец. Вкалывала, ночей не спала, тянула меня на горбу, пока муженёк по столицам раскатывал. Алименты платил, конечно, и неплохие. От чувства вины откупался, а теперь и тебя чем-то купил. Словно не моя дочь».

Лизе было неприятно это слушать, ведь она понимала, что отец по-своему прав. Каково расти в неполной семье? Но если посмотреть без розовых очков на семью Лизы. Можно ли её было считать полной? Мать о дочке не вспоминала. Привезёт узел одежды в Подлесный, бросит на обеденный стол стопку рублей и назад укатит. А все платья не по росту и широки, и на дочке болтаются, как на пугале. Бабка Наташа ушивала да перешивала, пока Лиза ей не запретила. Отец жил в своём странном мире, отгородившись от всех вечной обидой на невезучесть.

Но может ли семья быть неполной, если в ней всё-таки есть любовь? Между дедом и внучкой, между брошенной женой и вернувшимся мужем, между суматошной матерью и замкнутой дочерью. У любви много лиц.

– Чему улыбаешься, пичуга? – спросил дед, вытирая косу пучком травы.

– Так… – Лиза поправила косынку, – искупнуться бы…

– Это можно.

Спустились на дно балки, отыскали ручей. Сонная жара жужжала тысячью букашечьих голосов где-то вверху, у края оврага. А на дне казалось, что солнце ушло далеко ввысь, и осталась только прохлада воды. Дед плавал быстро, деловито и молча. Лиза плескалась, как воробей, поднимая много брызг и шума. Легли рядом и сохли без полотенец, прикрытые своей же одеждой. Девушка положила косынку на лицо, чтобы не обгорело. Хотелось спать, тело блаженно растекалось, только острые усики безымянного растения кололи у коленки, но было лень их выдирать из земли. Ведь не для мучений Лизы росла эта вредная трава, а для какой-то высшей неведомой цели… Девушка передвинулась и снова закрыла глаза.

– Дед, а дед, расскажи что-нибудь, – попросила Лиза.

– М-м-м? – промычал он и сел, мотая головой, – пора наверх, а то солнечный удар схватим.

Оделись и медленно побрели, щурясь и отряхивая прилипшие травинки с одежды и высохшей кожи.

– Лучше ты расскажи, чего к нам Лутонин зачастил. Ему в Орле комнату в общежитии дали. А он в Подлесном так и крутится.

– Не знаю, – равнодушно ответила Лиза, – твой же друг.

– Так это он по дружбе к нам вечерами таскается? Что же я сразу не понял?!

– А я давно поняла! – Лиза засмеялась и даже запрыгала на одной ножке. – Это он за бабой Наташей приударяет. За столом рассядутся, Лутонин чай пьёт, а баба Наташа орешки печёные дорогому гостю подкладывает. Ой, деда, гляди, проворонишь жену!

Лаврентьев тоже засмеялся, всё-таки ему казалось, что пенсионерка Наталья Лаврентьева вне опасности. Собрали вещи, привязали косу и решили ехать, как послышалось тихое, неясное мяуканье.

– Ой, дед, откуда тут кошка? До жилья далеко.

– Это канюк, Лиза, – сказал спокойно Лаврентьев – вишь, ты, появились. Ушла с полей большая химия, как её при Хрущёве называли, птицы стали плодиться. А так дохли все… Я уж и голос канюка забыл. Вот посмотреть бы на него! Красив, чертяка, а уж хитёр! Мышкует, потому ноет-мяукает. Ну, когда вернёмся сено собирать – увидим его, может быть.

Дед умел такими простыми фразами внушить Лизе радостную уверенность, что потихоньку жизнь вокруг налаживается. Будущего бояться не стоит, мир светел.

За август Лиза многое успела: загорела, связала кофту на пуговицах, прочитала «Убить пересмешника» и дважды отшила приставания Лутонина. Один раз он приехал в новенькой милицейской форме. Ему присвоили очередное звание, а Лиза даже не запомнила, какое именно. Лутонин долго вертелся на кухне, принимая поздравления бабы Наташи, потом дул пиво с дедом, который выказывал полное непонимание о причине Лутонинского волнения. Набравшись храбрости, Сергей переключился на ухаживания за Лизой. Он в красках расписывал новый милицейский санаторий на Волге, куда ему в ноябре была обещана двухместная путёвка. Новоявленный жених непрозрачно намекал на то, что хотел бы поехать туда с кем-то симпатичным и белокурым. Лиза невозмутимо ответила, что на фабрике, где раньше подрабатывала мама, отпуск в ноябре всегда давали только алкоголикам и тунеядцам. Вот Лутонину надо приискать себе такого же лоботряса в отделе милиции, они вдвоём чудесно отдохнут на волжских берегах. Раздосадованный Лутонин наподдал кулаком книгу «Убить пересмешника» и сказал, что Лизе надо бы меньше детективы читать, а больше думать на темы серьёзные, жизненные. Несостоявшийся жених ушёл, выразительно хлопнув дверью, под весёлое подмигивание деда Миши.

