Право на власть. Перебежчик

2 ростеня. Полдень. Змеиная Пасть

Воздух стоял густой, тяжёлый, пропитанный запахом нагретой за день пыли, пота и свежевскопанной земли. Над полями, уже потерявшими сочный весенний зелёный оттенок и приобретшими жухлый, серовато-жёлтый цвет, вилась редкая, ленивая дымка — не от костров, а от иссушенной, потрескавшейся под палящим солнцем почвы. Стояла неестественная тишина для летнего дня — ни птичьего щебета, ни гула насекомых, ни привычного перекликания крестьян в поле. Лишь изредка доносился отдалённый, надрывный скрип тележного колеса да приглушённый лай собак из-за покосившихся плетней деревни Каменный Брод, видневшейся впереди на низком холме.

На обочине дороги, у столба с покосившейся от старости верстовой отметкой, собралась кучка людей. Не праздных зевак — жители деревни, вышедшие встретить карающий отряд. Мужики в портах и рваных рубахах, с лицами, почерневшими от солнца и забот, стояли молча, сгорбившись, уставившись в землю. Женщины, обмотавшие головы серыми платками, прижимали к себе испуганных, худых детей, не решаясь поднять глаза. В их позах читалась не надежда, не ожидание справедливости, а тупой, животный страх и покорность судьбе. Они уже видели этих воинов в чёрном — неделю назад, когда те изъяли «излишки» зерна для «нужд столицы». Теперь они пришли снова.

Отряд под предводительством Сотника Сверги Быстрого представлял собой мрачное, дисциплинированное зрелище. Десять всадников на крепких, но неказистых пятиземских конях — лошади породистее и сытее давно уже были реквизированы или пали. «Стальные Щиты» — костяк его сотни, те, кто выжил в мясорубке Азентара и у Клёнга, — теперь были разбросаны по гарнизонам на всём пространстве от Пайрона до побережья, выполняя роль жандармов для нового императора. С ним были лишь верный Торхи, залечивший рану, да несколько новых рекрутов из числа либлейнских молодцев, чьи лица ещё не закалились в горниле настоящей войны и теперь выражали лишь смущение и глухую тревогу. По ним каждую секунду можно было понять, что они готовы были бы бросить оружие в любой момент и только влияние Сверги заставляло их оставаться в строю отряда.

Сам Сверги, сидя в седле своего жеребца, ощущал не физическую усталость — тело его, привыкшее к лишениям, почти не чувствовало тягот похода, — а куда более глубокую, душевную истощённость. Его лицо, всегда непроницаемое, теперь напоминало каменную маску, под которой копилась усталость, разочарование и тихая, холодная ярость. Он смотрел на троих пленников, привязанных грубыми верёвками к седлам его людей.

Это были те самые «разбойники», напавшие на королевский обоз с зерном, шедший из Либлейна в залив Змеиной Пасти. Их вид был ужасен. Одежда — рваные сермяжные кафтаны и порты — висела лохмотьями, сквозь которые проступали сине-багровые пятна жестокых побоев. Лица распухли, заплывшие глаза едва могли различать свет. У одного отсутствовали несколько зубов, и губа была разбита в кровавую мякоть. Другой дышал прерывисто, хрипя, и с каждым вдохом его бок болезненно вздрагивал — вероятно, сломаны рёбра. Третий, самый молодой, с жёлтыми, как спелая солома, волосами, запачканными кровью, безучастно смотрел в небо, словно уже покинул этот мир и двигался при помощи одному ему известных сил. Следы «допроса» были налицо. Имперские — теперь уже королевские — следователи не церемонились. Им нужно было быстрое признание и показательная кара, а не мотивы или причины.

— Вот они, господин сотник, — вышел вперёд староста деревни, жалкий, согбенный старикашка с дрожащими руками. Его голос визгливо зазвенел в тишине. — Преступники окаянные! Зерно государево посмели тронуть! Весь обоз разграбили, возниц перебили... Хорошо, что ваши люди их быстро по пятам нашли...

