Предатель

Погожим апрельским вечером, когда солнце лениво сползало за макушки высоток, у выхода из метро наметилось привычное столпотворение. Такси, маршрутки, неповоротливые троллейбусы и автобусы, развозившие пассажиров после окончания рабочего дня, сгрудились в кучу. Среди суетливой толпы, ринувшейся на приступ очередного автобуса, брел парень в тонкой кожанке, которого обгоняли со всех сторон. Подойдя к дверям, он взялся было за поручень и замер. Сзади напирали, ворча и толкая. Он, словно очнувшись, отпрянул назад и медленно двинулся прочь. Дом на Широкой был совсем рядом – одна коротенькая остановка. Пешком всего ничего.

Молодой человек шел, заложив руки в карманы потертых джинсов. Шел не спеша, но в его неспешности не было легкости, которая отличает человека, гуляющего в свое удовольствие. Скорее это походило на подспудное желание растянуть время.

Справа показался магазин. Из разъехавшихся дверей вышла старушка в берете и медленно поковыляла к своей таксе, привязанной неподалеку. Та, виляя хвостом, кинулась навстречу, едва заприметив хозяйку. Парень на мгновение остановил на них взгляд и свернул ко входу.

Оглядывая продуктовые полки, он прикидывал, что купить в этот раз. Молодой человек не был у деда больше полугода, даже не приехал на день рождения в феврале. И если раньше он об этом не задумывался, то сейчас проснувшееся чувство стыда накатило неприятной волной. Первым порывом было накупить что-то приличное, чем дед себя никогда не баловал, но парень одернул себя. Сколько бы он ни принес, продукты будут лежать нетронутыми, пока внук не приедет и не разделит со стариком трапезу.

С другой стороны, заявляться в гости с пустыми руками было некрасиво. К тому же намечался серьезный разговор. В итоге молодой человек решил взять то, что составляло привычное меню деда: макароны, сосиски да пару булочек с изюмом, от которых тот никогда не отказывался.

Выйдя из магазина, парень зашагал к знакомой «башне», возвышавшейся над растрепанными кронами лип. Этот дом был построен еще в конце шестидесятых и расположился рядом с двенадцатиэтажными близнецами, образующими стройную шеренгу, уходящую на запад.

А вот и крохотный дворик с привычным скоплением машин. До девятого мая оставалось каких-то пару недель, и автомобили уже «украшали» привычные надписи «Спасибо деду за победу!», которые не вызывали ничего, кроме отторжения. И не потому, что выражать благодарность ветеранам - это плохо. Вопросы были только к ее форме. «Профанация и дешевая показушность», – считал молодой человек, – «Не более того».

У подъезда парень подметил, что в доме за время его отсутствия успели сделать ремонт. Ветхая отделка сменилась фисташковыми фасадными панелями, но от этого «башня» не стала выглядеть лучше. Теперь она казалась лицемерной и бутафорской. Он позвонил в домофон. В долгом ожидании, пока дед снимет трубку, его всякий раз посещали дурацкие мысли, становящиеся все четче с каждым воркующим пиликанием.

Первое, о чем подумал молодой человек, что дед не откроет, что звонки так и будут раздаваться до тех пор, пока совсем не прекратятся; что дед умер, причем не сейчас, а много дней назад, но об этом до сих пор никому не известно. Каждый раз перед глазами мелькал калейдоскоп сменяющихся картинок: звонок в полицию, неловкое объяснение, томительное ожидание, вскрытая дверь, затхлый запах мертвеца, смешавшийся со спертым воздухом, а на полу – тело старика, застывшее в нелепой позе, в которой заключено незавершенное движение вперед, как неудавшаяся попытка зацепиться за жизнь.

Вторая мысль, уже не страшная, что дед возьмет трубку и просипит привычное: «Слушаю». А это значит, что нужно в который раз подниматься наверх и разыгрывать до боли надоевший спектакль. Внук будет дежурно предлагать помощь, зная, что получит категорический отказ, затем придется отпираться от настойчивых предложений перекусить и сетовать на то, что дед по-прежнему ходит в рванье. После – проверить счета, почистить туалет, стереть пыль с...

– Слушаю, – раздался глухой голос, искаженный динамиком.

– Это Ян.

– Кто это «я»? – переспросил дед.

– Ян, – отчетливее повторил парень. – Внук твой. Открывай.

Из динамика донеслось шуршание трубки: дверь так и не открылась. Дед, как обычно, плохо нажал на кнопку. Своими окостеневшими пальцами он едва справлялся даже с телевизионным пультом. Молодой человек снова позвонил, но дверь внезапно открылась, и на улицу выпорхнула пара симпатичных девушек с развевающимися волосами. Они шумно пронеслись мимо с заливистым смехом. Скупо улыбнувшись, парень проводил их недоуменным взглядом. Ему казалось, что принарядившиеся девушки несовместимы с этим домом, что отсюда могут выходить только старики и старухи, ворчливые толстые тетки и спившиеся небритые мужики.

Как ни маскировала новая отделка убожество дома, внутри было так же удручающе, как и прежде. Дом напоминал густо напомаженную старуху, желающую выглядеть как в молодости и боящуюся даже улыбнуться, чтобы не показать сгнившие зубы. В подъезде царил стойкий запах сырости и плесени, намертво въевшийся в разбитую плитку пола, облупленную побелку потолка и выгоревшую краску стен.

Парень старался дышать через раз, дожидаясь скрипучего лифта, который тоже изменился. Со стен исчезли похабные надписи, а новая лампочка горела уверенно и ярко, показывая всем своим видом, насколько она жизнеспособней той, старой, что вечно била по глазам агонизирующим стробоскопом. Белый холодный свет освещал лицо Яна, смотревшего на себя в зеркало. К ровному гудению примешивался знакомый скрежет старых механизмов, которые никто не собирался менять даже спустя десятилетия. Всякий раз, входя в кабину, Ян с тревогой думал о том, что однажды застрянет и непременно надолго.

Десятый этаж.

Рука потянулась было к одному из замызганных звонков, но вместо этого парень выудил сигареты. Он курил, задумчиво глядя на медленно тающие клубы дыма и стряхивая пепел прямо под ноги. Вдруг тамбурная дверь распахнулась и к лифту вышла пожилая соседка, жившая напротив деда. Не сразу признав Яна, она невольно отпрянула. Сделав пару шагов назад, чтобы пропустить женщину к лифту, парень неохотно поздоровался и оперся о стену, пуская дым в потолок.

– Явился, не запылился. Ни стыда ни совести. Хотя бы раз в месяц к деду приезжали! – запыхтела соседка, мотая головой. – Еще и накурил тут.

Она корила не только Яна, но и всю его семью. Женщина вызвала лифт, и тот, поднимаясь, услужливо загудел. Молодой человек демонстративно затушил сигарету о стену, ничего не ответив. После недолгой паузы, стоя лицом к двери, соседка продолжила:

– Почему вы к нему не приезжаете? Почему не помогаете? Он с каждым годом все хуже, а вы совсем о старике заботиться перестали. Заслуженного ветерана бросили, как собаку, на произвол судьбы. Я на прошлой неделе у него убиралась. Беспорядок такой...

Рядом послышался звук падающего мусора, точно подземный монстр пронесся по мусоропроводу, снося все на своем пути. Звякнуло разбитое стекло.

– Вы обои у него видели? Все отклеились, скоро на голову ему свалятся. А тараканов сколько! А он их даже...

Двери лифта разъехались. Соседка, не договорив, скрылась в кабине. Ян отшвырнул бычок и только теперь сообразил, что напрасно не воспользовался моментом, чтобы попасть в общий коридор. Ну что ж, придется снова звонить деду. Впрочем, раз тот откликнулся на звонок в домофон, то и сейчас непременно встретит.

