Право на власть. Сержант

1 ледостав. 603 год от становления империи. Раннее утро. Крепость Тергох

— Шаг! Шаг! Ещё шаг! Слушаем стук, чувствуем плечо соседа! Вы теперь не сами по себе!

Десяток воинов с алебардами на плечах уже битый час ходил с одного края поля до другого в хаотичных направлениях, предварительно расчистив своеобразный плац собственными руками. Небольшой слой снега хрустел под ногами воинов, из ртов вырывались маленькие клубы белого пара, а тихие ругательства пусть и не были слышны, но чувствовались напряжением в воздухе.

Наёмники — десяток северян, — готовы были послать своего командира настолько далеко, что он годами будет выбираться из этого глубокого места, и даже самые древние демоны, заточенные в глубинах планеты, ему посочувствуют. Остальные бойцы Чёрной Бригады ещё оставались в построенных на скорую руку домах, в тепле от остывающих очагов, а они проснулись раньше рассвета, едва ли не с лопатами в зубах. Только они раскрыли глаза, как на выходе из дома их уже ждал командир с лицом молодого южного парня, но с северным характером, которого уже назначили на пост сержанта, едва он только влился в ряды войска. Луржанам к холоду было не привыкать, они росли среди холодных полей, но тёплый южный климат нет-нет, но менял суровых северян, отчего желание подольше побыть в тепле перестало быть для них чуждым.

— Ногами двигай! Вы маршируете, а не коровьи лепёшки пинаете!

Среди всего десятка разве что один луржанин нисколько не удивлялся поведению их слишком молодого командира. Народ в лагере говорил, что они и ещё один лучник прибыли из одной банды, успев повоевать где-то в Триречье и болотистых краях Хондъёрда. Того северянина звали Торхи, и он, вливая в лагере очередную кружку пива, говорил, что этот юноша умён и не стоит такому светлому мозгу прозябать в обычных пехотинцах. Всё же простую пехоту может и рыцарская сотня переехать, а умных офицеров не наберёшься.

Главнокомандующий Бено тоже любил этого паренька. По-своему, не отеческой или командирской любовью; со стороны можно было даже подумать, что он его откровенно ненавидит, поскольку количество ругательств, обрушивающихся на голову парня, было страшным. Он мог накрывать парня так, что уши сначала заворачивались в трубочку, а потом аккуратно свёртывались в конвертик. Причём крики происходили каждый раз, как только воины начинали жизненный день. Бено распекал своего протеже с удовольствием, пополняя словарный запас всех окружающих великолепным количеством матерных слов, а если припомнить то, как часто он упоминал Чёртово Море, то оно давно бы уже успокоилось, перестав быть пристанищем страшных волн высотой в несколько кораблей.

Лагерь войска разросся неимоверно сильно. Теперь здесь активно разговаривали аж на пяти языках, и многие из старцев-некомбатантов заявляли, что такого эффекта не встречали больше шести сотен лет. Всё же со времён Руперта Первого армии не знали такого единения, и что было удивительно — теперь здесь были не только народы Вторжения, но и те, что считали земли континента исконно родными. Айринцы и луржане не любили друг друга, а уж остальные народы подавно. Ни жители богатого рыбой Триречья, ни золотистых полей и виноградных холмов Либлейна, ни болотники Хондъёрда или степные полукочевные жители Пятиземья не были друзьями этих двух народов. Все они могли сражаться бесконечно, гнить от болезни или умирать от голода, но ни айринские вожди, ни князья луржан не пришли бы им на помощь. Но сейчас воины могли действовать в едином воинстве под предводительством немногочисленных сержантов, назначенных Бено самолично.

Сверги на свой пост залетел, словно отправленный в полёт выстрелом древней катапульты. Остальные десятники и уж тем более сотники негодовали от такого резкого подъёма, ведь прошло всего две недели от того, как троица северян прибыла на небольшом торговом корабле в расположение войска наёмников лично короля Лотейна, как этот молодой парнишка, у которого и волос не успел расти, как у взрослого мужа, так Сверги уже находился в звании десятника, активно пользуясь собственным положением.

— Шире шаг! Вы единый организм, вы отряд! Вы крепкие, как северное дерево, нерушимые, как скалы Белого Зуба. Вы должны шагать нога в ногу — для того я стучу по этому барабану! — Сверги взял в руки мелкий барабан, размерами не больше дыни-колхозницы, — Это ваш ритм! Понимаете?