Сверги медленно, с лёгким скрипом повернул голову к старосте. Его взгляд, холодный и тяжёлый, заставил старика замолчать и отступить назад, в толпу.

— Весь обоз? — голос Сверги прозвучал глухо, без интонаций. — Трое полуголодных мужиков с кольями и одним старым топором — и весь вооружённый обоз?

Староста заёрзал, его глаза забегали.

— Они... они же бандиты, господин сотник! Озверевшие от голода! Да и не трое их было... другие, поди, сгинули, убежали...

Сверги не стал спорить. Он знал донесение. На обоз, в котором было два десятка мешков с гречихой и просом, смешанным с отрубями — зерно получше шло в Пайрон и на содержание армии, — напала группа из примерно пяти человек. Охрана — четверо ополченцев — отступила почти без боя, бросив повозки. Убили одного возницу, который попытался сопротивляться. Остальных просто отогнали. Захватив несколько мешков, нападавшие скрылись в лесу. Не блестящая операция голодных отчаявшихся людей, а не подготовленных бандитов.

Он спрыгнул с седла, бросив поводья Торхи. Его сапоги глухо стукнули о потрескавшуюся, раскалённую землю. Он подошёл к пленникам. От них пахло кровью, потом и страхом.

— Зачем? — спросил он тихо, глядя на того, что был помоложе.

Тот медленно перевёл на него мутный взгляд. В его глазах не было ни страха, ни ненависти — лишь пустота и апатия загнанного зверя.

— Дети... — прохрипел он, и из разбитых губ брызнула алая слюна. — Сестрёнка малая... третьи сутки хлеба во рту не было... мать померла на неделе... отец на стройке дворца в Пайроне, с лесов рухнул...

Он замолчал, исчерпав все силы. Сверги отвернулся. Его взгляд скользнул по лицам крестьян. Парень видел ту же пустоту, то же отчаяние, прикрытое покорностью. Сверги видел впалые щёки детей, неестественно худые руки женщин, пустые закрома на околице, которые он заметил по пути. Голод. Он уже шёл по этим землям, невидимый, но ощутимый, как запах грозы перед бурей.

Два месяца прошло с тех пор, как Томонд болтался на верёвке на главной площади Пайрона. Два месяца, как Лотейн объявил о «новой эре» и «законах хлеба». Но хлеб не появился. Либлейн, богатый, плодородный, щедро политый кровью своих сыновей в этой войне, теперь требовал компенсации. Зерно, скот, ткани, лес — всё потоками текло на юг, в родные земли короля, чтобы залатать раны, нанесённые войной, и отблагодарить верных вассалов. Завоёванная же Империя, вернее, то, что от неё осталось под прямым контролем монарха, рассматривалась как неиссякаемый источник ресурсов. Налоги были увеличены вдвое. «Добровольные» поставки продовольствия для столицы и армии выкачивали из деревень последнее. Тех, кто не мог заплатить, забирали на «общественные работы» — восстанавливать Пайрон, строить новые дворцы для новой знати, рыть каналы. Люди гибли от голода, болезней и непосильного труда. А из столицы приходили указы: «Навести порядок», «Пресекать мародёрство», «Обеспечить беспрепятственный провоз государевых грузов».

Сверги и его люди стали исполнителями этих указов. Они не солдаты на поле чести, не защитники границ. Они — палачи, вешающие голодных за кражу еды. Он чувствовал, как что-то тяжёлое и чёрное нарастает внутри него с каждым днём, с каждой новой «акцией». Он видел, как тускнеют глаза его ветеранов — луржан и либлейнцев, прошедших с ним огонь и воду. Они могли сражаться с любым врагом, лицом к лицу. Но эта война с собственным народом, с обезумевшими от отчаяния людьми, была им отвратительна.

— По приказу его величества короля Лотейна Первого, — голос Сверги прозвучал громко, металлически-чётко, режущим лезвием по напряжённой тишине, — за разбойное нападение на государев обоз, убийство и грабёж, виновные приговариваются к смертной казни через повешение. Приговор привести в исполнение немедленно.

