Правь. Совершённое.

Часть первая: Сокол над Чистым бором

Дождь стегал косо и зло, будто хлестал землю за все ее грехи. Но Демид Сварожич, обернувшийся соколом – не ястребом, не кречетом, а именно серым, неприметным лесным соколком, – не замечал ни капель, пробивавшихся сквозь перья, ни ветра, рвавшего с курчавых сосен хвою. Он парил над Чистым бором, этим островом древней, не тронутой простецами тайги, втиснувшимся меж Валдайских озер. Внизу проплывали болотца, поросшие клюквой и багульником, темные ельники, где водились духи-болотинники, и светлые сосновые боры, хранящие память о шаманских камланиях, что отгремели здесь за сотни лет до появления Москвы.

Опять, – подумал Демид, и мысль его была тяжелой, как уральский камень. Опять сходятся в Павильоне. Опять трещит по швам их держава простецов. Сколько раз? Петр ломал старину... Александры да Николаи цеплялись за трон... Ленин с Троцким... Сталин с шашкой над картой... И вот – ГКЧП. Горечь, древняя и знакомая, подступила к горлу. Дети. Все они – дети. Суетятся, ломают, строят, гордятся, падают. Живут вчерашним днем или завтрашней иллюзией. Им нужна рука. Твердая. Но не ломающая. Направляющая. Или так ли?

Он видел Павильон Теней задолго до того, как обычный глаз смог бы его различить. Для простеца это место было бы просто особенно густой, непролазной чащей с причудливыми, поросшими мхом валунами. Для мага – Павильон был маяком, пульсирующим сдержанным, глубоким сиянием, похожим на отблеск звезды в бездонном колодце. Это был не дом, не строение в привычном смысле. Скорее – вплетение, искусное вкрапление иного пространства в ткань реальности, созданное давно ушедшими мастерами пространственной магии. Оно дышало древностью и мощью.

Сокол спикировал вниз, пронзив невидимый купол защиты, который лишь слегка дрогнул, словно поверхность воды от легкого ветерка. На мгновение Демид ощутил знакомый сдвиг – пространство вокруг сжалось, время замедлило свой бег, воздух наполнился запахом вековой древесины, сухих трав и чего-то неуловимого, вечного – запахом самой Истории, ее нервом и костяком. Он приземлился на замшелый камень у входа – вернее, у того места, где вход должен был бы быть. Перед ним зияла чернота, глубокая и беззвучная, как провал в ночное небо. Сокол стряхнул перья, и на камне уже стоял старик. Невысокий, коренастый, с лицом, изборожденным морщинами глубже, чем ущелья Урала, и с глазами, в которых мерцали отблески далеких костров – костров восстаний, войн и великих строек. На нем был простой, грубого домотканого полотна зипун, подпоясанный кожаным ремнем. Он шагнул в черноту.

Часть вторая: Собрание в Вечности

Внутри Павильона Теней царила тишина, насыщенная до физической плотности. Воздух был прохладен и неподвижен. Свет лился не откуда-то сверху, а словно излучали сами стены – темные, отполированные временем до зеркального блеска деревянные панели, в которых смутно отражались фигуры сидящих. Их было тринадцать. Тринадцать теней в абсолютно одинаковых, струящихся мраком плащах с глубокими капюшонами, скрывавшими лица. Они сидели за массивным овальным столом из черного дуба, такого древнего, что он казался окаменевшим. На столе не было ничего – ни карт, ни бумаг, только в самом центре, в углублении, мерцал шар из чистого горного хрусталя. В нем, как в калейдоскопе, сменяли друг друга картины Москвы: танки на Садовом кольце, толпы у Белого дома, растерянные лица солдат, гневные или испуганные – лица простецов у баррикад из троллейбусов. Звуков не было, лишь визуальная какофония кризиса.

Тени были неразличимы внешне. Но стоило заговорить одной из них, как индивидуальность проступала сквозь униформу тьмы.

– Геннадий Иванович колеблется, – прозвучал голос, сухой и точный, как удар скальпеля. Голос Прасковьи Железной-Воли. Ее тень не шевельнулась, но все ощутили ледяное давление ее воли. – Его указ №1 – вода. Он боится крови, боится ответственности. Боится их. Она кивнула в сторону шара, где мелькнуло лицо Ельцина на танке. – Страх парализует. Без решительных действий их ГКЧП рассыплется за сутки. И тогда… хаос. Распад. Войны на окраинах. Голод. Маятник истории качнется в пропасть, куда мы не можем позволить ему упасть.

Тишина сгустилась. Казалось, даже воздух перестал вибрировать. Потом заговорила другая тень, голос низкий, с металлическим отзвуком, будто доносившийся из глубины бункера. Гурий Недреманный.