Парень замешкался, вспоминая, какой из неподписанных звонков дедов. В итоге нажал наугад на тот, что был с более потрескавшейся краской, и, как ни странно, угадал. Послышались сухие шарканья по пыльному линолеуму. Секундная тишина. Шелест ощупывающих дверь пальцев и резкий щелчок замка, отозвавшийся эхом.

– Привет! – улыбнулся Ян.

– Привет, – медленно протянул дед. Он всегда произносил это слово по-особому. В его голосе отсутствовал даже намек на какие-либо эмоции. Когда дед здоровался, Ян не понимал, рад тот его видеть или нет, злится ли за долгое отсутствие или ему безразлично. Иногда парню казалось, что дед попросту забыл, кто он, будто Ян – в лучшем случае давний знакомый, смутно отпечатавшийся в памяти.

– Как себя чувствуешь?

– Как вчера.

Старик отвечал так всегда, и у Яна не было причин ему не верить. Один день вряд ли отличался от другого, и если для кого-то это могло показаться нескончаемой пыткой, то деду так было лучше всего.

– Вижу, бороду отрастил. А что, тебе идет. Здоровье как?

– Что?

– Говорю, здоровье как? – уже громче спросил внук, заранее зная, что услышит в ответ. Он стоял в дверях, ожидая, пока старик доковыляет обратно. Из квартиры привычно несло гремучей смесью из запахов подпортившейся еды, плохо промытой половой тряпки и ветхой мебели.

– Нормально, – отозвался тот, будто с ним не могло ничего произойти по определению, будто он собирался жить вечно. Парень знал, что дед не станет углубляться в эту тему. Понятно, что со временем тот потихоньку сдавал. Зрение с каждым годом ухудшалось. В последнее время он перестал различать лица, видел лишь силуэты и перепады света, тело усыхало, и даже феноменальный совиный слух терял былую остроту. Вместе с тем Ян не припоминал, чтобы дед хоть раз жаловался на здоровье, чтобы болел сезонной простудой или мучился давлением. Да что там говорить, в его доме не было даже аптечки. Он никогда не ходил в поликлинику, не доверяя врачам, но, если те наведывались, был необычайно любезен, слушал все указания и никогда не говорил лишнего, что могло бы указать на его проявляющуюся деменцию.

– Чего так долго не приезжал? – спросил дед, когда гость вошел в квартиру, захлопнув дверь. И снова никаких эмоций в голосе. Точно спросил, который час. Парень посмотрел в глаза старику, но тот глядел куда-то через плечо. Похоже, зрение стало еще хуже.

– Дела, дед, – внук пожал плечами. – То одно, то другое, сам знаешь. Жил бы ты поближе...

Словно удовлетворившись ответом, дед, ощупывая стены сильными руками, зашаркал в комнату, откуда доносились звуки какой-то телепередачи. Он передвигался удивительно плавно и медленно, но уверенно, как большая неповоротливая рептилия. По скрипящему паркету подволакивалась хромая нога. Не разуваясь, Ян вошел в кухню, выложил макароны с булочками на стол и последовал в комнату за стариком.

– Что делаешь? Телевизор смотришь? – бросил парень, переступая порог дедовой спальни, только сейчас заметив, что вместо старого лампового телевизора, купленного еще в девяностых, на тумбе красуется сияющий плоский «Самсунг».

– Новый телик, что ли? – не поверил своим глазам Ян.

– Есть будешь?

– Нет. Я спрашиваю, телевизор новый купил?

– Могу разжарить котлеты. Старые доел. Но если бы знал, что приедешь…

– Спасибо, дед, я не голоден. А как ты его купил? Ты же ничего не видишь…

Дед поджал губы.

– Как-как? – растягивая слоги, с досадой ответил он. – Пошел в магазин да купил.

– А… Что со старым?

– Сломался. Вон, в углу стоит.

Ян оглянулся.

– Ну, ты даешь! Все сам провернул, – усмехнулся парень, несколько наигранно восхищаясь дедовой самостоятельностью и попутно вспомнив, что рядом с продуктовым, куда он заходил сегодня, имелся и небольшой магазин бытовой техники. Дед изредка совершал небольшие вылазки на улицу. Наверняка нашелся сердобольный доброволец, что помог и выбрать, и донести телевизор до дома. Впрочем, старик вряд ли в этом сознается. – А что со мной не связался?

Тот не ответил. Дед уже давно никому не звонил. Он и раньше делал это в лучшем случае раз в год, чтобы поздравить Яна с днем рождения, но, когда зрение село настолько, что он перестал различать даже крупный шрифт, пользоваться телефоном прекратил. Об очках не могло быть и речи. Испорченное зрение они бы уже не спасли, а от операции, которая несколько лет назад еще могла что-то исправить, он упорно отказывался. Ян всякий раз напоминал деду, что тот может связаться с ним через соседку (та им время от времени названивала сама), однако старик игнорировал такую возможность, словно от рождения был не способен просить о помощи.

– Ты с телевизором разобрался? Дай посмотрю, что там у тебя.

Старик насторожился.

– Не надо. Ты лучше сначала прочитай, как он работает, а то мало ли…

– Успокойся, дед. Думаешь, я телевизор первый раз вижу?

Ян взял пульт и уселся на диван, в котором заскулили пружины.

– Тут кроме «Первого» и «России» ничего нет. Кто настраивал?

– Ты все-таки прочитай, как пользоваться. Вслух почитай. А я послушаю, – старик приблизился, протянув небольшую брошюрку. – Заодно сам узнаешь…

– Дед, отстань, а! Ща все будет.

Блеклые глаза старика забегали. Он положил инструкцию рядом с внуком и удрученно произнес:

– Мне и так сгодится. Главное, чтобы «Первый» показывал.

Ян продолжал щелкать кнопками.

– Ты, наверно, есть хочешь, – снова затянул свое дед. – Только с дороги. Пойду котлеты сделаю. В голодном желудке правды нет.

– Сказал же – не голоден! Я сам тебе еды немного принес. Погоди немного.

– У меня, кстати, и яблоко осталось. Свежее. Одно я вчера съел.

Дед достал из холодильника яблоко и протянул Яну. Тот не отреагировал. Старик положил вялый плод рядом с брошюркой и зашаркал в кухню. Через некоторое время до Яна донеслось шкворчание чугунной сковородки, а в нос ударил горьковатый запах кипящего маргарина и полуфабрикатов.

– Твою ж мать! – устало буркнул он, орудуя в настройках меню. – Ну до чего упрямый…

Поверх экрана, с которого вещало какое-то ток-шоу, распростерлись ветки усохшего дерева, раскорячившегося между старым пианино и телевизором. Подойдя к горшку, Ян с раздражением отодвинул его в сторону. Дерево стояло здесь всегда, сколько Ян себя помнил. Вымахало почти до потолка, неуклюже растопырив ветки. В детстве оно казалось Яну фантастически огромным и немного пугающим. Особенно жутко было ночью, когда в комнате выключали свет и очертания ствола с когтистыми ветвями грозно выделялись на фоне окна, откуда пробивался рыжий отсвет уличных фонарей.

Лет десять назад дерево и его обладатель начали стареть одновременно, точнее одинаково заметно. Ян переживал, как бы дерево не усохло и не перестало цвести. Всякий раз, приезжая в гости, он устремлялся именно к нему, чтобы посмотреть, все ли в порядке; спрашивал у деда, когда тот в последний раз его поливал, чтобы затем вне зависимости от ответа полить дерево самому, словно Ян мог сделать это лучше.

Теперь оно растеряло не только былой мистический ужас, но и остатки почек и листьев, став голым и убогим. Эту откровенно лишнюю деталь интерьера хотелось втихаря отнести на помойку вместе с другим хламом, заполонившим крохотную квартирку, с которым упрямый старик не желал расставаться. Когда дед начал слепнуть, выбрасывать мелочи вроде пожелтевших газет и журналов, замызганных тряпок и пластиковых баночек, копившихся в геометрической прогрессии, стало проще. Однако незаметно избавиться от реликвии, занимавшей чуть ли не четверть комнаты, было невозможно.