Он не смотрел на толпу. Он смотрел на ветви старого, полузасохшего дуба, что рос у дороги. Они были достаточно крепки.

Раздался сдавленный всхлип женщины, но его тут же придушили. Мужики опустили головы ещё ниже. Дети замерли.

Палачами выступили рекруты. Вид их был бледен, руки дрожали. Они неумело, почти с отвращением, накидывали петли на шеи осуждённым. Те не сопротивлялись. Тот, что был помоложе, закрыл глаза. Его губы беззвучно шевельнулись — возможно, молитва, а может, просто последний вздох.

— Приступить, — скомандовал Сверги, поворачиваясь спиной к месту казни.

Послышался глухой удар, скрип верёвки, короткий, чавкающий звук. Потом ещё один. Потом — тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием рекрутов и тихим плачем где-то в толпе.

Сверги поднял голову, глядя на пыльную, выцветшую синеву неба. Он не видел ни солнца, ни облаков. Он видел будущее. Таких троих сегодня. Завтра — десять. Послезавтра — тридцать. Потом — сотня. Голод не спрашивал разрешения. Он сводил с ума, ломал волю, превращал мирных пахарей в озверевшую толпу, готовую растерзать кого угодно за краюху хлеба. Казнями эту проблему не решить. Можно лишь ненадолго отсрочить взрыв, который снесёт всё — и новый трон, и его защитников. Лотейн, умный, расчётливый Лотейн, должен был это понимать. Но он сидел в своём белом дворце в Пайроне, окружённый либлейнскими советниками и торгашами вроде Паоло, и считал золото, текущее с юга, а не зерно, которого не хватало на этих самых южных, выжженных землях. Он видел цифры в отчётах, а не впалые глаза детей. Он укреплял свою власть, а не империю. Короли по всей Империи уже едва ли не в открытую отказывались от власти из столицы. Пройдёт не столь много времени, как начнутся открытые бунты и что-то подсказывало Сверги, что власти у Лотейна не хватит, чтобы сдержать противников со всех сторон.

— Торхи, — Сверги обернулся. Его лицо было каменным. — Конфискованное зерно вернуть в деревню. Распределить старосте. Под расписку.

Торхи, его верный заместитель, всегда готовый на резкую шутку или грубую выходку, на этот раз лишь молча кивнул. Его единственный глаз смотрел мрачно и понимающе. Он тоже всё видел.

— Но, сотник, — один из рекрутов, тот, что был повеселее, робко возразил. — Оно же государево... в отчёте...

— В отчёте я напишу, что его сожгли при попытке сопротивления, — холодно оборвал его Сверги. — Или у тебя есть иные предложения, солдат?

Тот потупился, смущённо отступив.

Староста, услышав распоряжение, вдруг рухнул на колени, забормотав что-то невнятное, полное благодарности и страха одновременно. В толпе пронёсся облегчённый вздох, но радости не было. Была лишь отсрочка. Небольшая передышка перед неминуемой новой бедой.

Сверги вскочил в седло. Ему было противно здесь находиться. Противно от запаха смерти, страха и безнадёжности.

— Выдвигаемся. К вечеру нужно быть на перекрёстке у Свинцовых холмов. Там ждёт следующий караван. — он тронул поводья, разворачивая коня.

Отряд двинулся вслед за ним, оставив позади деревню, три болтающихся на дубе тела и людей, которые уже не смотрели им вслед со страхом, а с ненавистью провожали их спины. Молчаливой, тлеющей ненавистью, которая рано или поздно должна была вспыхнуть.

Они ехали молча. Даже рекруты не решались переговариваться. Только лязг подков по камням да скрип сёдел нарушали тишину.