— Мы воины, а не музыканты, Сверги? — вздохнул Торхи, останавливая марширующий десяток, — Давай что-то более нам знакомое. Мне медведь на ухо ещё в детстве наступил, так что с ритмом мне несподручно шагать.

— Вы, похоже, не понимаете, зачем мы вообще маршировать учимся.

Сверги готов был повеситься. В своей прошлой жизни он мог обучить маршировать за такой же временной период даже самых тупорогих новобранцев, но вот здешние бойцы, пусть и были индивидуально отличными воинами, но вот на солдат походили мало. Они могли биться в стене щитов, держать оружие и терпеть долгие переходы, отлично переносили все лишения войны, но вот никак не хотели переходить из состояния простых воинов в настоящих дисциплинированных солдат, марширующих и способных биться в едином строю, как цельный организм. Возможно, что в этом был виноват мощный северный характер, который отрицал над собой власть любого, у кого не доставало княжей крови, но в этом Сверги сомневался. Прошлая его жизнь и богатый командирский опыт подсказывал, что любой характер возможно сломить. Кавказцы, тюрки, тувинцы и буряты — всех можно было подчинить, сломить нрав и создать из нерадивого рекрута настоящего солдата.

— Парни, помните песню о старом князе по прозвищу «Крепкий Щит»? Запевайте её и попробуйте маршировать дальше. — выдохнул Сверги, возвращаясь к методу строевой песни или хотя бы её подобия из знакомого фольклора народных произведений.

Торхи задумчиво почесал нос, но по следующему же его движению строй вновь сформировался в монолитную конструкцию, зашагав по расчищенному от белого покрывала плацу. Сначала они шли молча, но затем звериный голос Торхи начал неумело и грубо запевать известную каждому северянину песню:

«Когда ветра́ с восто́чных гор
Несли́ пожа́рны́й дым,
Там кня́зь стари́нны́й, грозны́й взор,
Враго́в кара́л серпом.
Его́ клинок, бу́латны́й меч,
Горе́л в рассве́тном мгле́,
И па́дал вра́жий полк и сно́п
У гро́зных тех копы́т в земле!

И кто услышит напев тот старинный,
Кто имя вспомнит его грозово́е?
Трепе́щет враг пред тропой былинно́й,
Где ша́г звуча́л его, шаг боево́й!

Ни кре́пость ка́менна стена́,
Ни тьма́ стреле́цких стре́л,
Не остана́вливалá война́
Его́ победны́х дел.
Он шёл вперёд, сквозь я́д и стон,
Где се́ял смерть и страх,
Тепе́рь же тих его́ шаго́н,
Лишь вёрсты пу́стые в полях!

И кто услышит напев тот старинный,
Кто имя вспомнит его грозово́е?
Трепе́щет враг пред тропой былинно́й,
Где ша́г звуча́л его, шаг боево́й!»

Сверги ухмыльнулся, но результат был налицо — воины теперь шли в ногу, работая как единый организм, как живая группа, способная не только идти, но и воевать. Пока они пели песню на своём сколь грубом, столь и мелодичном языке, но в будущем это измениться. У них будет богатая возможность стать новым, совсем иным родом континентальных войск, которых ещё не видали армии властителей королевств. Раньше толпа бойцов двигалась очень хаотично, не имея даже толики от нужной организации. Они шагали с разной скоростью, кто-то далеко выбрасывал ноги, другие едва волочили их по земле, больше мешая грязь, чем продвигаясь на своём пути. Отстающие сильно замедляли всех остальных, часто приходилось останавливать армию для того, чтобы подогнать отстающие части, и колонна, вышедшая собранной, короткой, организованной, легко могла растянутся даже на десяток километров. Скорость дневного перехода не так часто превышала полтора десятка километров всего за одни сутки. Длительный поход изматывал войска физически и морально. Солдаты прибывали к месту боя уставшими, дезорганизованными, часто разрозненными. Требовалось много времени на построение, а если придётся сражаться, то такая растянутая колонна слишком мало могла противопоставить организованному войску или вовсе недосчитаться нескольких отрядов. Войска же, что шли в марше, были лишены пусть и не всех, но многих этих недостатков. Расстояние, которое способно было пройти пешее войско за сутки, повышалось в два раза минимум. Армия была способна идти в едином темпе, с чёткой иерархией. Войска прибывали к месту назначения в относительно организованном виде, часто уже в боевых порядках или готовые быстро в них перестроиться. Даже сам марш превращался в ритуал — шаг нога в ногу, пение строевых песен — всё это воспитывало солдат, сплачивало их, воспитывало корпоративный дух, воспитывал чувство единство и привычку к подчинению.