Во второй раз Лутонин приехал в штатском. Он напялил на себя варёные джинсы и такую же куртку с надписью на спине «Монтана бой» и весь извертелся. Был трезв и в приподнятом настроении, привёз торт «Киевский» и поздравил бабу Наташу с днём рождения. Лиза списала ухаживания Сергея на бабушкин счет и ушла в кладовку подшивать мамины шторы, привезённые на днях. Окончательно обиженный Лутонин в сердцах заявил, что такой противной пигалицы он отродясь не видал, и ноги его больше в доме Лаврентьевых не будет. Если же Лизе что-то понадобится, то она знает, где его искать.

До сентября в избе было тихо, и остаток лета незаметно перетёк в тёплую осень. Лиза стала ездить на занятия в училище, постепенно привыкая к новому месту и новой девчоночьей компании.

***

И в один миг всё рухнуло. Дед внезапно собрал рюкзак и без объяснений уехал из Подлесного. Лиза растерянно бродила по дому, плакала в подушку ночами. Она не знала, давно ли в нём зрело желание покинуть Подлесный, или причиной тому был ночной визит старого знакомого, или все причины сошлись в одно, но итог был один: быстрое прощание.

В бабушкином доме установилась глухая тишина. Никто больше не пел по утрам: «Рота, подъём! Кто спит – того убьём», не было слышно за обедом солдафонского юмора: «Всякая пташка, даже Наташка, любит солдатскую кашку». Тикали старомодные ходики над обеденным столом, которые дед притащил с барахолки и отремонтировал. Вот и все звуки. Лиза слонялась в тишине без дела, скучала над книгой и натыкалась на суровое молчание бабушки.

В жизни дома многое изменилось, и эти перемены были девушке не по нутру. Через неделю после отъезда деда бабушка завязала в узлы его куртки, забросила на чердак удочки, стала поговаривать о продаже пасеки. Эти хлопоты по наведению другого порядка, смахивали на поминки по живому. Бабушка вела себя теперь, как вдова.

– Бабушка, дед Миша обязательно вернётся! – убеждённо повторяла Лиза.

– Мне его принимать не надо было. Ушёл – так ушёл! А я, дура старая, пустила его в дом. Восемь лет терпел, а потом опять вильнул! Прежняя любовь не ржавеет, видно.

– Что ты на меня кричишь? Даже не рассказала, о чём говорили с дедом перед его отъездом! – оправдывалась Лиза. – Может, дед обиделся на что-то?

– Сказал: надо ехать в Беларусь и прощения попросил. Кобель облезлый!

Бабушка Наташа в сердцах хлопнула дверью, но вскоре вернулась с пожелтевшим конвертом.

– Смотри, – скривила она губы, – если не к шалашовке он уехал, то к кому? Столько лет хранил и фото, и письмо.

Бабушка ушла в кухню и вскоре загремела сковородками. Лиза не поверила ей, повертела упрямой головой. Она чувствовала, что дед уехал из-за странного ночного посетителя. Как он встревожился, когда в дом постучался немолодой сутулый мужчина! В кепке и с усами щеточкой он был похож на киногероя из старого советского фильма про водителей, слесарей и монтажников-высотников. Казалось, гость и пиджак с кепкой одолжил где-то на киностудии. Дед называл его Николаем, и разговор между ними состоялся наедине. Приезжий был человеком из прошлого, тревожного и скрытого от Лизы. Старое письмо могло что-то прояснить, но оно было незначительным. Написал деду какой-то Олег Одинцов. А с фотографии улыбалась скромная немолодая женщина. С белокурыми волосами, кружевным воротником на строгом платье.

Лизе посоветоваться было не с кем. Мама сразу открестилась: «В дела Лаврентьевых я не вмешиваюсь». Отец сказал, что это вполне в духе деда Миши – уезжать, не попрощавшись, лет на пятнадцать. Снова бес под ребро пролез!