– Готово, – послышался с кухни бесцветный голос.

Яна тошнило от одного запаха дедовой стряпни. Извечные говяжьи котлеты, слипшийся рис, переваренные яйца и суп с грубо нарезанными овощами. Обычно парень даже не притрагивался к еде, тайком выбрасывая ее в туалет, пока полуслепой старик не замечал его манипуляций. Возможно, дед что-то и подозревал, но об этом можно было только гадать.

Ян выключил телевизор и отложил пульт на тумбу, где стоял старый телефон с выпуклыми черными кнопками, и провел по нему указательным пальцем, проделав яркую борозду в осевшей пыли. Из-под аппарата выскочил рыжий таракан, тут же скрывшийся в ближайшей щели. Затем еще один, потом еще.

– Да сколько же вас! – пробормотал Ян, отдернув руку. – Чем вас только, гадов, не мори…

Он обреченно оглядел расклеенные по углам пластиковые кругляшки ловушек с отравой, от которых было мало толку. При таком нагромождении хлама, трещинах в штукатурке, отслаивающихся обоях и дырах в потертом паркете справиться со стремительно размножающимися тварями не удавалось.

Ян открыл холодильник, стоявший возле дедова дивана, чтобы убрать купленные сосиски. Тот был почти пуст. Впрочем, как и всегда. Яйца, молоко, сыр, масло. А сверху схоронились почерневшие бананы, купленные им полгода назад, да нетронутые консервы с тушенкой, рыбой и фасолью. Съесть хоть что-то из этого дед согласится, только если составить ему компанию.

Закрыв холодильник, парень вздохнул и подошел к пианино, заваленному счетами за квартиру, денежной мелочью, рекламными листовками и целлофановыми пакетами. На страже в углу возвышалась старая керамическая копилка – домовенок с белой пышной бородой и невинными глазами ребенка. Дед исправно откладывал туда мелочь.

– Счета посмотрим позже, – чуть слышно вымолвил Ян. Разворошив бесполезное барахло, он приподнял крышку пианино и опустил пальцы где-то посредине. Раздался противный диссонансный аккорд. Ян стал перебирать клавиши, играя по нисходящей гамме, надеясь найти хотя бы одну нефальшивую ноту, пока не дошел до левого края, отозвавшегося сдавленным погребальным стоном. По спине пробежали мурашки. Пианино было расстроено окончательно и бесповоротно.

Он захлопнул крышку и вспомнил, как в детстве постоянно просил деда сыграть «Лунную сонату». Ян ее очень любил. В ее зацикленном переборе скрывались и хрупкая красота, и тревога, и неприкаянность. В этой мелодии звучала сама ночь и хождение по кругу в потемках.

– Ты идешь? – позвал дед.

Парень зашагал по скрипучему паркету на кухню. По дороге зажег в кухне свет и встал, опершись о дверной косяк. Судя по запаху, котлеты были готовы. Они шкворчали на сковороде, утопая в воде и масле, покрывшись темной коркой. В той же сковороде жарился и рис, уже изрядно пригоревший ко дну. На соседней конфорке стоял закопченный эмалированный чайник, из которого струился ленивый пар. Ян брезгливо сглотнул, достал кружку и тщательно промыл ее под краном, достав новую губку. Дед настойчиво мыл посуду только старыми тряпками и содой.

– Где у тебя чайные пакетики?

– Зачем пакетики? Я положил чаю в кипяток.

Оставалось надеяться, что этот гремучий настой свежий, а не недельной давности.

– Я твои любимые булочки купил. С изюмом. Будешь? – парень сел за стол, извлек из пакета выпечку и протянул деду.

– А ты? – испытующе вопросил старик, устремив в сторону внука подслеповатый взгляд. Глаз был, как у хищной птицы, – голубоватый и подернутый пленкой.

– Буду, – уверенно ответил парень, зная, что, если откажется, дед последует его примеру, а при прощании еще и попытается всучить их обратно, искренне считая, что Яну они нужнее. Парень уселся за стол и принялся потягивать крепкий чай, с отвращением поглядывая на котлеты со слипшимся подгорелым рисом, стынущим на тарелке.

Дед, опершись спиной о старый сервант (он редко садился за кухонный стол), уплетал свою стряпню за обе щеки, запивая чаем, который хлебал из пластиковой баночки от некогда использованного масла. Из кружек он пить давно перестал.

– Сам-то откуда едешь?

– С работы.

– А кем работаешь? – безучастно спросил дед. На этот вопрос Ян отвечал не в первый раз.

– Менеджером, дед, менеджером.

– Что это за специальность?

– Управленцем, короче говоря. Звоню клиентам, предлагаю товар.

– Так ты, выходит, что-то продаешь?

– Выходит, продаю.

– Продавец, значит, – уверенно заключил дед.

Ян не стал его переубеждать, поднялся и, шагнув к окну, глянул сквозь стекло недавно установленной пластиковой двери, гротескно вписанной в убитый временем интерьер, бог знает сколько лет не знавший ремонта. Он вышел на балкон. На улице сгустились сумерки.

– Ты чего?

– Проветрить решил, – отстраненно откликнулся внук. – Ты ж нажарил тут.

Ян переступил порог захламленного балкона и сел на корточки, разглядывая наваленные друг на друга вещи.

– Потерял что?

Парень не удостоил деда ответом. Он с облегчением поднялся и молча вернулся за стол: нового голубиного гнезда с прошлого раза не появилось.

– А чего котлеты не ешь? Налетай, пока горячие.

– Да ем я, ты просто не видишь. Тебе помочь с чем надо?

– Нет, – равнодушно отозвался дед. – Как мать?

– Хорошо. Привет передавала.

– Почему не приезжает? Посидели бы, выпили по рюмашке.

– Некогда ей, – уклончиво ответил внук. Та не была у свекра уже несколько лет.

В кармане зазвонил мобильник.

– Да!.. Пока здесь, – ответил парень, приняв вызов. – Нормально… "Как вчера" говорит... Сама знаешь. Скоро... Ага... Ладно, давай я тебе, как выйду, наберу.

Ян убрал телефон.

– Кто звонил? Мать?

– Нет, супруга. Я к тебе в прошлом году с ней приезжал.

– Такая, высокая, да?

– Да, высокая.

Повисла пауза. Ян поднял глаза, слегка улыбнувшись:

– У меня сын недавно родился, я тебе говорил?

Дед как будто не услышал вопроса, продолжая размеренно жевать свои котлеты, уставившись в одну точку.

– А где ты сейчас живешь? – внезапно спросил старик.

Спустя полчаса они уже сидели в комнате. Ян пытался разобраться в куче макулатуры, лежащей на расстроенном пианино. Здесь было все вперемешку: и рекламные листовки, и квитанции за квартиру, и скидочные карты. Дед просил прочесть каждую вслух. Ян читал, скупо разъясняя никчемность ярких фантиков. Старик сосредоточенно слушал, после чего просил отдать их обратно. Раз ему что-то прислали, значит, это может пригодиться. Неважно, что: проводка интернета, услуги стоматологического центра или спа-салона. Дед не понимал толком, что обозначают все эти слова, что они сулят, однако выбрасывать цветастые бумажки он не собирался ни под каким предлогом. За него это втихомолку делал Ян.

– Так, это тебе не надо… Это тоже, – бормотал он под нос, откладывая в сторону бесполезную рекламу. Счета отправлялись в соседнюю стопку. Судя по небрежным подписям, дед стал расписываться и вовсе вслепую. Подай ему дарственную на квартиру, представив очередной квитанцией, подпишет не глядя. Старик пристально (насколько позволяло зрение) следил за внуком, поджимая тонкие губы.