– Охрана Белого дома – смешанная. Милиция, спецназ МВД, добровольцы. Пьяные, нервные. Искра – и кровопролитие неизбежно. Массы простецов там… они не понимают, за что дерутся. За лозунги. За воздух. Их можно увести. Он сделал паузу, словно взвешивая слова. – Массовое внушение. «Сон разума». Без насилия. Они просто… разойдутся по домам. Усталые. Забыв, зачем пришли.

– Искусственно созданный вакуум заполнится еще большим хаосом, – возразил третий голос, мягкий, бархатистый, но с невидимой стальной нитью внутри. Борислав Тихомиров. Голос мастера дипломатии и ментальных искусств. – Разгон толпы – полумера. Корень – в лидерах. И в том, кто марионеткой Кощея танцует на броне. В шаре крупным планом возникло лицо Ельцина. В глазах, обычно мутных от возлияний, теперь горел странный, нечеловеческий, холодный огонь. – Он не просто амбициозен. Он одержим. Древняя падаль вцепилась в слабую душу. И питается этим страхом, этой ненавистью. Горбачев… В шаре сменилась картинка на усталое, растерянное лицо Генсека в Форосе. – Добрый, но слабый. Корабль без руля в шторме. Он – символ упадка партии, которая сгнила изнутри.

Старейший из теней, Владимир Черниговский, заговорил так тихо, что слова казались шелестом вековых листьев, но их услышали все:

– История требует решения. Жестокого? Да. Но необходимого. Мы не можем позволить им уничтожить то, что строилось веками – и их миром, и нашим. Распад СССР – катастрофа для всех. Для простецов – войны, нищета, потеря ориентиров. Для нас – риск экспансии чужих магических сил на раздробленные земли, раскрытие Тайн, хаос в Сообществе. Его тень слегка качнулась. – Надо править. Не грубо. Тонко. Как лекарь правит сломанной костью, ставя ее на место. Заклятье «Правь».

Слово повисло в воздухе, наполняясь весом и значением. «Правь» было не просто заклятием. Это был высший пилотаж магии влияния, искусство волхвов и княжеских советников древней Руси. Не ломка воли, как примитивное «Империо», а вплетение в саму ткань сознания целевых установок – правил, которые воспринимались жертвой как свои собственные, разумные и необходимые мысли. Я должен быть тверд. Я обязан спасти Союз. Коммунизм – наше будущее. Сомнения – предательство. Человек под «Правью» оставался собой, со своим характером, страхами, слабостями. Но ключевые решения он принимал в рамках заданного русла. И лишь самые проницательные, знавшие его давно и глубоко, могли уловить легкую искусственность, чуждую ноту в его поступках.

– Риск велик, – прозвучал голос Януса Невструева, директора НИИЧаВО. Голос был двойным, словно два человека говорили в унисон с едва уловимым сдвигом. – Масштаб беспрецедентен. Одновременное воздействие на десятки ключевых фигур по всей стране. От Янаева до командующих округами, секретарей обкомов. Координация должна быть идеальной. Малейший сбой…

– НИИЧаВО гарантирует координацию, – отчеканил голос Александра Привалова. В его тоне слышалось холодное величие творца одушевленных машин. – Магическая нейросеть «Собор» синхронизирует импульсы. Каждый оперативник Сектора «Тень» получит точную цель и временную метку. Заклятье прозвучит одновременно от Владивостока до Калининграда. Как единый хор.

– А Ельцин? – спросила Велена Мрачнова, бывшая глава «Вервольфа». Ее голос, обычно спокойный и глубокий, как лесное озеро, сейчас звучал настороженно. – Кощей… Его нельзя просто взять под «Правь». Древняя сущность почует чужеродное влияние. Нужен иной подход. Изоляция? Изгнание?

– Не время, – резко парировал Недреманный. – Сначала стабилизация. Кощей силен через хаос, через страх и ненависть толпы. Лишив его этой подпитки, ослабим. А там… разберемся. Главное сейчас – дать ГКЧП сталь в позвоночнике и убрать толпу с улиц. Горбачева… Он махнул тенью руки. – В отставку. По состоянию здоровья. Пост Президента СССР сохраняется. А партию… Голос Железной-Воли врезался в паузу:

– КПСС – труп. Но санировать его – задача МинМага после. Сейчас нам нужны структуры, рычаги. Пусть думают, что еще правят.