Сверги смотрел прямо перед собой, но мысли его были далеко. Он вспоминал слова Хавьера, сказанные ему в тот день после битвы у Клёнга. «Беги так далеко от столицы, как только можешь». Пророк. Старый разбойник оказался пророком. Лотейн не был тираном в классическом смысле. Он был эффективным управленцем... но лишь для своей вотчины. Всё остальное было для него ресурсом, добычей. И он, Сверги, стал частью машины, выжимающей из этой добычи последние соки. Он защищал не людей, не порядок, а интересы новой знати, которая уже вовсю делила конфискованные у имперских аристократов земли и богатства, не думая о тех, кто на этих землях жил и работал.

Он видел, как в городах, через которые они проезжали, на рынках цены на хлеб, на муку, на самое простое продовольствие взлетели до небес. Ремесленники, лишившиеся заказов от двора и знати, разорялись. Мелкие торговцы не могли конкурировать с гильдиями вроде «Новиволант», которые получили монополии на всё подряд. Народ роптал. Вначале шёпотом, по кабакам. Теперь — всё громче. И казни лишь подливали масла в огонь, превращая ропот в злобу.

Юноша чувствовал, как почва уходит из-под ног нового режима. Прочный на вид фасад из победных реляций, новых знамён и публичных казней скрывал труху, гниль и всеобщее недовольство. Империя была слишком велика, слишком разнородна, слишком истощена войной и старым правлением, чтобы её можно было просто взять и «привести в порядок» железной рукой. Её нужно было лечить, кормить, вкладываться в неё. А Лотейн лишь выкачивал. Скоро чаша терпения переполнится. И тогда начнётся то, что сделает недавнюю войну лёгкой прогулкой. Восстание голодных, отчаявшихся людей, не боящихся смерти, — это не армия, это стихия, которую не остановить никакими Бригадами.

И он, Сверги Быстрый, герой обороны Звёздного Клыка, победитель айринцев, будет вынужден рубить этих людей. Или... или ему придётся сделать выбор. Тот самый выбор, о котором так тонко и умно намекал граф Элрик Сайтора. Выбор между долгом солдата, слепо выполняющего приказы, и чем-то другим. Чем-то своим.

Но что было его? У него не было земли, как предлагал Сайтора. Не было титула. Не было ничего, кроме верности своим людям и присяге, данной командору Беону и королю Лотейну. Присяге, которая сейчас казалась ему тяжкими, невидимыми цепями.

Он взглянул на запад, где за холмами лежали земли Азентара. Земли графа Сайторы. Там, у Плачущей реки, возможно, было тихо. Возможно, там граф умел кормить своих людей. Возможно...

— Командир, впереди дым, — хриплый голос Торхи вывел его из раздумий.

Сверги вгляделся. Справа от дороги, в ложбине, из-за крон деревьев поднимался в небо тонкий, но упрямый столб серого дыма. Не от костра — от пожара.

— Проверить, — скомандовал он, срываясь с места в галоп.

Они подскакали к небольшому хутору, затерянному среди полей. Две избы и сарай. Одна изба догорала, сложившись в груду чёрных, дымящихся головешек. Возле второй стояла телега, гружённая каким-то скарбом. Возле неё — несколько человек в потрёпанной, но однообразной одежде с нашитыми кое-где зелёными ленточками — опознавательный знак королевских сборщиков податей. Один из них, дородный мужчина с красным лицом, что-то кричал, размахивая плёткой. Перед ним на коленях стояла женщина, обнимая двух маленьких детей. Старик, вероятно, хозяин, лежал на земле, прижимая руку к разбитому виску.

— В чём дело? — голос Сверги прозвучал как удар хлыста, заставив сборщиков вздрогнуть и обернуться.

Краснолицый начальник, увидев военных, сначала испугался, потом, опознав форму, выпрямился, приняв важный вид.

— Так что, свои, — успокоился он. — Ничего, разбираемся с неплатёжными. Не внесли подать за месяц. Выжигаем гнёзда, чтоб другим неповадно было. А этот старый хрен, — он кивнул на лежащего старика, — посмел сопротивляться. Пришлось урезонить.

Сверги медленно слез с коня. Его глаза сузились. Он подошёл к телеге, откинул угол дерюги. Там лежали полмешка овса, кусок домотканого сукна, несколько глиняных горшков. Всё состояние этих людей. Всё, что у них осталось.