– В прошлый раз ты мне все так перепутал... Я потом ничего найти не мог. Положи потом эти бумажки обратно, откуда взял.

– Угу, – рассеяно бросил Ян. – За этот месяц квиток еще не приходил?

– Вчера смотрел – не было. Но вечером снова проверю, когда уходить будешь.

– Чуть не забыл, – воскликнул внук, вспомнив про настроенный телевизор. – Смотри, что я сделал.

Парень вложил в дедову руку пульт, став попеременно направлять негнущиеся пальцы от одних кнопок к другим.

– Этими продолговатыми кнопками листаешь каналы туда-обратно. У тебя сейчас их около двадцати.

Ян переместил дедовы пальцы.

– Слева громкость.

– Где громкость, я знаю, – с достоинством ответил старик.

– Все, что выше и ниже, вообще не трогай от греха подальше. Иначе опять что-нибудь собьешь.

Ян понимал, что рассказывать деду о преимуществах многоканального телевидения бессмысленно. Дед так и будет довольствоваться пресловутым «Первым». Парень вернулся к разбору квитанций, но внезапно его внимание привлекла красная коробка на полке. Привстав, он взял ее в руки, чтобы хорошенько рассмотреть.

– Откуда это у тебя? – не скрывая недовольства, спросил Ян.

– Чего? – не понял старик.

– Ножи. Зачем ты купил себе новые ножи? Ты же только старыми пользуешься.

– А-а… Это приходили, предлагали. Сказали, что со скидкой.

– Опять двадцать пять…

– Хорошие ножи. Десять тысяч стоят.

– Десять?! Ты с ума сошел?

– Ну да, – как ни в чем не бывало ответил дед.

Парень отложил коробку, снова опустившись на скрипучий диван.

– Когда ты их купил?

– Не помню. Месяц, может, два назад. Какая разница?

– Ты их даже не распаковал, дед! К тебе вечно жулики ходят! Зачем ты им открываешь?

– А как не открыть? Раз звонят, надо открывать.

– Надо открывать, – злобно передразнил Ян, – Открывать можно только мне или соседке, больше никому, неужели не ясно? Всегда спрашивай, кто там. Если что-то предлагают – шли их лесом! Ты понял? Я сам все куплю, если надо.

Дед что-то гундел под нос, путаясь в словах. После долгого изнурительного допроса (иначе не назовешь), парню наконец удалось выяснить настоящую подоплеку покупки. Деду привиделось, что у продавца в руке был пистолет. То ли немецкий «Вальтер», то ли «Браунинг». Нет, продавец ничем не угрожал, но деду упорно мерещился зловещий пистолет, из которого в него могли вот-вот выстрелить. Ян понимал, что никакого оружия не было и в помине, а старик снова нафантазировал. Так или иначе, спорить бесполезно. Но его продолжало тревожить, что не получалось уговорить деда не открывать посторонним. За хрупкой оболочкой ветхого тела парень в очередной раз столкнулся с непробиваемой стеной глупого упрямства.

Вспомнив о деле, которое хотел обсудить, Ян понял, что сейчас выдался самый подходящий момент.

– Слушай, у меня вопрос. Точнее – предложение. Ты только выслушай внимательно, хорошо?

Ян сглотнул и поднялся с места.

– К тебе мошенники не первый раз уже заявляются. Меня это беспокоит. Так вот, есть у меня друг один, Колей зовут. Я с ним как-то раз к тебе приезжал пару лет назад, помнишь? Хороший парень. Не пьет, не курит, много чего умеет по хозяйству. У него сейчас проблемы с жильем. Разводится и съезжает от жены со дня на день, а податься некуда. Еще и работу потерял. Он сам не москвич, а цены за съем сам знаешь какие. С деньгами у него не очень, чтобы квартиру одному снимать, а ему и комнаты хватит. Ты ведь дорого брать и не…

Парень запнулся, глянув на старика. Тот будто совсем не слушал.

– В общем, ты, наверно, понял, к чему я. Пристроить парня надо. Хотя бы на полгода-год, пока он на ноги не встанет.

Старик отошел к пианино, сделав вид, что наводит порядок. Нащупал мелочь, сгреб в ладонь и стал опускать монеты в копилку-домовенка. Ян шагнул к нему.

– Дед, прошу тебя, не делай вид, что не слышишь, хорошо? Давай Коля у тебя поживет. Временно и за символическую плату. Зато будет во всем помогать. Вторая комната тебе все равно не нужна.

Старик и прежде заходил туда не часто, а год назад Ян врезал замок после его пьяной выходки, когда тот перевернул квартиру вверх дном.

– А если Лешка вернется? Его куда?

– Дед, папа умер, – раздраженно бросил парень. – Сколько раз повторять?

– Умер-не умер. Это еще доказать надо. Ты мне голову не морочь!

Даже спустя шестнадцать лет старик отказывался верить в смерть сына. После жуткой аварии того хоронили в закрытом гробу, и дед вбил себе в голову, будто сын инсценировал смерть, чтобы скрыться ото всех по одному ему известной причине. Своими глазами дед не видел тело, а значит, все могло быть подстроено. С тех пор старик ничего не трогал в соседней комнате. Он уверился, что рано или поздно сын вернется. Иногда тот мерещился ему на улице. Убеждать в обратном было бессмысленно и, взяв себя в руки, Ян решил сыграть по дедовым правилам.

– Хорошо! Если папа вернется, Коля съедет на следующий же день. Клянусь!

– От клятв проку мало, – равнодушно пожал плечами дед. Внук заговорил еще напористей:

– Послушай, социального работника в твоем возрасте уже недостаточно, сиделку мы не потянем. Про дом престарелых вообще молчу. Я понимаю, ты хочешь дожить у себя и ничего не менять. Но тебе почти девяносто! Ты еле ходишь и еле видишь. Тамара Александровна вечно на беспорядок жалуется. Да и на тебя тоже. То дверь не открываешь, то обвиняешь, что сдачу не так посчитала. Понимаю, она тебе чужая тетка и звать никак, но Коля – человек порядочный. Я его сто лет в обед знаю. Он и по дому поможет, и в магазин метнется. Если что сломается – починит, он парень рукастый. С уборкой пособит.

– Я каждую неделю полы мою, – только и вымолвил дед в ответ на пылкую тираду. – То, что Тамара приносит, мне хватает, я не жалуюсь. А с остальным и сам справлюсь.

– Ты уже не справляешься! – вспылил Ян. – У тебя такая вонь, что соседи взвыли. Летом ни форточки, ни двери открыть не могут, от тебя тянет, как с помойки. Даже я после тебя одежду перестирываю, чтоб не смердеть. Ты-то принюхался, а соседи названивают постоянно нам с матерью, чтоб мы кабанчиком метнулись и чистоту навели. И по каждому звонку приходится срываться именно мне, а у меня тоже своя семья, ребенок и проблем выше крыши. Только чтобы здесь порядок навести, веничком по углам пройтись недостаточно. Тут по-хорошему полквартиры на помойку вынести надо, паркет провонявший к чертям выдрать и линолеум постелить. Иначе без толку. Хоть в лепешку расшибись, через неделю то же самое будет. Но ты же не разрешаешь. И так, дескать, сойдет. Ты даже вещи новые не носишь. Покупай – не покупай, толку-то? Рванье свое донашиваешь, пока не сгниет. Думаешь, это скромно и интеллигентно? Да ни хрена! Это тупо неблагодарно!

– Ты мне что-то говоришь-говоришь, – вымолвил старик, не находя себе места. – Я за тобой не поспеваю. Соседи тебе якобы жалуются. Колю какого-то сватаешь. А что за Коля? Я его не знаю.