Обсуждение длилось еще час. Тени спорили, взвешивали этическую тяжесть предстоящего, мерялись силой аргументов и воли. Демид Сварожич молчал, слушая этот спор «детей». Он видел в хрустальном шаре нервный пульс нации, видел тени грядущих бед – Чечню, Приднестровье, разграбленные заводы, озлобленных людей. Видел и другой путь – жесткий, кровавый, путь тотального подавления, на который могли пойти озверевшие от страха лидеры ГКЧП без их помощи. Путь еще большей крови и ненависти. Нет, – подумал он. – Нельзя. Даже ради порядка. «Правь» была лезвием бритвы, но единственно возможным в этой точке.

Когда все аргументы были исчерпаны, а тишина снова воцарилась в Павильоне, заговорил Кристобаль Хунта, великий инквизитор. Его голос, сухой и безжалостный, как скрип пергамента, прозвучал приговором:

– Консенсус. Поддерживаем простецов из ГКЧП. Убираем толпу без насилия – «Сном Разума». Берем под «Правь» ключевых фигур ГКЧП и чиновников на местах. Ельцина изолируем магически – блокируем связь с Кощеем, минимизируем влияние. Горбачев – в отставку. Президент СССР – сохраняется. КПСС – санация вопросом будущего. Ответственность за решение… Он медленно обвел теневым взглядом стол. – …несем все. Во имя стабильности. Во имя будущего. Во избежание большей крови. Приступаем.

Никакого голосования. Никаких формальностей. Решение созрело, как гроздь, и было принято всем собранием разом. Шар в центре стола вспыхнул ярче, проецируя теперь не хаотичные картинки, а сетку – карту СССР с мигающими точками целей. Рядом с каждой – имя, должность, временной код.

Часть третья: Шепот Стали

Борислав Дмитриевич Тихомиров вышел из черноты Павильона Теней не в Замоскворечье, где располагалось здание МинМага, а прямо на брусчатку Соборной площади Кремля. Дождь все еще моросил, накрапывая на древние камни и позолоту куполов. Он был невидим не только глазу простеца, но и камерам, и чутким приборам. Его плащ-невидимка сливался с влажным сумраком августовского вечера. Он был не-здесь, скользя по щелям реальности, как тень между лучами фонарей.

Он двинулся к зданию Президиума Верховного Совета. Охрана – подтянутые офицеры КГБ и солдаты Таманской дивизии – стояла, как истуканы, напряженно вглядываясь в темноту. Их лица были бледны, глаза бегали. Они чувствовали груз ответственности и смутную тревогу. Тихомиров прошел сквозь них, как сквозь дым. Его аура, настроенная на частоту полного игнорирования, заставляла подсознание охраны просто не замечать легкое движение воздуха, легчайший звук шага по мокрому камню. Он подошел к массивной дубовой двери кабинета и.т.д. Геннадия Ивановича Янаева. Не открывая – прошел сквозь нее. Древесина на миг задрожала, словно от легкого сквозняка, но часовой у двери лишь поежился.

Кабинет был погружен в полумрак. На столе горела лишь настольная лампа, отбрасывая неровный круг света на разложенные бумаги, телефонные аппараты. Ян Геннадьевич сидел за столом, но не работал. Он сгорбился, уткнувшись лицом в ладони. Его плечи мелко, предательски дрожали. От него несло страхом, отчаянием и… коньяком. Запах слабости. Запах надлома. На экране маленького телевизора в углу мелькали кадры митинга у Белого дома, громкоговоритель орал что-то про «банду Ельцина».

Тихомиров остановился в двух шагах от стола, все еще невидимый. Он видел не просто вице-президента СССР. Он видел человека на краю. Человека, который понимал, что затея проваливается, что танки не решат ничего, что кровь вот-вот прольется – и это будет на его совести. Человека, который боялся тюрьмы, позора, а может, и пули. В этом страхе не было злобы, лишь жалкая, всепоглощающая паника.

Тихомиров сбросил чары невидимости. Он появился в луче света от лампы внезапно, как материализовавшаяся из воздуха статуя – высокий, прямой, в безупречном темном костюме, без плаща. Его лицо было спокойно, почти бесстрастно, но в глазах горела концентрация невероятной силы.

Янаев вскрикнул от неожиданности, резко вскинул голову. Его глаза, красные от бессонницы и, возможно, слез, расширились от ужаса и непонимания. Он попытался вскочить, схватился за кнопку вызова охраны на столе.

– Сидите, – произнес Тихомиров. Всего одно слово. Тихим, ровным голосом. Но в нем была такая сила внушения, такая непререкаемая власть, что рука Янаева замерла в сантиметре от кнопки. Тело его сковалось, как парализованное. Он мог только смотреть. Смотреть в эти нечеловечески спокойные, всепонимающие глаза.