Лиза с сожалением смотрела на отца, чей круглый шишкастый череп уже не прятался под редкими светлыми волосами. Алексей походил на постаревшего младенца. Помощи ждать от такого родителя не приходилось. Лиза чувствовала, что внезапный отъезд деда неспроста. Если он мог бросить пасеку, кроликов и даже бабушку, то её-то он бросить не мог! Дед уехал две недели назад, не прислал телеграммы и не позвонил, хотя обещал. Лиза чуяла беду, просыпалась ночью от неясной тревоги. Потом страх стал проникать и в сны. Ей снилось, что деда связали и держат в подвале, а она стоит возле ржавого люка в земле, который тщетно пытается подцепить за крюк. От усилий крюк ломается, а люк затягивается дёрном. Уже через несколько секунд нельзя найти прежнего входа в подвал. В другом её сне деда засыпали могильной землёй. Из глубокой ямы торчала его голова, на которую бесшумно падали крупные комья. Лиза слышала его глухой голос через толщу земли, просыпалась и плакала.

Лиза решила показать письмо Лутонину. Был он не лучшим советчиком, но всё же хорошо знал Лаврентьевых. Но что же рассказать Сергею? Она шла в отдел, сомневаясь в правильности своего решения. Несостоявшийся жених сидел перед Лизой на крышке письменного стола. Клетчатая рубашка обтягивала его плечи. Сергей игриво смотрел на девушку. Это была его территория, и Лиза чувствовала себя неуютно рядом с его гыгыкающими сотрудниками. Двое оперов рассматривали посетительницу мбез стеснения: дешёвое голубенькое платьице, наброшенная на плечи вязаная кофточка, стройные ножки. Девушка почувствовала, что выглядит несовременно. Она была плохо одета, и её страшно портила стариковская причёска «ракушкой» с выглядывающими наружу шпильками. Сандалии на низком каблучке были скорее практичными, чем красивыми. Но Лиза сурово насупилась: с чего бы ей щеголять обновками перед этими мужланами? Не для этого пришла.

– Давно надо было доверить дело профи, – самоуверенно сказал Лутонин и бросил небрежный жест приятелям. Те со смешками вышли в курилку, а Сергей пробубнил вслух: «Уважаемый дядя Миша, спасибо за денежный перевод. Памятник заменил, как ты и просил. Можешь при случае навестить нас. В Нарочи все без изменений. От жены тебе привет».

– Ты что-то понял? – спросила Лиза, обрадованная тем, что зеваки ушли.

– Несомненно одно: письмо старое, ему лет шесть. А, да тут и дата есть! Но зачем твой дед письмо хранил? И кому памятник?

– Ты ещё спроси, кто такой Одинцов Олег, и кто на фотографии.

Лутонин повертел фотокарточку.

– На актрису тётка похожа. Прямо Ия Саввина в молодости. Я кино такое видел. Типа Ялта, любовь, врач какой-то за ней ухлёстывал. Про старину.

– «Дама с собачкой», – фыркнула Лиза, отобрала письмо с фото и сунула в сумочку. Заочник необразованный! И зачем она только пришла к нему!

Лиза повернулась к двери, но Лутонин схватил её за руку.

– Погоди, я не закончил с тобой. Ничего тут страшного поверь, ну, сорвался мужик. Ты же не знаешь, что у него там, с той… женщиной было. Почему разошлись? Может, ей просто помощь какая-то нужна или… Может, старая любовь не ржавеет, а тут с бабушкой твоей не срослось, он и решил всё в раз обрубить. Мужик в любом возрасте мужик.

— Знаю, Сергей. На твоём примере. Женился два раза, да с третьей просто так жил. И думаешь, все такие?

Лутонин заржал, но смех вышел рваный и неуверенный. Он не привык к такой прямоте, а потому сильнее схватил Лизу за руку и притянул к себе. Притянул и застыл неловко. Что обычно дальше делается? Наклонив голову на бок, взглянув из-под белокурой чёлки, Лиза свободными пальцами левой руки медленно, по одному, отогнула пальцы Лутонина. И в этом жесте было столько внутреннего очарования, что Сергей покраснел и отпустил девушку.

– Мне надо обдумать, обмозговать. Кто-то приходил к деду? С чего он так сорвался с места? – сдержанно сказал Сергей.

Лиза захотела поделиться сомнениями насчет странного ночного гостя, тем более, что дед быстро выпроводил её спать, а сам до утра курил беломорину одну за другой. Через закрытую дверь Лиза услышала, как несколько раз мужчины упомянули какую-то команду. А ещё она запомнила фразу: «Лара не простила бы, надо ехать». Наутро Лиза убирала в прокуренной кухне, а ночного гостя уже не было. В глазах Лаврентьева поселилась чернота, а перед отъездом он прижал к себе Лизу. Неожиданно крепко. И долго простоял с ней в обнимку, не давая внучке пошевелиться или вздохнуть. Сказать об этом бестолковому Лутонину?