– Не валяй дурака, дед! Я все объяснил, – продолжал давить Ян, заводясь все сильнее. – Давай начистоту: ты сдаешь. Причем сильно. Сколько ты еще протянешь? Год? Два? Может, целых пять? За тобой присмотр нужен. Каждодневный. У тебя плита газовая и трубы ржавые. Ты, кстати, вообще в курсе, что соседка снизу на тебя в суд подала за то, что ты ее в прошлом году залил? Угрозами-то дело не кончилось. У нее ремонту год не исполнился, как ты ей водные процедуры устроил по самое колено. Кому все это расхлебывать? Можешь не отвечать, вопрос риторический. А если с газом что случится?

– Вы лучше с матерью почаще приезжайте, – парировал дед.

– Про мать забудь. Ты ее больше не увидишь, пойми наконец!

– А что с ней?

– Не с ней, а с тобой, – отрезал парень.

– А что со мной? – насторожился старик.

Парень хотел ответить, но лишь отмахнулся:

– Проехали. Ну так что насчет Коли?

– Может, винца откроем? У меня с Нового Года так и стоит бутылка.

– Дед, ты издеваешься?!

Ян знал, что тот куда умнее и хитрее, чем кажется. Старик умел говорить складно и долго, главное – задеть нужную струну. Но если тема была ему мало-мальски не интересна, дед мигом обращался в эдакого ничего не понимающего дурачка, из которого невозможно вышибить ни слова. Внук был готов к такому повороту, поэтому отступать не собирался.

– Не испытывай мое терпение, – предупредительно вымолвил Ян, в голосе которого зазвучала почти угроза. Старик засуетился, шамкая челюстями и подбирая слова.

– Вот ты говоришь про своего Колю – «друг». А в жизни по-разному случается. Сегодня друг, а завтра – уже не друг.

– В смысле?

– Может, он притворяется, что друг. А на деле вовсе не так. Тебе одно говорит, другому – другое. В жизни всякое бывает: не то, что друг, – родные предать могут.

– За него головой ручаюсь. Если даже предположить, что мы поссоримся, он просто съедет от тебя и все. А если чем обидит, сам его пинком под зад выставлю.

– Не люблю, когда люди сначала сдружатся, а потом раздружатся… – упрямо настаивал дед. Они заговорили одновременно, не слыша друг друга.

– Все в порядке будет, слово даю!

– Он же может с тобой раздружиться, а тебе…

– Да что ты несешь, ей-богу?! Говорю же тебе, он…

– … а тебе может и не сказать.

Ян сгоряча треснул кулаком по пианино – из утробы музыкального инструмента раздался стон потревоженных струн.

– Ты так злишься, что сам себя запутал... – сказал дед голосом, полным тупого спокойствия. Ян стиснул зубы. Терпение было на исходе.

– Когда человек злится, он просто запутался – вот и все. А ты приехал ко мне, про Колю какого-то рассказываешь. Что за Коля, поди разбери. Ты мне что-то объясняешь, а разве словами человека разъяснишь? Подай вон ту бутылку. Она еще не початая. Сейчас мы с тобой выпьем немного и дело с концом.

– Знаешь куда свою бутылку засунь! – процедил парень. – Неужели не понимаешь, что мы и так раскорячились перед тобой, как не знаю кто, чтобы и тебе, и другим нормально жилось? А ты даже на элементарную уступку не идешь!

– Сегодня одному уступишь, завтра – другому, а дальше что? А дальше ничего, – назидательно продолжил дед, тщательно выговаривая каждое слово. – У жизни зубы-то острые, вонзятся – мало не покажется. Да только, как бы жизнь ни кусала, жить надо по совести! Совесть чтобы чистой была. А как же совесть будет чистой, если с протянутой рукой по миру ходить? Просить нельзя. И злиться нельзя. Злость разрушает человека. Изнутри разъедает, словно яд. Вот ты кричишь на меня, значит, с собой же и в разладе. А если б с собой в согласии жил, то и совесть твоя…

– Про совесть не смей даже заикаться, дед, ты понял меня! Чья б корова мычала! – осадил его Ян. – С Колей я предложил самый оптимальный вариант. Не хочешь заселять – ради бога, бери сиделку. Мы даже поможем найти. Хочешь? Все организуем, не вопрос. Не ровен час, она тебе понадобится. Только тогда уже за твой счет, дед. За твой, не за наш.

Старик поднял на внука блеклые глаза:

– Что я, лежачий, что ли, чтобы мне сиделку!?

– От тебя ходячего хлопот еще больше, – парировал Ян. – За тридцатку в месяц я нормальную найду. Может, и меньше.

– Откуда у меня такие деньги?!

– Из кубышки, откуда ж еще!

– Какой такой кубышки?

– Ах, ты запамятовал… – парень подошел к шкафу, присел на корточки и снял несколько хлипко держащихся паркетин. – Сейчас напомню.

Он засунул руку под паркет и стал извлекать оттуда целлофановые пакеты, набитые купюрами.

– А это, по-твоему, что? – невозмутимо спрашивал Ян, швыряя деньги на диван. – А это? А это?!

– Ты зачем хулиганишь? – часто задышал старик, скривив рот. – Кто тебе без спросу разрешал ко мне лазать?!

Ян поднялся, отряхнув руки:

– Не знаю, сколько здесь, но полгода назад было в районе полутора миллионов. На года четыре точно хватит, а там видно будет. Даже не знаю, как ты столько умудрился скопить с пенсии.

– Положи на место, где было!

– Честно скажи: на хрена тебе это?

– Положи на место!

– В могилу с собой забрать?! – гаркнул парень. Дед потупился.

– Я откладываю…

– Я бы сказал, где ты откладываешь.

– На похороны и… на черный день, – не унимался старик, у которого от волнения заходила нижняя губа. – Мало ли, вам потом пригодится.

– На черный день, говоришь? Тогда у меня для тебя новость, – не скрывая иронии, отчеканил парень. – Черный день наступил. И уже давно.

Старик хранил оскорбленное молчание, снова глядя перед собой в одну точку.

– И не надо стоять с таким видом, будто я сплю и вижу, как рыться в твоих вещах. Больно надо! – сказал Ян, снова отступая к окну. – Помнишь, в прошлом году ты «ограбление века» учудил, когда я сорвался сюда посреди ночи? Позвонила соседка, какой-то «подозрительный шум» у тебя услышала. Я примчал, вся мебель перевернута, как будто ураганом. А ты в соседней комнате валяешься, лыка не вяжешь и заливаешь про вооруженного молодчика, который тебя якобы избил и обобрал. Я со страху сам чуть в штаны не наложил. Ментов второпях вызвал. А они пришли и посмотрели на меня, как на идиота. Идиот и есть. Оглядеться толком даже не удосужился. А я потом еще часа два просидел в отделении, писал «отказное» про бухого деда, инсценировавшего собственное ограбление. Вот смотришь на тебя: вроде бы старенький, маленький, тощенький. В голове не укладывается, как у тебя сил хватило всю квартиру на уши поставить!

– Ты мне не веришь, а я своими глазами его видел, – угрюмо подтвердил тот.

– Которые, к тому же, почти ослепли, ага. А злостный грабитель оказался настолько тупорылым, что, поставив раком всю мебель в квартире, почему-то не заметил денег, распиханных по твоим карманам. Бывает же! Менты, кстати, твой тайник и спалили.

Старик поджал губы.

– Был бы я подонком, дед, давно бы забрал все себе, да только мне твои деньги на фиг не сдались. У меня тогда, правда, мелькнула мысль забрать их от греха подальше и на счет положить, чтобы, не дай бог, взаправду не грабанули тебя, дурака старого, или сам не потерял где… А потом подумал: так тебя ж кондрашка хватит, если пропажу обнаружишь. Не переживешь. Мне такого греха на душу не надо. У меня и своих хватает. Не удивлюсь, если ты бумажки свои на ощупь до последней купюры помнишь. Мать рассказывала, каким ты скрягой в молодости был. За копейку удавишься.