— Это подать? — спросил он тихо.

— А что? Закон есть закон! — начальник сборщиков набрался наглости. — С каждого двора — по полмешка зерна, либо эквивалент. Не внесли — имущество в счёт уплаты. А коли ничего нет — хутор сжечь, а их на государевы работы. Указ короля!

Сверги посмотрел на женщину и детей. На их испуганные, измождённые лица. На старика, который тихо стонал на земле. Он посмотрел на дородного сборщика с его самодовольным, жестоким лицом.

И что-то в нём перещелкнуло.

Он не помнил, как его рука схватила плётку из рук сборщика. Не помнил, как со всей силы, вложив в удар всю накопившуюся ярость и отчаяние. Раздался звонкий хлопок, смешанный с отвратительным хрустом. Сборщик с воем отлетел к телеге, хватая себя за лицо, с которого уже текла кровь.

— Вон, — прошипел Сверги, и в его голосе зазвучала такая ледяная, смертельная ярость, что даже его собственные люди отпрянули. — Сейчас же. И чтоб я вас больше здесь не видел. Или прикажу повесить на ближайшем дереве за самоуправство и превышение полномочий.

Сборщики, бросив телегу, подхватили своего начальник и, путаясь в ногах, бросились бежать прочь по дороге.

Сверги стоял, тяжело дыша и сжимая в руке окровавленную плеть. Сердце бешено колотилось в груди. Он нарушил приказ, ударив пусть и мелкого, но полноценного королевского чиновника. Он перешёл черту. Нужно решать, что делать дальше, но что-то внутри молодого сержанта подсказывало, что придётся искать себе нового покровителя.

3 ростеня. Полдень. Змеиная Пасть

Солнце, уже набравшее летнюю силу, безжалостно пекло спины пятерых всадников, медленно двигавшихся по пыльной проселочной дороге. Воздух звенел от зноя, стрекот цикад и тяжёлого, мерного переступания копыт их низкорослых, но выносливых коней. Впереди, на рослом вороном жеребце, закованный в потёртую, но добротную кирасу поверх стёганого гамбезона, ехал Двэйн Картайд. Его лицо, обветренное и покрытое свежим шрамом через правую бровь, было неподвижным, каменным. Лишь глаза, холодные и острые, как льдинки, постоянно сканировали окрестности: ухоженные поля с молодыми, зеленеющими всходами пшеницы, аккуратно подпертые кольями фруктовые деревца, а дальше — крышу из серого сланца и каменные стены усадьбы, его усадьбы. «Каменный мост». Дар нового императора за верную службу и предательство собственной крови.

Поместье было небольшим — дом с шестью комнатами, пара амбаров, конюшня да с четверть сотни акров хорошей пахотной земли, обрабатываемой десятью крестьянскими семьями. Для либлейнского барона — нищета, для изгнанного принца Айтдуча — невероятное богатство и точка опоры в новом, враждебном мире. Но Двэйну эта земля, этот дом, этот титул лендлорда казались тесной клеткой, временным пристанищем, ступенькой. Он видел во сне не здешние поля, а суровые, поросшие вереском скалы родного острова, шум прибоя и высокие залы отцовского замка в Картайде. Сны всегда заканчивались одним и тем же: ледяным взглядом Виллема, словно высеченным из базальта, и одним-единственным словом, брошенным будто плевок: «Изгой».

Злость, чёрная, едкая, как дым от горелого волоса, подкатывала к горлу. Он сглотнул, чувствуя, как пальцы в железных перчатках судорожно сжимают поводья. Его народ, его клан, его собственная семья отреклись от него. Выбросили, как отработанную шелуху. А потом эти же гордые, надменные островитяне позволили себя разбить, обратить в бегство. Их ярость, их боевая доблесть оказались мишурой перед стальной дисциплиной азентарцев и холодным расчетом графа Сайторы. Они проиграли. И теперь он, Двэйн, последний из Картайдов, кто сохранил хоть каплю достоинства, должен был выживать среди чужаков, выслуживая право на месть крохами с барского стола Лотейна.

