Праздник к нам приходит

Украшения, висящие на тонкой войлочной бечёвке, развешанные Фёдором Николаевичем под крышей двухэтажного деревянного дома, выглядели как вздёрнутые преступники. Стоя на стремянке, пытаясь закрепить гирлянду, он ругался, проклинал свою любимую жену, заставившую его вешать так высоко. Казалось, обвяжи вокруг гвоздя, протяни до другого — и повторяй, пока длины хватает. Только как это сделать на стремянке? Спускайся, переставляй её — и так каждый раз, под каждым гвоздём. Можно было бы вбить их подальше друг от друга, так и планировалось изначально. Узнав об этом, Надя запротестовала, сказала: «Ты что, свисать будет, некрасиво выйдет».

А кому эта красота нужна? Ну вот кому? В этом дачном посёлке, кроме него, её и сына с дочерью, никого особо и нет. Никто же не увидит всех его стараний. Ох, а ведь потом это всё и снимать придётся.

Рядом с Николаевичем стояла серебристая «Нива» с распахнутой дверцей. Из неё с великой тоской, надломленным хриплым голосом изливался шансон. Мужчина пел всякие разрывающие сердце песни о судьбе, о старушке-маме, об измаранной в крови фате и о погубленных судьбах многих столкнувшихся с исправительными колониями. Фёдор Николаевич никогда не сидел в тюрьме и даже не был к ней близок, в отличие от их исполнителей. Его отец прошёл по этапу. Тот и приучил стоявшего сейчас на стремянке мужчину к этому музыкальному жанру. В принципе, только благодаря ему в нём находились силы продолжать эту муторную работу. Не будет этих пронзительных, щемящих песен — проклятая лестница уже была бы разбита, а украшения — огромные игрушечные шары с детскими рисунками — лежали бы где-нибудь за забором.

— Музыка-то у тебя совсем не под новогоднее настроение, — прокомментировала обстановку жена, выглядывая из окна.

Фёдор скривил лицо, махнул рукой — мол, много ли ты понимаешь в новогоднем настроении!

На душе, как уже понятно, было скверно. Он вспоминал, сколько денег потратил на этот праздник: закупка продуктов, бензин, эта дача в конце концов. Приехал — и шамань её: там розетка прогорела, тут умывальник не работает. А надо ведь Наде, чтобы всё функционировало, — поскольку дети приедут, им даже умыться негде будет. А Феденька в их возрасте из бутылки умывался — и плохо ему почему-то не стало. Отпрысков своих Николаевич увидеть хотел, а то ведь год не встречались, так, пару раз созванивались, поздравления друг друга с днями рождения — не в счёт. Соскучился на самом деле по ним, непутёвым. Хотя куда там — гордился ими, на самом деле в пример всем ставил. А называл так просто, чтобы было им куда дальше стремиться, чтобы, как прапорщик в армии говорил, — не расслаблялись.

Лицо Фёдора засияло, лучом солнца расползлась улыбка по лицу. Протянул провод до гвоздя, накрутил, а перед тем как начать спускаться, взглянул наверх. На глаза попалась одна из игрушек. Блин, ещё и на эти украшения деньги пришлось тратить, твердил же ей: не бери ты это убожество, хрень безобразную. Да когда это она его слушалась. Запричитала, чуть ли не плача: как это не брать, детки же на них рисовали, сиротки. Помочь им надо, нельзя ведь так сразу не брать. Мы их куда-нибудь повыше повесим — никто рисунков и не заметит. И детям поможем, и дом украсим. И вот теперь Николаевич стоял и глядел на страшные рисунки этих самых невинных деток-сироток. А на него смотрели лица разных цветов: гангренозные, изувеченные, на монстров похожие. В них, кажется, даже не старались следовать анатомии лица. Носы дотрагивались до подбородка, уши больше головы. Гнойные пятна. Кровоточащие всеми цветами радуги раны. И весь этот паноптикум был оплачен из его кармана.