Лиза ушла из отдела без пояснений. В училище отпросилась на неделю. «Только занятия начались, а ты уже отлыниваешь», – читалось в глазах недовольной завучки.

Решение Лизы уехать за дедом бабушка не поддержала, поджала губы, стала истово тереть стёкла очков, пока одна выпуклая линза не выпала из оправы. С чего внучка сорвалась с места? Дед-то всегда был непутёвый. Уехал так и уехал. А Лиза – дура доверчивая, пусть за это и получит по носу! Посмотрит на разлучницу, что дважды увела Лаврентьева из семьи, и будет бабушку больше ценить.

***

В Минск Лиза приехала ранним утром, и сразу по выходу из вокзала её подхватил резвый делец. Не успев удивиться, она попала в обменный пункт и поменяла рубли на… рубли. Зная о том, что незнакомцам доверять нельзя, Лиза прижимала к животу сумочку с документами и деньгами и ловила насмешливые взгляды таксиста: «Эх, русские, русские… Плохо же вы живёте, если от каждого шарахаетесь». Но для Лизы это была её первая самостоятельная поездка. От волнения девушка даже в поезде поспать как следует не смогла, всё вспоминала события прошедших дней. Как кричала на неё мама, надвигаясь к лицу и сверкая агрессивной помадой, рассказывая всякие ужасы, которые творятся с неопытными девчонками на вокзалах и в привокзальных закоулках. Как поддакивал отец: цыгане гипнотизируют своих жертв и грабят, а насильники с обманчиво добрыми лицами заманивают дурочек в подворотни и там уже изгаляются как хотят. Лиза почти передумала ехать, сжимаясь в комок от подступающего ужаса, но потом вспоминала последнее объятие деда и его почерневшие глаза, и кудри, по которым словно заморозки прошли. Дед ехал не на любовное свидание, нет и нет!

За очень умеренную плату Лиза договорилась о поездке в Нарочанский район, но сначала таксист почти час катал девчонку по Минску и показывал бесконечную череду строящихся дворцов спорта, ухоженную набережную, парк и даже Национальную библиотеку. «Раз по делу приехали, значит, времени осмотреться не будет! – резонно замечал он, – а Минск – самый красивый город в мире, а будет ещё лучше, дайте только срок». На робкий вопрос, сколько же надо доплатить за экскурсию, таксист рассмеялся и свернул на выезд из города.

Окружная дорога, умытая осенним дождём, была спокойна и нетороплива. Лиза сразу отметила, что на обочинах не копился придорожный хлам, и даже лес казался причёсанным и ухоженным. Её страх перед незнакомым местом сменился другим страхом. Лиза думала о том, что предпринять, если Одинцовой Лары или дедушки она не застанет в Нарочи. И как вести себя с женщиной, ради которой дед Мишка бросил бабушку Наташу тогда и теперь? Наверное, она была красавицей, умницей и хорошей хозяйкой, намного моложе бабушки. А иначе зачем всё это?

Пёстрый лес, тянувшийся полосой вдоль трассы, впустил машину. Она свернула влево и проехала в посёлок. Аккуратно подстриженные ветки деревьев, отсутствие валежника удивляли девушку. Неужели хватает времени и средств на это? Лиза открыла окно в автомобиле, высунула голову и шумно вдохнула чистый, напоенный сентябрьской влагой воздух. Водитель засмеялся и остановился в посёлке. Посмотрел по атласу автомобильных дорог и ещё немного проехал по чистым узким улицам, застроенным двухэтажными многоквартирными домами. Мимо стройного белого костёла, мимо новой школы, затем свернул в частный сектор, немного поплутал и вдруг оповестил: «Приехали».

Лиза расплатилась и рассеянно вылезла.

«Обязательно сходите к озеру!»— улыбнулся на прощанье водитель.

Девушка постучала в запертую калитку дома, указанного в адресе на старом конверте, и немного подождала. Через низкий, крашенный в розовый цвет, заборчик были видны аккуратные клумбы с астрами и хризантемами и дорожка к дому из плоского камня. Крыльцо было пристроено не сбоку, как на Орловщине, а по фасаду, а постройка утоплена во двор. Лиза огляделась – все дома не жались к проезжей части, а были окружены уютными палисадниками. Она усмехнулась: насколько же это удобно, когда в форточку не летит пыль. Лиза не понимала, для чего она примечала эти мелочи, зачем отвлекалась на них. Но потом, лёжа на диванчике в гостинице, она оценивала прошедший день, и догадалась: здесь всё с виду, как и у нас, но мелочи отличаются, и именно они и говорят: здесь всё не как дома, даже с виду.