– Я тебя не узнаю, ей-богу, не узнаю. Ты как с цепи сорвался… – заблеял дед, судорожно мотая головой, словно не желая верить в услышанное.

– Да меня просто достало притворяться, что все в порядке. Нет, дед, не в порядке. И как раньше тоже уже не будет. Точка.

Глаза Яна метали искры.

– Тебя как будто подменили. Даже голос какой-то другой. Посторонний. Ты просто запутался. Сам запутался и меня запутать хочешь. Деда за сумасшедшего держишь, а у самого разум помутился. Ты бы лучше успокоился, в ссоре-то истина не родится. А то в гневе такого наворотить можно, что мало…

– Да господи, дед, заткнись уже! – выкрикнул парень и тут же поник, устало опустился на диван, отозвавшийся стоном расшатанных пружин, и скрестил руки в замок.

– Подменили меня… – цокнул Ян, нарушив тишину. – Это тебя подменили, дед, тебя! Ты чего, думал, мы с матерью не знаем, кем ты в войну на самом деле был?

Парень испытующе посмотрел на сгорбленного старика в надежде увидеть в его глазах хоть что-то, но тот лишь судорожно моргнул.

– Думал, не знаем, что ты не на «железке» работал, а в Белоруссии с фрицами сотрудничал? Что кучу таких, как ты, расстреляли за измену родине, а тебя пожалели? Повезло, что всего восемнадцать стукнуло, – продолжал Ян, словно вынося приговор. – Думал, не знаем, что ты с сестрой разругался еще в начале войны? Она девчонкой из дому сбежала и к партизанам ушла, а ты в СБМ[1] подался… Или как там ваш белорусский гитлерюгенд назывался?

Дед ловил ртом воздух, потом вымолвил:

– Я на Ирку зла не держу.

– А тебе-то за что на нее злиться? – недоуменно усмехнулся Ян.

– Она меня предала, а не я ее, – спокойно ответил дед. – Еще и вам чепуху какую-то наплела.

– Не чепуху, а правду. Не отвертишься уже. Пять лет назад мы с мамкой гоняли бабу Иру проведать, когда она в лежку уже была. Можно сказать, на смертном одре все о тебе выложила. Боялась, чтоб мы о ней плохо не думали. Объясниться хотела, что не просто так тебя всю жизнь избегала. А когда бабушка умерла, ты даже и слова о ней не сказал. Тебе и на нее наплевать?

Дед отвернулся, словно о чем-то вспоминая.

– Спрашивается, на хрена она столько лет молчала? Почему раньше не рассказала? Чтобы потом на нас все это дерьмо скопом вывалить? Сняла груз с души и на нас перевалила? Шикарно. И заметь, дед, мы тебе ни слова не высказали. Проглотили и не подавились. Думали, что с тебя взять? Не ровен час, сам в могилу сляжешь. Да не тут-то было. Единственное, о чем баба Ира не знала: как тебе удалось восстановить военный билет, медали и репутацию… О твоем прошлом все будто забыли. Но до этого я сам догадался. Спасибо ей.

Ян кивнул на висевший над пианино черно-белый портрет дедовой супруги. Она умерла вслед за сыном, не сумев пережить потерю. Нельзя сказать, что баба Тася (Ян называл ее именно так и всегда на «вы») умерла в одночасье. Смерть запустила обратный отчет и растянулась на целый год, едва отцова мать осознала, что пережила собственного ребенка. Баба Тася резко осунулась, почти перестала есть и разговаривать, целиком уйдя в себя. Переживая ничуть не меньше, они с матерью редко навещали стариков и, словно отказываясь замечать медленное угасание бабки, делали вид, что все образуется, пока однажды утром она просто не проснулась. Остановка сердца.

Никто не знает, что чувствовал дед в тот роковой момент, но, когда мать Яна услышала в трубке знакомый сиплый голос, ошарашенной женщине показалось, будто дед посетовал в лучшем случае на перегоревшую лампочку.

Хотя потерянный сын навечно поселился в его голове, подобно призраку, старик почему-то никогда не поминал о жене, словно ее не существовало вовсе. Ян с грустью взирал на черно-белое фото, где та была неузнаваемо молодой, со свежим, улыбающимся лицом и искрящимися глазами, не омраченными тяготами жизни.

– Так вот, баба Тася как-то обмолвилась, – продолжил молодой человек, – что ты чуть ли не всем в своей жизни обязан директору завода, которого ты от тюрьмы однажды спас. В детали не вдавалась, а я и не спрашивал, мелким все-таки был. Поначалу думал, что он тебе только с квартирой пособил, но как только я про твои военные подвиги узнал, решил копнуть поглубже. Нашел про твой завод в газетных архивах. И натолкнулся на одну статейку про несчастный случай на производстве. Трое погибли от «несоблюдения техники безопасности». Обвинили вашего директора, даже дело хотели запустить. Но потом нашелся свидетель происшествия, который заявил, что работяги пьяными были, сами во всем виноваты. Так все на нет и сошло. Тебя в том же году начальником цеха внезапно назначили, – я с твоей трудовой сверился, все одно к одному, – так что, кто был тем свидетелем, догадаться не сложно. Тем более, что директор завода бывший фронтовик, при орденах и наградах. Наверняка имел связи, где надо. Дальше можно не продолжать?

Он выдержал многозначительную паузу, но старик не собирался ничего отвечать. Ян поднялся, открыл окно и, достав сигареты, неспешно закурил. За окном стояла ночь. С улицы монотонно шумела дорога, утопающая в свете оранжевых фонарей.

– Теперь догадываешься, почему мать у тебя столько лет не появляется? – затянувшись, вымолвил Ян. – Презирает она тебя, дед. Даже не представляешь насколько. Но и ты ее пойми. У нее отец – Герой Советского Союза со звездой на груди, за родину воевал, ранение получил, болями всю жизнь мучился. Только вот двадцать лет назад как умер. Я его даже толком не помню. А свекор предателем оказался, который партизан по лесам как глухарей отстреливал, сухим из воды вышел и живучий, что твои тараканы. Даже сына пережил. Карьерку себе сколотил за чужой счет, квартиру получил. Вот же ирония! И даже сейчас: вроде старый ты и беспомощный, а продолжаешь другим гадить.

– Ни по каким партизанам я не стрелял. Я только… – промямлил старик, подбирая слова.

– Жить хотел, понимаю, – закончил за него Ян. – Слушай, дед, я даже разбираться в этом не собираюсь. Знать не хочу, что ты делал, а что нет. Все на твоей совести, я тебе не судья.

Парень сделал очередную затяжку.

– Когда баба Ира про тебя выложила, я поначалу обозлился страшно. Думал, все, ноги моей в этом доме больше не будет. Но потом, знаешь, поостыл, успокоился. Прошлого один хрен не воротишь. Что поделать? А ничего. Только смириться.

– Смиряйся, не смиряйся, – прошлое из головы не выгонишь, если оно там навечно поселилось, – поучительно вымолвил дед. – Каждый со своей правдой по миру ходит.

– Нет, дед, правда всегда одна.

– Мало ты о жизни знаешь… Глупый еще.

– Зато ты, я смотрю, самый умный.

Ян глубоко затянулся и выпустил дым в открытое окно. С улицы раздался вой сирены.

– Зато теперь ясно, почему от парадов вечно отнекивался, ехать не хотел. Почему медальки свои липовые не доставал никогда. Помню, как мы тебя с Днем Победы исправно поздравляли. До сих пор себя дураком ощущаю. Интересно, что чувствовал ты?

Парень посмотрел в затуманенный птичий глаз, которым косился на него дед. С тем же успехом можно было играть в гляделки со стеной.

– Ты хоть о чем-то жалеешь? Только честно.

– Жалеть, что злиться – без толку.