Надежда Игнатьевна закрыла окно: не по душе ей была музыка мужа. Сразу же вспоминался бывший любовник, обожавший, когда его душат во время секса. Голос был один в один. Ну не может же человек петь в момент оргазма с ремнём на шее. А эти как-то умудряются. Хотя пусть тужатся — раз мужу от этого легче. Нерешительно подошла к горе чистой посуды — нужно её перемыть — и принялась.

Настроение было на вершине радости: Новый год на дворе, деток увижу, всей семьёй посидим, наконец-то наобщаемся! Не хватало ей разговоров по душам. Фёдор уже редко подходит в компаньоны на эту роль. Слишком он стал предсказуемым. Да ведь она его как облупленного знает. Что у него было на душе двадцать лет назад — то и осталось.

На плите варились овощи для салатов, в духовке стоял пирог. Огромный противень с мясом ждал своей очереди. Нечищеная картошка готовилась к тому, что с неё сдерут кожу. Потом отправят заживо вариться в горячей солёной воде. А в конце перемолют, разомнут деревянной колотушкой.

Надежда шустро залезла с помощью табуретки в верхний шкаф, достала коробочку со свечами-цифрами и выбрала оттуда четыре штуки. Выставила их посередине обеденного стола на постамент, образуя год — две тысячи двадцать шестой. Ноль уже был использован в прошлом, поэтому он был ниже своих братьев.

Затем добежала до дивана, раскрыла его и вытащила коробку с ёлочными игрушками — их Надя развесит потом, с детьми, главное, чтобы Фёдор занёс ёлку в дом, выставил как ей надо. Во второй коробке лежали мишура, гирлянды и парочка упаковок конфетти. Таймер запищал, она метнулась в кухню, сняла с огня варившиеся яйца и, слив воду, скинула их в лёд. Вернулась в обеденную зону — украсила дверь мишурой, а дверной проём — гирляндой. В голове играла заедающая новогодняя музыка, а она ей подпевала: «Праздник к нам приходит…» Пение было замечательным, но слегка хрипловатым. Раньше Надежда пела на эстраде, перспектив у неё не было — не задалось лицом, голос хороший, но не уникальный. В общем, идеальный певец массовки, но случилось несчастье. Сорвался голос на одной из репетиций. Слишком перестаралась. Иногда, вспоминая тот злосчастный день, ей в горле до сих пор мерещится привкус крови.

Теперь запищал таймер духовки. Надя, как растерявший форму спринтер, махнула к ней, открыла дверцу, обдала себя случайно паром и вытащила мясной пирог с морковью, луком и говядиной. Она была против его появления на новогоднем столе, но очень уж он любим её мужем. Не смогла отказать — ведь благодаря этому Фёдор купил те самые шарики от детей-сироток. Женщина вынула пирог, накрыла его марлевой тканью и собралась бежать к холодильнику, как услышала дикий грохот, за ним — мат-перемат, оскорбления всего и вся, даже её шариков, и причитания на жизнь. До неё дошло: любимый Фёдор упал вместе со стремянкой.

Фёдор лежал на земле и смотрел на игрушки. Гневная тирада закончилась фразой:

— Да оно мне вот это зачем надо-то?! — и он по-театральному грозно поднял руки вверх.

Встал, стряхнул с себя снежно-грязевую кашицу, закурил. Грозно посмотрел на шарики. Кончится Новый год — я вам задам. Покажу, где раки зимуют.

— Федя, ты там чего? Не разбился? Болит что?

— Самолюбие моё болит! — брякнул он то ли честно, то ли шутя; наверное, на этот вопрос он бы не смог ответить и сам. — Вот если тебе эти шарики до жопы нужны — так помогла бы мне с ними. Задрало меня уже с этой стремянкой бегать, как маленький. Я чё, лошадь?

— Хватит хаять, горло простудишь! — усмехнувшись, ответила она. — Тебе ещё двор грести, с нами Новый год праздновать. Ты давай иди в дом, переоденься.