Через полчаса к девушке подошла соседка, сутулая старушка в стёганой жилетке и клетчатом шерстяном платке и спросила: «Ты кого ждёшь, дочка?» Лиза ответила, что приехала к Одинцовым. Та покачала головой и сказала, что Олег и Шурочка, вероятно на работе, их придётся ждать до вечера. Лиза спросила о Ларисе, и соседка покачала головой: «Она умерла, лет восемь назад. Нету нашей Ларочки».

Девушка потопталась в нерешительности, ведь она не знала, нужны ли были ей эти незнакомые Олег и Шурочка, но старушка пытливо заглянула в глаза: «А ты кто, деточка?» Девушка ответила: «Я Лиза, внучка Михаила Андреевича Лаврентьева».

Старушка гостеприимно махнула рукой, приглашая войти. Лиза ещё раз отметила, что люди здесь ведут себя открыто и дружелюбно. Ей самой и в голову бы не пришло пригласить незнакомку во двор. В дом, однако, они не вошли, а сели за стол в небольшой летней кухне, где старушка перебирала грибы. Лиза с удивлением увидела, что возле лавки стоит три доверху наполненных джутовых мешка. «Ничего себе! – с удивлением сказала она, – никогда столько грибов не видела!». Старушка засмеялась: «Меня Галиной Никаноровной звать, сейчас картошку будем с белыми есть. Знаешь, какая вкуснота!»

Она вытащила из духовки громадную чёрную сковороду, накрытую крышкой, и ловко поставила её на струганую доску. Достала из банки солёные помидоры и пригласила к столу. Галина Никаноровна всё делала так просто и естественно, что Лизе не пришло в голову отказаться, и уже через минуту она уплетала за обе щёки ранний обед.

– Михаил Андреевич никогда не делился с нами. Всё в душе носил. О том, что у Лаврентьева была другая семья, что там росли дети да внуки, я так и не знала, – с любопытством рассматривала жующую гостью Галина Никаноровна, – хотя подозревала, что у такого видного мужчины должен быть «хвост».

– Хвост? – спросила Лиза, некультурно облизывая ложку.

– Прошлое.

– А я ничего не знала о его «хвостах» в Беларуси

– Да тут ничего секретного. Жил с Ларой, детей у них не было. В милиции работал, ходил в больших чинах. Ездил из Нарочи в Минск каждый день. Машина за ним приезжала служебная.

– Н-да… – Лиза отложила ложку и хлопала глазами. Вот тебе и «потюремщик».

– С Ларой они дружно жили, а как померла она, Михаил словно потух. Задерживаться тут не стал, сразу уехал. Мы и не знали куда. Олег с женой дом заняли. Вроде и не выгоняли Михаила, но… Понимали, что судиться за дом не станет, хоть и пристройку сделал, и крышу перекрыл, и омшаник построил. Олег – брат Лары, пасекой не стал заниматься. Распродал. Вещи Михаила, которые тот не забрал, выбросил. Не по-людски.

– А отчего Лара умерла? – осторожно спросила я.

– Машина её сбила, Ларочку нашу, господи, упокой ее душу. Она медсестрой работала, видно, к пациенту шла…

Грибы с картошкой были доедены, а чай выпит за разговорами о том, как там, в России, и как тут, в Беларуси. Ожидание затягивалось, и Лиза понимала, что до вечера далеко, а злоупотреблять гостеприимством этой случайной милой женщины она тоже не вправе. После рассказа Галины Никаноровны девушка поняла, что Одинцовы вряд ли будут ей рады, тем более что она ехала к Ларисе, а не к её родственникам. Лиза обнимала ладонями остывающую чашку чая, смотрела, как ловко Галина Никаноровна очищает крупные продолговатые ножки грибов от тёмной земли и песка, и чувствовала, что пришла пора брести на автобусную остановку, добираться в Минск.

– А зачем ты приехала, деточка? – Галина Никаноровна задала вопрос, с которого и нужно было начать беседу.

– А я теперь и сама не знаю. Дед пропал. Я думаю, что он в опасности. Мне никто не верит, ни родители, ни бабушка, ни полиция. Я просто знаю, что в Подлесном у деда врагов не было. Он и не общался ни с кем, жил замкнуто. И мне хотелось узнать больше о его жизни здесь, вдруг ниточка потянется.

Галина Никаноровна поправила головной платок и пробормотала:

– Так-то оно так, правды доискаться надо. Ниточка потянется, в клубочек свернётся. Ты говоришь, что чувствуешь опасность. Только будешь ли ты готова нос к носу с опасностью встретиться, маленькая?