Право на месть стоило дорого. Очень дорого. Империя, даже поверженная и перекроенная по воле нового императора, была ненасытным зверем. Ей постоянно требовалось золото — на содержание армии, на подкуп колеблющихся баронов, на восстановление разорённых войной земель. И она требовала крови — крови тех, кто осмеливался роптать, сомневаться, вспоминать старые порядки. Грязная, неприглядная работа, которую благородные либлейнские рыцари исполняли с брезгливой неохотой.

Вот здесь-то и пригодился Двэйн Картайд. Отчаянный, озлобленный, не связанный никакими местными клановыми обязательствами и жаждавший доказать свою полезность. Он стал кнутом в руке нового порядка. Его отряд, набранный из самого отбросного сброда, что валялся по тавернам Пайрона и притонам Либлейна, стал его стальными зубами. Десять человек. Безродные наёмники с пустыми глазами и вечно голодными взглядами, бывшие разбойники с застарелыми шрамами на совести, опустившиеся солдаты удачи, готовые на любое преступление за полный кошель и кружку дешёвого вина. Их не смущала грязная работа. Они её по-настоящему обожали.

— Эй, мастер, — хриплый голос одного из них, Крота, бывшего шахтёра с изуродованным ожогами лицом, прервал молчание. — Смотри-ка, парни, никак хозяин пожаловал. Вон, на поле, мужики в страхе аж за холмы попрятались.

Двэйн молча кивнул. Он уже заметил. При его приближении работа в поле замирала. Крестьяне, его же крестьяне, в страхе замирали, отворачивались, стараясь не встречаться с ним глазами. Они знали. Слухи ползут быстрее скаковой лошади. Они знали, чем их новый лорд занимается на службе у императора. Знают, что его люди — не просто солдаты, а палачи и грабители.

Он подъехал к дому, спрыгнул с коня, бросив поводья подбежавшему старому конюху, который не посмел поднять на него глаз. Дверь в дом была открыта. На пороге стояла его жена — Лира, дочь одного из мелких азентарских торговцев, выданная за него замуж по воле графа Сайторы, чтобы привязать Двэйна к земле, дать ему видимость законного статуса. Она была бледна, худощава, с большими испуганными глазами. В руках она сжимала краешек фартука.

— Добро пожаловать, мой лорд, — прошептала она, делая реверанс.

Он прошёл мимо неё, не удостоив взглядом. В доме пахло скудной похлёбкой и воском. Чисто, бедно, пусто. Ничего общего с шумными, пропахшими мясом, дымом и морем залами его отца. Ещё один унизительный штрих в его новой жизни.

— Где остальные? — бросил он ей через плечо, снимая с пояса меч и тяжело опускаясь на грубую деревянную скамью.

— В... в казарме, мой лорд. Ждут твоих приказаний.

Он знал, что ждут. Ждут не приказаний, а нового задания. Новой возможности погрузить руки в кровь и золото. Он мотнул головой, и через мгновение в дом вошли трое его головорезов — Крот, Молчун, огромный детина с перебитым носом, и Щербатый, юркий и жестокий, с вечной усмешкой на лице.

— Ну что, папаша, чем сегодня займёмся? — просипел Щербатый, плюхнувшись на сундук у стены. — Опять какого-нибудь купчишку потрошить? Или опять за недоимками по окрестным деревням поедем? Одна радость — бабы там хоть сопротивляются...

— Заткнись, — отрезал Двэйн. Он достал из-за пазухи свернутый в трубку пергамент с имперской печатью. — Задание от самого Квирда. Барон Эртель. Поместье в дне езды отсюда.

— Эртель? — Крот нахмурился. — Так это ж тот, что на совете был против новых налогов на шерсть? Слово за него замолвил...

— Именно, — тень улыбки тронула губы Двэйна. — Теперь он — мятежник. Укрывает у себя бывших имперских чиновников, утаивает доходы с мельниц, сеет смуту. Император приказал конфисковать всё его имущество в казну. А его самого — доставить в Пайрон для... воспитательной беседы.