— Мне и так нормально! — ответил он, хотя это была неправда.

Фёдор нервно выдохнул дым, сплюнул под ноги, бросил чинарик туда же и раздавил его с остервенением, словно это была голова его давнего врага.

— И вот на хрен я отказался? — проговорил еле слышно, разводя руками. — Ну какой чёрт за язык потянул? Теперь в грязном работай…

Поднял лестницу, выдохнул с радостью, что не оборвал гирлянды. Хоть где-то вышло неплохо.

Новый год, признаться, Фёдор недолюбливал. В его детстве отмечать семьёй этот праздник было не принято. Не потому что они мусульмане или приверженцы других конфессий, а из-за банального: батя вечно сидел, мать вечно пила. Пока все сидели по домам в кругу любимых и родных, он отрешённо шатался по улицам, наблюдая, как веселятся другие. Конечно, когда он вырос, появились и способы повеселее встречать Новый год, но всё равно это было для него в тягость. Подарки дари всем и каждому, с кем хоть немного общался — траты бешеные, разоряло. Звони по телефону, поздравляй встречного-поперечного — утомляло. Украшай дом, ёлку, порой даже двор — напрягало.

Не было у него такого Нового года, где произошла бы трагедия. Как, например, у коллеги Сеньки — его брату тогда в пах нож воткнули, истёк и умер от потери крови. В его жизни пьяные парни фейерверками случайно сожгли его автомобиль. Фиолетовую «семёрку». Но какая это трагедия? Так, пустяк, мелочи жизни, как сказали бы жиды — лишние траты.

Веселее стало, когда появился Антошка, первый его сын, через три года родилась Дашка. Для них ему нравилось наводить суету, создавать новогоднее настроение, дарить подарки и всяко баловать, радовать, созерцать их веселье. А потом они выросли — и Фёдор задался главным для себя вопросом: а что они не могут сами себе новогоднее настроение создать, атмосферу эту треклятую? Им обязательно папка нужен! А бате — вот у бати-то спросил кто, оно-то ему на кой ляд нужно?

Он посмотрел на гирлянду, на один её конец, на другой и, выдохнув, сказал с такой тоской, будто на поминках знакомого:

— Порвалась, падла!

Надежда Игнатьевна взглянула на большой, длинный огурец и захихикала, вспоминая чернокожего мальчика, который подцепил её на гастролях. Она посмотрела на марку огурца «Дамский угодник». Лицо налилось румянцем, глаза блеснули озорством. Прикрыла рот свободной рукой.

— Угодит ли мне этот дамский угодник, — рдея сквозь смущение, прошептали её губы.

Надежда поднесла огурец к губам — и жар обдал её. Ей снова вспомнился тот парень, запах его пота, жар тела. Скакун! Тогда это было незабываемо, и как она могла об этом сейчас забыть? Её тонкие пальцы скользили по его накачанным бицепсам.

— Надя, где изолента, чёрт вас всех раздери? Куда ты опять её засунула? Сколько можно просить? Не лезь ты в мой ящик с инструментами!

Игнатьева вздохнула, бросила разочарованно огурец на доску. А, наверное, хорошо, что муж появился, а то уже вот-вот и потеряла бы контроль. Подумала про себя, а вслух произнесла:

— Что мне с твоей изолентой делать? Сам куда-то забросил — теперь вот ищи.

Снова схватила огурец, взяла нож и разрубила его пополам. Одним точным и резким движением. Полгода уже секса нет.

— В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла, — запела Надя, бойко шинкуя огурец на кубики.

Фёдор посмотрел на чёрный, тонкий, как удавка, провод гирлянды. Синий кусок изоленты соединял место обрыва. Гирлянда светилась разноцветными огоньками, будто плясала. На лице ремонтника — ухмылка удовлетворения: руки-то из того места растут. Хвалит он сам себя. Чешет шею, бросает сигарету и идёт за лопатой.