— Как же достал меня этот идиот.

На пороге шатра с горящим внутри костром стояли двое: сир Элис из дома Волфингов и его старый друг Деймонд Сова. Оба они были знакомы давно, участвовали в мелких стычках между малоземельными баронами и оба отправили в загробный мир столько людей, что не каждый грамотный мог сосчитать. Один был родом из Топкой Пещеры в Хондъёрде, а другой из Пятизмеья. Сова был мужчиной с глазами, которые, казалось, могли пронзить в самое сердце через роговицу. Многим от такого взгляда становилось дурно, но главным оружием этого кочевого лорда были не громадные глазища, а острейший ум.

— Он ведёт себя, как молокосос, который только-только уехал с берегов Птичьего Острова. Мечеться так, словно у него военные идеи из ушей прут. Но толку? — всё не унимался Элис Волфинг, — Мы наёмниками командуем, а не вышколенными оруженосцами. Те, ещё может быть, послушались бы приказа, но вот эти... — рыцарь махнул пустой рукой в сторону марширующих воинов, — Когда луржане понимали дисциплину? Они скорее сожрут собственные ботинки, но не будут подчиняться либлейнскому королю в сражении. Думаешь, что они не ударят нам в спину? С этими-вот песнями про своего старого царя.

— Не будь таким высокомерным, Элис. — покачал головой Сова, — Этот парень северянин, но могут ли твои воины шагать так быстро, как эти? Он мальчишка, но весьма смышлёный. Другие не знают, как своих поднять хотя бы на обед, а этот с рассветом бойцов из бараков выгнал и даже площадку расчистили. Тебе стоит поучиться у него умениям.

— И чего стоят твои слова, если этот парнишка не видел крови? Я сотник, ты — мой заместитель. Но скольких мы положили на своём пути? Ты помнишь?

— Двадцать человек в схватках на мечах. В два раза больше копьём, девятерых из арбалета и как минимум ещё одного кинутым ножом. В общей сумме семьдесят одна душа.

— Ножом? Ты про того мальчишку пекаря, когда мы на спор кидали в яблоко ножи?

— Именно.

— Тогда мы соревновались, но всё же ты победил в том споре, но сейчас отстаёшь. — хмыкнул Элис, — У меня ровно восемьдесят. Думаю, что доживу до того момента, когда счёт приблизятся к сотне.

— Либлейнский король даст нам шанс. А мальчишку лучше отставить в покое — он ещё сможет себя показать.

Сверги стремился себя показать, насколько это вообще позволяла сделать его должность. Десятник — честь не самая великая для человека с амбициями. По его прошлой жизни это было звание, равное самому простому сержанту, а этого слишком мало для его уровня амбиций и знаний. Конечно, ему довелось служить дважды и в куда более просвещённые времена, когда смерть опускалась на головы с неба, а тыкать друг в друга ножами приходилось лишь в самые критические и отчаянные времена, потеряв абсолютно всё своё снаряжение, но боевой опыт, приобретённый прямиком на линии непосредственного боевого столкновения, есть опыт и весьма подробный. Лучше всего было бы взять себе в управление роту, а то и целый полк. Тогда, со всем влиянием и людьми, можно развернуть кипучую деятельность, которой очень недостаёт. Раньше всего десяток людей в нужном месте и с нужными навыками могли сделать очень многое. Но что сейчас? Сейчас не было отличных снайперов, способных послать снаряд на полторы, а то и две версты, нет дроноводов, которые вовсе засылали смерть на несколько десятков километров от своего местоположения, да и чего вообще говорить, когда у Сверги были северяне, мало когда сражающиеся не в ближнем бою.

— Сверги, чтоб Сёстры морили тебя голодом всю жизнь и залили в глотку свинца! — выбрался из жилища командор Чёрной Бригады, стуча по своему воронёному панцирю целой рукой, отчего бой будил всё больше и больше людей, — Какого чёрта твои северяне орут так, будто их жрут адские муравьи?!

— Они маршируют, сир! — весело отвечал ему юноша, — На месте становись! Отдать воинское приветствие командору!