– Да уж… – выдохнул Ян. – Наверно, до твоих лет могут дожить либо те, у кого совесть кристально чиста, либо те, у кого ее нет совсем…

– Горазд ты мораль читать, – невозмутимо произнес старик. – В мирное-то время рассуждать про военное легко. Тут плохие, а там хорошие.

– А кем ты себя считаешь? Жертвой обстоятельств?

– Человеком, – пожал плечами дед. – Обыкновенным человеком.

– Может, обыкновенным предателем?

Старик почесал затылок, собираясь с мыслями.

– Ты фотопленку когда-нибудь проявлял?

– Чего? – Ян замер с окурком между пальцев.

– Фотопленку. Чтобы фотокарточка получилась.

– Нет.

– Так вот когда на нее смотришь – картинка крохотная, видать плохо да еще и цвета местами поменяны. Черное белым становится. Белое…

– Я в курсе, дед. Давай к делу, – подгонял парень, закуривая вторую сигарету.

– В моменте жизнь как негатив, – ничего не разобрать, а цвета спутаны. Чтобы фотопленке проявиться – нужно время. Чтобы оценить фотографию – нужен тот, кто будет держать ее в руках. Тогда уже и видно будет все в деталях. А ежели время упустить, то любая фотография поблекнет, сотрется и снова ничего не разобрать.

– Ах, вот к чему ты клонишь, философ доморощенный, – с горькой усмешкой хмыкнул Ян. – Хорошее же ты себе оправдание придумал. Только есть одно «но»…

Парень пристально глянул на старика.

– Сестра твоя почему-то к фрицам не побежала. Хотя оба из одной семьи.

– Семья-то одна, а судьбы разные. Чего нас сравнивать?

– Сравнивать нечего, ты прав, – с досадой подметил парень. – Все и так понятно.

– Ирка первая струсила. А у страха глаза велики. Из дому сбежала, кинулась, куда глаза глядят. Так нас судьба и развела разными тропками.

– А что тебе помешало?

– Не мог я отца с матерью бросить. У них и хозяйство, и все на свете. Мать тогда с Витькой на руках была. Куда им в леса бежать?

Ян помотал головой, выпустив очередную струйку дыма:

– Говорю же, жертва обстоятельств, не иначе. Как и твой отец. Не виноватая я, они сами пришли?

– Коммунисты?

– Да причем тут коммунисты!?

– При том да при этом. От них мы сперва хлебнули. Отца раскулачили, потом голодали, весь скот в расход пустили. Ты от черствого хлеба нос воротишь, а мы картофельные очистки за обе щеки уплетали. Дед мой и бабка тридцать второй не пережили. Отец на красных свой зуб имел. А немцы поначалу нам и вовсе освободителями казались. Мы про их зверства и не слыхали. Наивными были, дальше носа не видели. Отец образованный был, сразу к ним переводчиком добровольно пошел. А меня, хромого, в конюшню пристроили.

– А как же СБМ? Может, ты и в нем не состоял?

– Отучился полгода, как положено.

– Так вот, оттуда выпускали не конюхов, а диверсантов, террористов и прочую шпионскую сволочь, которая против своих же воевала. И тебе это прекрасно известно. Бабушка рассказала, как ты браво служил. И как из-за тебя отряд ее погиб.

– Зато она спаслась.

– Скажи еще, благодаря тебе! – бросил Ян, вышвырнув в окно истлевший окурок.

– Я на задание всего раз ходил. Наказали мне, чтобы я к партизанам в доверие втерся, еду им отравил...

– Это тоже в обязанности конюхов входило?

– Ты не перебивай, а до конца выслушай, – невозмутимо ответил дед. – Говорю, на задание я сам вызвался, когда узнал, что на след Иркиного отряда напали. Я и нашел. И отряд, и ее саму. Сказал, что из плена сбежал и в партизаны хочу. Только травить я никого не собирался. Ирку предупредить хотел, что облава на них готовится не сегодня-завтра. Помню, ночь тогда стояла холодная, темная, хоть глаз выколи. Я сестру в сторонку, толкую, что так, мол, и так – бежать надо. Со всех ног бежать. Но она и слушать не стала. Не поверила. Шум подняла да и сдала меня со всеми потрохами. Даже братом не признала. А партизаны со мной церемониться не стали. Избили крепко, секреты военные выпытывать пытались. Да что с меня взять? Главное я Ирке уже поведал. На рассвете меня в чащу, на расстрел. А стрелять в меня... Стрелять...

Дед тяжело откашлялся, кисти рук задрожали. Привычно неподвижное лицо залило краской, словно от подступившего жара. Ян пристально уставился на него, ожидая продолжения.

– Стрелять девчонке какой-то поручили, – наконец вымолвил старик. – Худая-прехудая, как соломинка. Сразу видно, по людям ни разу не стреляла. Она поначалу отнекивалась-отнекивалась, даже заплакала, а потом ничего, собралась с духом. Ей ППШ в руки сунули, а она стоит и дрожит, прицелиться не может. Ствол ходуном ходит. Потом пальнула все-таки. Одна пуля мне в плечо угодила, другая в колено. Остальные не пойми куда ушли. Я на землю рухнул, от боли ору. Кто-то кричит: «Добивай!». Девка подходит, глаза выпучила, дрожит как осина, автоматом мне чуть ли не в голову тычет. Я, как заведенный, молю: «Не стреляй! Не стреляй! Пожалуйста!». А потом как жахнет! Я чуть со страху не помер. А она промазала. Рядом стояла, на курок нажала, и все мимо. Ума не приложу, как так вышло. Я тогда уже сознание терял. Может, причудилось, но до сих пор помню чей-то голос: «Нечего легкой смертью гаду помирать. Пускай так подыхает».

– Да что ты заливаешь? Бабушка нам совсем другое рассказывала. Сначала они тебя за своего приняли. Поверили, что сбежал и все такое. Но потом баба Ира сама и застукала, когда ты отраву в еду подсыпал. Ты тикать, за тобой боец кинулся, в ногу ранил, а ты его и убил. А отряд бабушки в тот же день и накрыли.

– Это небылицы. А Ирка тогда одна сухой из воды вышла. Уж не знаю, чем и кому она удружила. За красивые глазки-то никого не щадили. Что те, что эти. Значит, чем-то пригодилась. Что-то полезное знала или сделала. Может, немцам приглянулась – она в молодости красивой девкой была.

– Ты на что намекаешь?! – взъярился Ян.

– А что намекать? Все, как на ладони. Что к чему, знать не знаю. Мы с ней с тех пор больше не общались, но и другим не рассказывали. Ты спрашивал, как я конюхом стал? Так после того ранения проку с меня, как с козла молока. Хромать стал сильно. В конюшню и пристроили, а Ирку – прачкой. Так мы бок о бок и жили, как чужие, пока в 44-ом «красные» не пришли.

– Опять врешь. Что ни говоришь – сплошное вранье! – цедил Ян сквозь зубы.

– Говорю же: каждый со своей правдой по миру ходит. У нее своя. У меня своя. И ты со своей ходить будешь.

– Думаешь, я поверю?

– Дело твое, – спокойно ответил дед. – Если хочешь, можешь в газету пойти, рассказать, как все было. Тогда твоя правда и победит.

– Может, про тебя еще и фильм снять? – злобно огрызнулся Ян. – Нет, о твоих «подвигах» знаем только я да мать. Кричать на каждом углу о таком не резон, знаешь ли. Чтоб в меня потом пальцем тыкали: смотрите, внук полицая идет? Благодарю покорно.

– Если не хочешь, можешь ко мне не прие…

– Все, с меня хватит, дед! Наговорились! Давай уже что-то решать!
– Ты о чем?

– Все о том же. Выбирай, как дальше поступим. Я все варианты разложил.

Старик обратился в каменную статую, на лице которой снова застыла привычная маска безразличия.