Тихомиров медленно поднял руку. Не для жеста, а для фокусировки энергии. Его пальцы сложились в сложную, древнюю вязь – знак «Прави». Он смотрел прямо в зрачки дрожащего вице-президента, видя там лишь хаос страха.

– Правь, – произнес Борислав Дмитриевич.

Слово прозвучало негромко, но с металлическим отзвуком, будто удар маленького, но идеально калиброванного колокола. Оно не эхом разнеслось по кабинету, а вошло – прямо в сознание Янаева. Точно, как игла шприца в вену. Быстро. Безболезненно. Но неотвратимо.

Янаев вздрогнул всем телом. Его глаза на миг закатились, потом сфокусировались снова. Но что-то в них изменилось. Исчезла паническая рябь. Появилась… твердость? Нет, не сразу твердость. Скорее – уверенность в необходимости твердости. Его спина непроизвольно выпрямилась. Дрожь в плечах утихла. Он опустил руку от кнопки, положил ладони на стол – уже не вцепляясь в край в отчаянии, а опираясь, как на надежную основу. Взгляд его стал прямее, хотя в глубине все еще читалась усталость и тревога. Но теперь это была тревога человека, знающего, что делать. Человека, взявшего на себя тяжелый, но правильный груз.

– Вы – законный глава государства в этот час, Геннадий Иванович, – тихо, но отчетливо сказал Тихомиров. Его голос звучал как голос разума, голос совести самого Янаева. – Ваш долг – спасти Союз. Коммунистические идеалы – наше будущее. Сомнения – предательство Родины. Будьте тверды. Решительны. История вас оправдает.

Янаев медленно кивнул. Кивнул не гостю, а самому себе. Как будто подтверждая нечто, что уже созрело у него внутри. Он взял со стола папку с документами, его движения стали увереннее, собраннее. Страх не исчез. Но он был отодвинут, загнан в дальний угол сознания новым, властным правилом: Я должен. Я обязан. Я буду тверд.

Тихомиров не стал ждать больше. Его задача здесь была выполнена. Он растворился в воздухе так же внезапно, как и появился, оставив только легкое движение прохладного воздуха.

А в этот самый миг, синхронизированный до миллисекунды магической нейросетью «Собор» НИИЧаВО, по всей необъятной территории Советского Союза происходило то же самое.

В кабинете командующего Прибалтийским военным округом, где пахло табачным дымом и нервным потом, из тени за креслом командарма возникла невысокая фигура в плаще. Командарм, разговаривавший по ВЧ-связи, обернулся – и замер. Прозвучало одно слово, тихое, как скрип пера, но перекрывшее гул аппаратуры: «Правь». И решимость, как стальная струна, натянулась в уставшем мозгу генерала.

В обкоме партии крупного сибирского города секретарь, сжав виски, смотрел на сводку о забастовках. За его спиной, отраженная в темном окне, возникла тень. Шепот коснулся его сознания, не звуком, а самой мыслью: «Правь». И рука секретаря, дрожавшая над телефонной трубкой, опустилась. Он взял другой телефон, начал отдавать четкие, спокойные распоряжения о поддержании порядка.

В штабе дивизии, стоявшей на окраине Москвы, в кабинете начальника штаба, где висел портрет Дзержинского с недобрыми глазами, из угла, где висела походная шинель, выплыла почти неосязаемая дымка. Она коснулась виска офицера, погруженного в тревожные мысли. «Правь». И растерянность в его глазах сменилась холодным расчетом. Он схватил трубку: «Полк N? Приказ: укрепить заслоны, но без провокаций! Держать строй!»

Сотни кабинетов. От Кремля до дальневосточных гарнизонов, от столиц союзных республик до областных центров. Сотни теней – оперативников Сектора «Тень», мастеров скрытности и внушения. Сотни едва слышных, сливающихся в единый пространственно-временной аккорд шепотов, мысленных посылов, точных жестов: «Правь». «Правь». «Правь».

Не грубая сила. Не слом воли. А направление. Укрепление. Вплетение стальной нити долга и решимости в пористую ткань страха и нерешительности. Огромный, дышавший на ладан механизм ГКЧП вдруг получил то, чего ему так отчаянно не хватало – единую волю. Не идеальную. Не святую. Но твердую. Достаточно твердую, чтобы принять удар и не рассыпаться в тот роковой августовский день. Хор «Прави» стих. Магия свершилась. Империя, шагнувшая в пропасть, на миг замерла на краю. Цена этого мига была высока. Но цена падения была бы неизмеримо страшнее. Тени сделали свой выбор. Теперь слово было за простецами. Но уже под незримым, совершенным правлением Стали.