Десяток воинов, остановившись напротив самого Сверги, в моменте вскинули руки к козырькам своих шлемов. Беон, который только-только хотел разразиться бесконечной тирадой самых страшных ругательств, которые только знают в империи. Лицо командора наёмничьего войска было красным, и ругательства наверняка бы могли долететь до самого Пайрона, но в моменте он остановился и удивлённо посмотрел на молодого десятника, сочетающего в себе и в функции бригадного переводчика.

— Это что такое? — спросил Беон, сощурив глаза.

— Воинское приветствие, сир. Должно отдаваться каждым солдатом любому офицеру от сержанта до командора. Желательно, что и десятник сотнику, а сотник командору, но до этого ещё далеко.

— И как они будут узнавать того, кто выше их по воинскому званию? Это сейчас нас всего три сотни, но дальше будет только больше. Даже самый мозговитый мужчина не сможет запомнить лица нескольких тысяч человек, которые вечно будут сменяться.

— Для того нам нужны опознавательные знаки. Значки, заколки на плащах, перья в шляпах, особенные платки. Всё, что можно будет увидеть при первой встрече и долго не приглядываясь. Это не столь важно — мы сможем придумать.

— Это всё твой воинский устав?

— Именно. — Сверги глянул на бойцов из северян, что стояли по стойке «смирно», оставляя держать ладони на древках алебард, — Вольно, бойцы. — его внимание вновь обратилось в сторону командующего Беона, что явно был впечатлён небольшим представлением, устроенным десятком Сверги, — Они не бессмысленное феодальное ополчение, которое только и думает о том, чтобы вернуться домой, к своей семье и пашне. Они не рыцари, у которых уже есть свой личный феод и вассальный договор, по которому они должны предоставить себя и свои мечи всего на сорок пять дней. Они наёмники и им платят за службу даже в мирное время. Они не должны сидеть в кабаках и пить вино со шлюхами, даже если на это будет их воля. Они солдаты, а значит должны служить, а для того нужно понимание о том, как же вообще необходимо вести службу.

— Верно. — согласился Беон, — Они наёмники. Разбегутся в тот же день, когда король перестанет им платить монеты.

— Это забота короля. — отмахнулся Сверги, — На ваших квадратных плечах, командор, лежит задача не обеспечить их деньгами, а научить сражаться и делать это эффективно.

Беон прикусил нижнюю губу, чувствуя, как стальные пластины его доспеха впиваются в плечи под тяжестью сомнений. Перед ним стоял юнец, чьи щеки еще не знали настоящей бороды, а в глазах горел невыносимый для ветерана огонь уверенности. Этот огонь обжигал. Обжигал памятью о собственной молодости, такой же дерзкой и глупой. — Солдаты... — прошипел командор, окидывая взглядом стоящих навытяжку северян. Их лица, обветренные морозом и войной, были непроницаемы, но в глубине глаз, казалось, все еще бродили тени вчерашних попоек и вольницы, — Солдаты, говоришь... им до солдат ещё очень далеко. Сейчас они стая голодных волков, мальчишка. Сытыми драться будут, голодными разбегаться и будут наши территория грабить. Думаешь, что они будут овечками, которые будут под звук барабанов ходить?

Сверги не отступил под тяжелым, испытующим взглядом командора. Он видел усталость. Усталость военачальника, который слишком долго командовал сбродом, полагаясь лишь на силу кулака, авторитет страха и звон монеты. Хотя войско существовало всего несколько месяцев, но успел устать.