«Пляшет, как на моей могиле!» — проскочило в голове Фёдора.

По телевизору показывали «Иронию судьбы». Надя смотрела фильм в полглаза, занимаясь другими делами: сервировала тарелки, расставляла приборы, складывала в фигурки салфетки. Заметила сцену в бане, где герои пьют пиво. Её мозг достал из шкатулки её извращений воспоминание и показал сексуальную сцену. Она тоже была в бане, правда мужчин там было меньше. Дыхание её перехватило, разнёсся блаженный выдох. Теперь ей хотелось, чтобы их было больше. Чтобы они все пришли сюда, к ней, к чёрту этот стол, пусть придёт и тот африканский мальчик. Я ещё способна на подвиги. Я ещё могу многое. Мысли в её голове разбивались, как поезд. Вагоны расцеплялись и падали. Глаза закатывались. Жар обдавал тело, будто банный пар. Приходите все, я всех впущу. Удовлетворю каждого. Снова превратюсь в королеву. Буду вечной жрицей любви!

А затем до неё дошло — кроме мужа и детей никто не придёт.

Задумалась: а может, и не нужен ей кроме них никто? Она ставит тарелку на стол. Выставляет оливье в фарфоровом блюде, закрывает крышкой — пусть стоит, теплеет, так вкуснее будет. Надежда принюхивается, слышит запах гари. Стремительно бежит к плите, открывает духовку, а там обгорелые куски свёклы. Почему-то они так похожи на обгорелые головы.

Лицо её вытягивается в вымученной улыбке. Селёдка под шубой будет готова не скоро.

— Главней всего погода в доме, а остальное ерунда! — протягивает Надежда, с психом заворачивая сырую свёклу в фольгу.

Фёдор хмурится, лицо кривится. Смотрит на спину через зеркало, рассматривает небольшой синяк на лопатке, полученный после падения. Пустяки. Он накидывает на себя рубашку салатового цвета. Подмечает, что похож на бледный огурец. Брюки, ремень, новые чёрные носки. Выглядит солидно, сидит вроде хорошо, но ему неудобно: воротник натирает, штаны жмут зад, из-за чего он чешется. Или это из-за трусов? Ощущает себя пингвином — так как нормально не может поднимать колени. И чёртов ремень напоминает ему об армейском: ему деды в те времена очень любили затягивать ремень на поясе за то, что вечно расслаблял его. Так сильно стягивали, что дышать было трудно. Спецназ, твою мать.

Надя любит всем сердцем Новый год и потому отдаётся ему без остатка, как когда-то кавказцу с пышной бородой и длинным носом. Фёдор таких называет просто «хачи». Она улыбается. А ведь и правда — Хач, наобещал в три короба, наврал на несколько сказок и утёк в неизвестность. Были ещё мужчины, но она стала забывать их лица, стёрлись они из её памяти, будто и не были в ней. Затем думает о своём муже. Мы ведь могли жить в богатстве, да сама спровадила — по женской глупости.

Надежда Игнатьевна подходит к нарядившемуся Фёдору Николаевичу и нежно целует его в щёку:

— Ты прости меня за то, что я тогда отговорила тебя от покупки биткоинов.

— Ты фарш назад провернуть можешь? — спрашивает он её серьёзно, ёлозя из-за неудобства.

— Что? — её глаза расширяются, рот слегка приоткрывается.

— Ну вот если не можешь, то и вспоминать не стоит.

Всё готово к приезду детей. Надя накрыла на стол, запекает мясо. Похоронила под свёклой селёдку. Фёдор пытается пальцами достать из салата большой кусок мяса. Его огрубевшие пальцы не могут схватить небольшой кусок. Сказывается работа на заводе, отвыкли пальцы от мелкой моторики.

— А ну не трогай! — грозно говорит жена, наводя макияж.