В комнате повисло тяжёлое, понимающее молчание. Все знали, что значила такая «воспитательная беседа». Барон Эртель был стар, горд и имел обширные связи. Он не сломался бы быстро. Его ждали долгие недели в подвалах дворцовой стражи, пытки и, в конечном счёте, та же петля или топор, что и у других «мятежников». Задача была ясна: ограбить поместье до нитки, не оставив камня на камне, и привезти старика в столицу. Живым. По возможности.

— Собирайтесь, — Двэйн поднялся. — Берите всё необходимое. Едем быстро и жёстко. Пусть все запомнят, что творится с теми, кто перечит императору.

Через час они уже мчались по дороге, поднимая тучи пыли. Отряд Двэйна — десять головорезов и он сам — представлял собой мрачное зрелище. Никаких знамён, никаких гербов. Потрёпанные кольчуги, стёганые дублеты, снятые с убитых, лица, скрытые под полями шляп и капюшонами. Но оружие — топоры, мечи, арбалеты — было в идеальном порядке, начищено и остро заточено. Они ехали молча, сосредоточенно, как стая волков, идущая по следу.

Поместье барона Эртеля встретило их глухо запертыми воротами и несколькими вооружёнными слугами на стене. Сам барон, седой как лунь, но с прямой спиной, вышел на парапет.

— Я знаю, зачем вы здесь, Картайд! — крикнул он, его голос дребезжал от старости, но в нём слышалась стальная решимость. — Убирайтесь! Я не признаю незаконных указов узурпатора! Моя верность была и остаётся императору Томонду, да упокоится его душа!

— Томонд мёртв, старик! — крикнул в ответ Двэйн, останавливая коня у самых ворот. — А его престол теперь занимает тот, у кого хватило сил его взять! Ты либо подчиняешься, либо разделяешь его участь!

— Я лучше умру, чем преклоню колено перед выскочкой с окраины! — Эртель плюнул вниз.

Этого было достаточно. Двэйн мотнул головой. — Ломайте.

Его люди, как саранча, посыпались со своих коней. Кто-то подтащил тяжёлое бревно, оставленное у стены после недавнего ремонта. Раздался оглушительный грохот — удар по воротам. Дерево затрещало. Слуги на стене засуетились, один из них попытался выстрелить из арбалета, но болт, пролетев мимо, воткнулся в землю. Второй удар. Третий. С треском и скрежетом железные засовы не выдержали, и ворота распахнулись внутрь.

То, что началось потом, было не штурмом, а бойней. Головорезы Двэйна ворвались во двор с дикими криками. Слуги барона, человек пятнадцать, попытались оказать сопротивление, сомкнувшись у входа в особняк. Это было геройством и самоубийством. Молчун, рыча, как зверь, врезался в их строй, его огромный двуручный топор рассекал воздух со свистом, отрубая конечности, рассекая щиты. Крот, юркий и смертоносный, метался на краю, его короткий меч находил щели в защите, вонзаясь в горло или подмышки. Щербатый забрался на крышу амбара и оттуда, с холодной усмешкой, расстреливал из арбалета тех, кто пытался бежать.

Двэйн стоял посреди двора, наблюдая за резнёй. Его меч ещё был чист, ведь в расправе он не участвовал, пытаясь выискать самого барона. Если бы он пустил всё на самотёк, то его воины бы точно справились бы с жалким сопротивлением баронского отряда, но они просто порежут самого барона, пустив его на кровавую колбасу.

Через несколько минут всё было кончено. Тела слуг усеяли утоптанную землю двора, кровь медленно растекалась по пыли, впитываясь в неё тёмными, багровыми пятнами. Воздух гудел от предсмертных стонов и победных криков головорезов, уже ломившихся в двери особняка. Слышался звон бьющегося стекла, треск ломаемой мебели, жадные возгласы, когда кто-то находил серебро или украшения.