– Дед, ты слышишь меня? Дурака только не включай, ладно? И глухонемого тоже. Последний раз предлагаю: либо к тебе Коля заселяется, либо мы нанимаем сиделку за твой счет. Либо…

Ян замолк, точно подавившись тем, что собирался сказать, но, собравшись с духом, закончил:

– Либо я оформляю опекунство, вызываю психиатра, тебя признают невменяемым и поедешь не в дом престарелых, а сам знаешь куда.

Снова воцарилось безмолвие. Парень скрестил на груди руки, ожидая хоть какой-то реакции. Старик замер, чуть шевеля подрагивающим, беззубым ртом, словно силясь что-то вспомнить. Затем слегка прищурился. И… запел. Запел сиплым, тихим голосом, размеренно растягивая ноты:

– Соловэйку-сынку, пташечка малэнька…

– Музыкальную паузу решил устроить, – раздраженно вымолвил Ян.

– Соловэйку-сынку, пташечка дрибнэнька, – дребезжал голос.

Парень нервно заходил из стороны в сторону.

– Дэ ж ты, дэ ж ты будэш…

– Прекрати петь! – почти по слогам произнес Ян, едва сдерживая гнев.

– Зыму зымуваты…

– Ты слышишь меня? Я серьезно, дед: замолчи!

– Дэ ж ты, дэ ж ты будэш… – продолжал модулировать старческий голос, набирая силу.

– Ну хорошо, – прошипел Ян, нервно оглядываясь по сторонам. Остановив взгляд на копилке-домовенке, он метнулся к пианино.

– Гниздэчко звыва…

Дрожащее вибрато оборвалось от резкого звона разлетевшихся по полу осколков и монет. Парень вперил взгляд в замолкшего старика, тяжело дыша. Тот лишь моргнул, затем развернулся и молча побрел к выходу, волоча по пыльному паркету одеревенелую ногу, под которой запели расшатанные половицы.

– Ты куда? – опешил Ян, глядя ему в спину. Ответа не последовало.

– Дед, я не хочу жестить, но ты сам вынуждаешь. Давай договоримся по-человечески.

Старик дернул щеколду и вышел за порог. Ян, выругавшись, выскочил следом.

– Думаешь, я шучу?!

– Закрой дверь, – невозмутимо попросил старик, даже не обернувшись. Ян хлопнул ей так, что посыпалась штукатурка.

– Дед, куда ты собрался?

Тот издевательски медленно дошаркал до тамбурной двери и неторопливо провернул замок.

– Так и будем в молчанку играть?

Старик нажал искалеченным артритом пальцем на кнопку вызова лифта. Тишину нарушало гудение несмазанных механизмов, которые с мерным посвистыванием тянули кабину наверх. Было ясно, что разговор окончен.

Подъезжая, лифт услужливо заурчал, словно старый сторожевой пес. Оба вошли внутрь. Дед на ощупь ткнул куда-то в панель с номерными кнопками. Кабина закрылась, и они стали плавно опускаться.

Ян хмурился, буравя старика взглядом. Тот по-прежнему смотрел в никуда своим птичьим глазом, точно внук стал невидимкой. На лице деда снова не читалось никаких эмоций: ни обиды, ни огорчения, ни радости. Застывший слепок полного равнодушия и глубокой задумчивости. Вдыхая прогорклые запахи давно нестиранной одежды и стариковской кожи, которые за пределами квартиры стали ощущаться особенно остро, чувствуя собственную беспомощность, Ян буквально сгорал от подступившей ярости.

Парень торопливо достал сигарету и хотел было закурить прямо в кабине, выдыхая дым в ненавистное лицо, но тут двери распахнулись.

Дед неспешно шагнул на площадку. Ян машинально вышел следом, подумав, что они приехали на первый этаж. Оказалось, что на второй. «Ну конечно, – тотчас догадался парень, – дед пошел проверять почту, спускаясь к ящикам пролетом ниже. Лучшего способа выпроводить докучливого внука и придумать нельзя».

Старик оперся одной рукой о стену, другой – о перила и аккуратно опустил больную ногу на первую ступеньку. Раздался железный рык. Широкая полоса холодного света позади истончилась до тонкого луча, тотчас поползшего вверх вслед за уходящим лифтом, после чего стало совсем темно. На этаже лампочка перегорела, и свет лился только с первого. Ян будто сидел в темном зале театра, смотря на освещенную сцену. Старик превратился в хрупкий силуэт с разведенными в стороны руками, живо напомнив иссохшее дерево, пугавшее в детстве по ночам. Дед опустил ногу на вторую ступеньку. Дыхание парня резко участилось, а кулаки крепко сжались от накатившей злобы. Да что там злобы – ненависти. Она стремительно разнеслась по телу и оказалась до того сильной, что Ян не смог ей противостоять. Потеряв контроль, он кинулся вперед и со всей силой, на которую был способен, пихнул деда в спину обеими руками. Тело оказалось необычайно жестким и твердым, как вековая окаменелость, но под напором бешеной инерции с легкостью отпружинило и кубарем покатилось вниз. Старик вскрикнул только раз – один-единственный раз, пока шумное падение не сменилось звенящей тишиной. Ян впился взглядом в обездвиженное тело, еще не осознавая, что натворил. Все произошло как в тумане, за считанные секунды. Старик лежал, не шевелясь и не издавая ни звука.

Ян прислушался. На первом этаже было тихо. Сверху тоже. Парень вышел из оцепенения и торопливо сбежал вниз, присев на корточки.

– Дед! – тихо позвал внук. – Дед! Ты жив?

Старик не отвечал. Ян приложил руку к его груди, против сердца, и держал так долгие минуты. Сердце не билось.

– Дед! – почти выкрикнул Ян. – Откликнись! Ты слышишь меня?

– Чего тебе? – глухо ответил тот, повернув голову и застыв на последней ступеньке пролета, держась одной рукой за перила, а другой – за стену.

Ян стряхнул наваждение, стоя с зажатой кнопкой блокировки дверей. Старик смотрел куда-то мимо.

– За копилку не обессудь. Погорячился...

Парень сглотнул.

– А по остальному – подумай хорошенько. Я на следующей неделе еще заскочу. И если опять не договоримся… – печально заключил он. – Пеняй на себя.

Двери лифта закрылись, подобно занавесу, и кабина с мерным гудением пошла вниз.

Дед извлек из почтового ящика газету и небольшой белый конверт – квитанцию об оплате квартиры. Эту бумажку он знал на ощупь. Когда захлопнулся ящик, этажом ниже послышались быстро удаляющиеся шаги, вслед за которыми раздались новые, приближающиеся. От соприкосновения бетонных ступенек и подбитых гвоздями сапог на лестничной клетке пульсировало звонкое эхо. Кто-то вышагивал знакомой неспешной поступью. Вот он молча миновал первый пролет, вот развернулся на подкованных железом каблуках и направился вверх, прямиком к деду, замершему с квитком в руках. Того затрясло. Звуки шагов становились все громче. Громче. Дойдя до лестничного марша, незнакомец замер за спиной согбенного старика. Тот задрожал еще сильнее. Послышался короткий стальной щелчок. Этот характерный звук невозможно было спутать ни с чем другим. Дед зажмурился, ожидая неминуемого выстрела, по щеке соскользнула предательская слеза, покатившаяся по глубокой борозде морщин.

– Ирка, не стреляй! Не стреляй, пожалуйста! – лепетал старик едва слышно. В следующий момент на его плечо опустилась чья-то рука.

– Петр Иваныч, вы меня слышите!? Петр Иваныч! – раздался озабоченный голос соседки. – Вам помочь?

Примечания:

[1] * СБМ (Союз белорусской молодежи) – белорусская националистическая организация, созданная в 1942 году по образцу гитлерюгенда. Действовал легально, с разрешения немецких оккупантов, на территории Генерального комиссариата «Беларусь». На осень 1943 года членами организации были более 10.000 юношей и девушек белорусской национальности. Пик численности приходится на июль 1944 — 12.600 членов.