— Волки, сир? — парировал он, и в его голосе не было дерзости, лишь холодная констатация. — Да. Но даже волки в стае знают свое место, слушают вожака, идут за ним не из страха, а потому что понимают: вместе — сила. Сейчас ваши волки — каждый сам за себя. Они дерутся яростно, но разрозненно. Пяток дисциплинированных солдат, действующих как единый кулак, разобьет двадцать таких храбрецов в ближнем бою. А если враг ударит неожиданно? Если падет командир? Сейчас они рассыплются, как гнилые орехи. Солдаты же — это механизм, сир. Каждое колесико знает свое место и свой ход. Сломается одно — остальные будут работать, пока его не заменят. И механизм этот не остановится от потери одного винтика. Он будет бить врага даже тогда, когда половина его уже в крови и пыли. — он сделал шаг вперед, указывая рукой на своих подчиненных, все еще замерших в строю, пусть и расслабившихся, но продолжающих ждать команды, — Видите этот строй? Утром они топтались здесь же, как пьяные медведи на ярмарке. Сейчас они шагают в ногу. Поют. Чувствуют плечо соседа. Это начало. Представьте сотню таких. Тысячу. Они смогут пройти за день не пятнадцать, а тридцать верст и прибыть на поле боя не изможденными обозниками, а грозной силой, готовой к немедленному бою. Они смогут перестроиться из походной колонны в боевые порядки за минуты, а не за часы. Они смогут выполнять сложные маневры — охват, отступление под прикрытием, — которые сейчас для них немыслимы. А самое главное, сир, — Сверги пристально посмотрел в глаза Беону, — дисциплина рождает не только порядок, но и верность. Наемник воюет за золото. Солдат воюет за знамя, за товарищей, за честь мундира. Верность, закалённая в муштре и общем деле — это стержень. Король хочет войско, и он должен его получить, а не горстку вояк, каждый из которых верен только лишь своему командиру. Это опасно. Оно должно быть единым кулаком, а не каждый у своего бойца.

Беон молчал. Он помнил горечь предательства и хаос, который всегда сопровождал его войско. Идеи юнца казались воздушными замками, построенными на песке неопытности. Хотя парень был сообразительным и точно не был лишён искры командующего, способного вести войска.

— Ты видел хоть одно настоящее сражение, мальчик? — спросил он наконец, и голос его был тихим, но острым, — Видел ли ты, как трепещет земля под копытами тяжелой конницы? Слышал ли вой людей, когда рушится строй и начинается бойня? Знаешь ли ты запах страха и кишок? Книжная премудрость — одно. Грязь и кровь поля боя — совсем другое. Твои красивые слова рассыплются при первом же ударе настоящей войны, как этот хрупкий ледок под нашими ногами. — мужчина ткнул носком ботинка в ноги, сбив толику снега.

Сверги не дрогнул. — Я видел иное, сир, — ответил он загадочно, и в его глазах промелькнуло что-то далекое, нездешнее. — Видел армии, чья дисциплина была крепче любой брони. Видел, как горстка солдат, знающих свое дело и доверяющих командиру, удерживала позиции против превосходящих сил. Видел, как порядок и выучка побеждают дикую ярость и численность. Мой устав — это не о красивых парадах. Он — о выживании. О том, чтобы больше твоих бойцов вернулось живыми. О том, чтобы каждый удар был точным, каждое движение — осмысленным, а не лихорадочным метанием испуганного зверя. Да, я молод. Но разве возраст мешает видеть очевидное? Ваша армия, сир, — это меч без рукояти. Острый, но поранить может кого угодно, в том числе и того, кто им машет. Я предлагаю выковать рукоять. Прочную. Надежную. Королю нужна не банда наёмников — он бы просто нанял ближайшего командира. Он тратит золото для силы, котора будет на ступень выше, чем нынешние армии.

Командор долго смотрел на упрямого десятника. Смотрел на его северян, стоящих неестественно прямо и тихо, нарушая привычный гул и разброд лагеря. Смотрел на расчищенную площадку — маленький островок порядка посреди хаоса. В душе Беона боролись скепсис и... любопытство. А вдруг? Вдруг этот дерзкий щенок не просто фантазер? Вдруг его безумные идеи действительно смогут превратить эту пеструю, вечно ворчливую и ненадежную орду во что-то большее? Риск огромен. Доверить устав, основу армейской жизни, юнцу, не нюхавшему пороха в настоящей мясорубке? Это казалось безумием. Но Беон знал цену застою. Его армия топталась на месте. Король требовал результатов, а не оправданий.

— Чёрт бы тебя побрал, Сверги. Пусть сёстры помогут с тобой. Пиши свой устав. Черкни свои... идеи. На пергаменте. Четко. Чтобы даже самый тупой луржанин, если он вдруг выучит буквы, смог понять. Но знай, — он снова посмотрел на юношу, и взгляд его стал ледяным, — это не доверие. Это проверка. Один промах. Одна глупость. Один бунт из-за твоих затей — и я лично скормлю тебя твоим же северянам. По кусочкам. А твой драгоценный устав пустим на растопку. Понял?

— Понял, командор. Я принесу его вам на рассмотрение скоро. — Сверги кивнул и вскинул правую руку к козырьку, — Будет исполнено.