— Ещё скажи, это на Новый год, — говорит он с усмешкой и продолжает тянуться к салату.

— Дети приедут — тогда поедим. Имей хоть каплю терпения.

— Да ты что? Я жрать хочу, я упахался.

— Раз упахался — возьми бутерброд со шпротами. Салат пока не трогай.

— А салат, я так и не понял, он что, целка?

— Целка не целка, а обычай — святое! Хотя ты даже пиво по пятницам не пьёшь. Откуда тебе о них знать?

Она надевает на шею колье, подаренное им десять лет назад. Вдевает в уши серёжки, подаренные пять лет назад. Просовывает в кольца, подаренные разными мужчинами, пальцы.

— Ну уж дикарём не выставляй меня, — говорит он, жуя помидор. — Помидор, кстати, безвкусный.

— Ты выбирал. — На самом деле выбрала она, но ему не нужно об этом знать.

— Серьёзно? — он задумывается, глядя на остатки хлеба, помидора и хвостика рыбки. Выходит из комнаты.

— Ты куда?

— Курить, — отвечает ей, не желая говорить, что ближайшие пять минут будет вспоминать, как выбирал помидор.

Надежда смотрит на себя в зеркало и растягивает довольную улыбку. Я красивая! Я ещё на многое сгожусь. Все мужчины будут у моих ног!

Каждый Новый год её родители устраивали для неё особое событие. Они украшали квартиру, дарили ей подарки, накрывали большой стол. И словно всё тогда было для неё одной. Они делали её королевой праздника. Словно весь город преображался ради её услады, ради её прихоти. Гости приходили не отметить праздник, а провести его с ней. Побыть хоть немного, капельку, рядом с королевой. Она получала кукол, игрушечные домики, красивые платья, украшения. Только знала, что это были не подарки, а подношения жрице Нового года. И с каждым годом мысль укоренялась в ней всё сильней.

Надя выросла. И в шестнадцать, под бой курантов, открыла новый способ стать королевой. Не кукольной, а настоящей. Влажной, смеющейся, всесильной. Квартира друзей, дым, шампанское. Взгляды — уже не восхищённые, а жадные. Она в центре круга. Не как кукла на троне, а как живое, пульсирующее сердце праздника. Её раздевали, мяли, прижимали к стене. Шептали похабности. И она смеялась. Это был её триумф. Каждое прикосновение, каждый стон, каждый новый мужчина — были её подарком. Они думали, что используют потаскуху. А девушка знала, что это она использует их — как кисти, чтобы нарисовать на себе портрет самой желанной, самой мощной, самой живой.

«Нравится?» — хрипели ей в ухо.

«Да!» — кричала она в ответ, и это была правда. Ей нравилась эта власть быть всем и сразу: и дарящей, и добычей, и богиней, и шлюхой.

«Хочешь ещё?»

«Да!» — пока не валилась с ног, не отключалось сознание, не гасла наконец эта ослепительная, невыносимая лампочка её собственной значимости.

А потом наступал следующий год. И ещё один год. Количество мужчин таяло, как снег на солнце. Их становилось всё меньше и меньше. Она перестала быть королевой и жрицей, но каждый год, как заведённая, пыталась повторить давно минувшее. Мужчин забавляло, когда она твердила, что хочет стать порно-моделью. Они не понимали, что их так затаскивали в постель. Теперь же всё стало стерильно, безопасно, обыденно. На смену шторму и цунами пришёл лёгкий бриз в виде Фёдора. А дети — они как стена огородили её от любых других ветров.

Она не порно-модель, Надя — модель-мать: заботливая и любящая. Её лицо растянулось в вымученной улыбке. Присмотрелась к кольцам. Закрыла глаза — на слишком долгое время, чтобы это принять за моргание. Её ноги намокли от воспоминаний. Она взглотнула ком, подкативший к горлу. Встряхнула головой и запела:

— Праздник к нам приходит!

В дверь постучали…

— Фёдор, открой, дети приехали!