Барон Эртель стоял на крыльце своего дома, опираясь на трость. Он был бледен, но смотрел на Двэйна с немым презрением.

— Ну что, пёс узурпатора? Доволен? Напился крови?

— Приказ есть приказ, — холодно ответил Двэйн. — Ты мог бы избежать этого. Сложив оружие и признав власть Лотейна.

— Признать власть вора и убийцы? Никогда!

Из дома донёсся женский крик. Двэйн вздрогнул, его рука непроизвольно сжала эфес меча. Он знал, что там происходит. Его люди не церемонились. Он мотнул головой Молчуну. — Хватит. Тащите старика. И найдите его семью. Не тронуть. Пока.

Молчун кивнул, не проронив и слова. Гон схватил барона грубо за плечо, собираясь утащить его к лошадям. Аристократ попытался было сопротивляться, но тело у него было уже не тем, что было несколько лет назад, отчего и сопротивление оказывать не получалось, и его поволокли к ожидающим скакунам, пока Двэйн заходил в дом.

Картина была предсказуемой и отвратительной. Мебель перевёрнута, сундуки вскрыты, на полу валялись обрывки одежды, пергаменты, осколки фамильного фарфора. Из дальней комнаты доносились сдавленные рыдания и грубый смех. Двэйн прошёл туда. Две его собаки, Щербатый и другой, по кличке Коготь, держали за руки молодую девушку, дочь барона. Её платье было порвано, лицо залито слезами. Крот в это время обыскивал комнату, сгребая в мешок серебряные подсвечники и столовые приборы.

— Я сказал, не тронуть, — тихо, но чётко произнёс Двэйн.

Щербатый обернулся, его усмешка стала ещё шире. — Да мы её не трогаем, босс. Просто... пугаем немного. Чтоб не мешалась.

— Отпустите её. Сейчас же.

В голосе Двэйна прозвучала такая стальная нотка, что головорезы мгновенно ослабили хватку. Девушка, всхлипывая, отползла в угол, закрывая руками лицо.

— Собирайте только ценности. Документы, деньги, драгоценности. Всё остальное — не трогать. И больше никого не трогать. Понятно?

Раздалось недовольное ворчание, но приказ был выполнен. Они были сволочью, но дисциплинированной сволочью. Они знали, что Двэйн не станет долго уговаривать. Через полчаса особняк был очищен от всего ценного. На телегу погрузили несколько сундуков, мешков с зерном, бочонков с вином и даже сняли с петель массивные железные ворота — металл был нужен имперским кузницам. Барон Эртель, связанный по рукам и ногам, был брошен в ту же телегу. Его семью — жену, дочь и маленького внука — оставили в разорённом доме. Смотреть на всё это.

Перед отъездом Двэйн подъехал к плачущей женщине.

— Ваш муж выбрал свой путь, — сказал он безжалостно. — Император милостив. Он оставляет вам жизнь. И этот дом. Пока что. Помните об этом.

Он развернул коня и ускакал, не оглядываясь. Сзади на него смотрели глаза, полные такой ненависти, что, кажется, можно было бы испепелить. Но ему было всё равно. Его собственная ненависть, клокотавшая внутри, была сильнее.

Они ехали обратно уже в сумерках. Телега скрипела, нагруженная добром. Головорезы перебрасывались похабными шутками, делясь находками и хвастая удалью. Двэйн ехал впереди, молчаливый и мрачный. Каждый такой рейд, каждая казнь, каждый акт воровства и насилия приближали его к цели. Он копил не только золото для казны, но и свою собственную, жалкую долю с каждого конфискованного имения — свою долю с грабежа. Он копил влияние. Он заставлял бояться себя. И однажды, он знал, он предстанет перед Лотейном и скажет: «Великий император. Моя шпага, моя преданность и моя жестокость служили тебе верой и правдой. Айтдуч, остров моего отца, всё ещё вне твоего владычества. Он слаб. Раздираем междоусобицами. Дай мне армию. Дай мне корабли. И я положу его к твоим ногам. И тогда... тогда я получу своё».