Беон лишь что-то буркнул, развернулся и тяжело зашагал прочь, его черный плащ взметнулся за ним, как крыло раздраженной вороны. А Сверги улыбался и потирал ладони, понимая, что лёд тронулся и он покажет силу своих идей.

1 ледостав. День. Земли рода Сайтор

Холодный, сырой воздух крипты обволакивал графа Элрик Сайтора, как саван. Он медленно шел меж рядов каменных саркофагов, тяжелые шаги гулко отдавались под сводами, будто мертвецы перешептывались в такт его движению. Факелы, закрепленные в железных кольцах на стенах, метали тревожные тени. Пламя пожирало смолу, коптя потолок черными языками, а дым стелился низко, цепляясь за резные лики ангелов и демонов, охранявших вечный покой его рода. Каждый саркофаг — страница летописи Азентара. Здесь лежали строители державы и ее губители, мудрые правители и безумные тираны. Всех уравнял камень и время. Сёстры сделали их без титулов и приняли в свои объятия без них.

— Власть... — прошептал Элрик, и его голос, обычно звучный и повелительный, здесь звучал устало, почти бессильно. Он остановился у саркофага своего прадеда, Рогера Железного Кулака. Изображенный на крышке барельеф изображал сурового воина с мечом, попирающего поверженного дракона. — Ты держал ее железом и кровью, старик. Думал ли ты, что твой правнук будет топтаться в этой сырой яме, размышляя, как удержать то, что ты завоевал? Железо ломается. Кровь высыхает. А драконы... они лишь меняют обличье.

Он провел рукой по холодному камню, чувствуя шероховатость резьбы. Удержать власть было в тысячу раз сложнее, чем ее захватить. Захват — это ярость, порыв, огонь. Удержание — это бесконечная балансировка на острие ножа. Бароны, вечно жадные до земли и привилегий, смотрели на его трон, как стервятники. Города роптали под тяжестью налогов, введенных для содержания Совета — идиотов, которые общей силой смогли захватить власть. Каждый требовал своего, вытягивая жилы из королевства, как паук из мухи. Сила? Сила была нужна. Но одной силы мало. Нужна была хитрость змеи, терпение камня и... легитимность. Признание. Тот самый незримый венец, который заставлял людей склонять головы не только из страха, но и из какого-то смутного почтения. Как добыть его? Как заставить поверить, что твоя власть — от Сестёр, а не от удачно поданного яда или подкупа стражников?

Глухой стук кирок и скрежет пил по камню вывели его из мрачных дум. Звуки доносились из дальнего конца крипты, где рабочие расширяли усыпальницу для будущих поколений Сайторов. Элрик направился туда. Под сводом новой галереи, еще пахнущей сырой глиной и пылью, копошились десятка полтора человек. Они были покрыты белесой известковой пылью с ног до головы, лица скрывали платки, глаза щурились от летящей крошки. Воздух здесь был густым, трудно втягиваемым в лёгкие.

— Эй, осторожней с этим блоком, Борк! — крикнул старший каменотес, коренастый мужик с лицом, изборожденным шрамами и морщинами, похожий на самого древнего обитателя крипты. — Хочешь, чтобы он треснул пополам, как башка пьяного рудокопа? Подложи клинья!

— Да ладно тебе, Гарт, — проворчал тот, кого назвали Борком, молодой парень с могучими плечами, но неуклюжий в движениях. — Камень крепкий, выдержит.

— Выдержит, пока не выдержит! — рявкнул Гарт. — Здесь не поле, где камни пинать. Здесь вечность кладут. Или ты хочешь, чтобы графская родня через сто лет провалилась сквозь гнилой пол прямо в преисподнюю? Уважай камень, парень! Он переживет и тебя, и меня, и внуков наших.

Элрик наблюдал за работой, оставаясь в тени колонны. Интересно. Эти люди, покрытые пылью вечности, думали о прочности камня, о надежности кладки. Их заботило, чтобы саркофаг не треснул, чтобы свод не рухнул. Их мир был прост и осязаем: камень, инструмент, хлеб в котомке. Они не ломали голову над принципами власти, над легитимностью или балансом сил. Они строили. Физически создавали опору для того самого незримого величия, которое он так отчаянно пытался укрепить. Была ли их работа менее важна? Без этих прочных стен, без этих надежных склепов — куда девалась бы память о Железном Кулаке? В прах и забвение. Власть нуждалась не только в мечах и золоте, но и в камнях. В прочном фундаменте.

— Тяжело, Гарт? — негромко спросил Элрик, выходя из тени.

Рабочие вздрогнули, как стая вспугнутых ворон. Молотки и зубила замерли в руках. Гарт выпрямился, отряхивая пыль с рук, его нахмуренное лицо смягчилось, но в глазах осталась настороженность.

— Милорд! Не ожидали... — Он поклонился, движения были грубоваты, но искренни. Остальные последовали его примеру, смущенно шаркая ногами. — Работа есть работа, милорд. Камень — он послушен, если знать его норов. Тяжело? Да нет, привыкли. Главное — чтоб руки не дрожали да глаз был остёр. Вот Борк тут... — он бросил взгляд на молодого рабочего, — ...пытается силой брать, а камень силы не любит. Его понимать надо. Терпением. По крупинке, по стружке.

— Понимать... — повторил граф задумчиво. — А если камень особенно тверд? Не поддается? Гранд-диорит, скажем?

Гарт усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы.

— И гранд-диорит сдаётся, милорд. Бывает, упрётся — хоть кол на голове теши. Тогда не лбом его пробивать надо, а умом. Найти слабину. Трещинку. Или прогреть огнём, дать остыть — он и треснет сам, где надо. А то и водой поливать, морозить — лопнет. Всему свой подход. Главное — не спешить. Спешка — враг камня. И мастера. — Он потёр запыленный лоб. — А вам, милорд, не холодно тут? Сырость, сквозняки... Не место для живых, честно говоря.

— Место для памяти, Гарт, — ответил Элрик. — А память... она тоже требует ухода. Как и твой камень. Чтобы не рассыпалась в прах. Спасибо за труд. Пусть камни ложатся ровно.

Он кивнул и пошел дальше, глубже в новые галереи. Слова каменотеса отзывались в нем странным эхом. Найти слабину... Прогреть... Морозить... Не спешить... Не о камне ли власти он говорил? О тех упрямых баронах, о строптивых горожанах? Может, и к ним нужен был не только кулак, но и терпение, и умение найти ту самую трещинку? Прогреть милостью, остудить гневом? Но баланс был так хрупок... Одно неверное движение — и все рухнет.

Граф резко обернулся. У входа в придел, опираясь на простой посох из темного дерева, стоял старик. Очень старый. Лицо его было похоже на высохшее яблоко, изборожденное глубокими морщинами, но глаза... Глаза светились странным, нестареющим умом, глубоким и спокойным, как воды древнего колодца. Он был одет в простой, поношенный серый плащ поверх такой же серой робы, но в этой простоте была какая-то необъяснимая значимость. На груди у него висел скромный деревянный символ — игла, знак не такого тайного, но скрытного общества. Ни стражи, ни кто-либо еще не сопровождал его. Он возник будто из самой тени.

— Кто вы? — спросил Элрик, внутренне напрягаясь. Никто не должен был беспрепятственно проходить сюда.

— Проходящий, милорд. Странник. Иногда меня зовут Корневидом. — Старик сделал медленный шаг вперед, его посох глухо стукнул по каменному полу. Он не поклонился, лишь слегка склонил голову. — Простите вторжение. Видел свет факелов и услышал шаги. Старые кости любят тепло, а старый ум — размышления живых среди молчания ушедших. Место сильное. О многом заставляет подумать.

— О чем же вы размышляли, странник? — спросил Элдрик, не сводя глаз со старика. В нем не было угрозы, но была глубина, которая настораживала.

— О корнях, милорд. — Старик подошел к блоку мрамора, коснулся его узловатой рукой почти с нежностью. — О корнях власти. Вы сейчас думали о ней, да? О ее тяжести. О ее зыбкости. — Он посмотрел на Элдрик, и тот почувствовал, что эти старые глаза видят сквозь него, читают его тревоги как раскрытую книгу. — Все приходят сюда и видят камни. Величественные. Вечные. Но забывают, что под камнями — земля. А в земле — корни.

— Корни? — переспросил Элдрик, искренне заинтересованный.

— Да, милорд. Корни. — Старик обвел рукой склеп. — Ваши предки. Не только те, что в саркофагах. А те, чьи имена стерло время. Воины, пахари, ремесленники, жрецы. Те, кто строил первые стены Азентара, кто пахал его поля, кто рожал детей на этой земле. Их кровь, их пот, их вера — вот истинные корни вашей власти. Камень саркофага — лишь верхушка. Дерево власти растет не из камня, милорд. Оно растет из земли. Из народа. Из его веры в то, что вы — его защитник. Его справедливый судья. Хранитель его очага и его детей. — Он постучал посохом по полу. — Вот она, опора. Глубоко. Невидимая. Но без нее... — Старик вздохнул. — ...камень саркофага становится просто глыбой. А дерево власти... оно засыхает и падает, даже если ствол его кажется несокрушимым дубом. Бароны? Церковь? Города? Они — ветви. Важные. Но ветви. Сломается ветвь — дерево выживет, если корни сильны и ствол крепок. Но подруби корни...

— Но как укрепить эти корни, странник? — спросил он, и в его голосе звучала неподдельная жажда понять. — Народ ропщет под налогами. Голод придёт, а столица только просит и просит. Нынешний император слишком слаб, но для народа он всё легитимен. Народ видит войско, которое требует хлеба, но не всегда видит защиту. Видит роскошь знати... Видит мою карету, проезжающую по улице. Как заставить его верить?

— Не заставить, милорд. Заложить. Взрастить. Как дерево. Это долго. Очень долго. Дольше, чем жизнь одного человека. — Он снова посмотрел на саркофаги. — Ваш прадед, Рогер Железный Кулак... Он был жестоким воителем. Но люди шли за ним. Почему? Потому что он был их воителем. Он защищал их поля от рейдов других королей. Он карал разбойников, грабивших их деревни. Его жестокость была направлена на врагов народа. И народ это видел. Верил, что его кулак — их щит. Вот вам и корень. — Старик сделал паузу. — А налоги... Да, они тяжелы. Но если народ видит, на что они идут? Если видит, что войско не просто пьет и буянит в казармах, а тренируется, патрулирует дороги, защищает рубежи? Если видит, что суд вершится справедливо, а не в угоду золоту барона? Если знает, что в голодный год из королевских амбаров будет роздан хлеб, а не продан втридорога купцам? — Он покачал головой. — Вера — она как росток. Ее можно задавить одним неверным шагом. Но если поливать ее каплями справедливости, укрывать от буйного ветра беззакония... она окрепнет. И тогда никакой баронский заговор, никакая церковная интрига не сломит дерево, выросшее на таких корнях. Камень саркофага... — он кивнул на глыбу мрамора, — ...он будет просто памятником. А истинный памятник... он будет жить в легендах, которые будут рассказывать у очагов еще долго после того, как этот камень расколется от времени.

Старик замолчал. Тишина крипты, прерванная лишь далеким стуком кирок, снова сгустилась вокруг них. Элдрик смотрел на этого странного старца, чувствуя, как тяжесть на душе чуть отступает, сменяясь неясной, но твердой надеждой. Просто? Да. Слишком просто? Возможно. Но в этой простоте была глубокая, проверенная веками истина, о которой он, погрязший в интригах и расчетах, позабыл.

— Вы говорите мудро, Корневид, — наконец произнес Элдрик. — Гораздо мудрее многих моих советников, что твердят лишь о казне и копьях. Но... как поливать этот росток? Как показать народу справедливость, когда бароны давят, церковь требует, а казна пустеет? Где взять время?

Старик взглянул на него с бездонной глубиной своих глаз.

— Начните с малого, милорд. С одного камня. С одного справедливого решения. С одного показательного суда над зарвавшимся бароном, который творит беззаконие в своих землях. С одного честного чиновника, назначенного не за родство, а за ум и честность. С одного открытого амбара в неурожай. — Он поднял палец. — Капля за каплей, милорд. Камень точит не сила, а постоянство. И помните: дерево растет медленно, но рубится быстро. Берегите корни. Они важнее самой пышной кроны. — Он слегка поклонился. — Простите старого болтуна. Солнечный свет зовет, хоть он и слаб в этот зимний день. Мир вашему дому, граф Сайтор. И мудрости вашей власти.

Не дожидаясь ответа, старик развернулся и зашагал прочь, его тень слилась с общим мраком галереи, а стук посоха быстро затих вдали. Элдрик остался один у своего будущего саркофага, слушая далекий стук каменотесов и думы, теперь уже не такие мрачные. Капля за каплей... Поиск слабины... Уважение к камню... Корни. Он посмотрел на холодный мрамор, затем на свои руки — руки живого правителя. Пусть финал — камень. Но пока он дышит, его дело — растить дерево. И поливать корни. Капля за каплей. Начиная сегодня.