Предваряю рассвет

1. Он был точно сошедший с облаков небожитель

…После той проклятой ночи в храме Гуаньинь, когда о собственными руками убил своего друга, брата, шли дни, сменялись луны. Лань Сичэнь почти уже и не чувствовал неотвязной боли, только постоянно ощущал, как его жизнь обломком скалы придавила стылая тень Вансянтая. Что бы он ни делал, куда бы ни пошел, эта тень следовала за ним и, видимо, наивно было мечтать о покое. Он, пожалуй, смирился с этим и был готов всю жизнь тянуть за собой тяжелую холодную пустоту.

Однажды ближе к вечеру, закончив со всеми делами, Лань Сичэнь хотел погрузиться в медитацию, закрывшись в ханьши. Неожиданно в дверь к нему постучали, и робкий голос спросил:

— Цзэу-цзюнь! К вам посетитель… Вы примете?

Кто бы он ни был, он пришел вовремя, чтобы отвлечь почти отчаявшегося главу клана Лань от бесполезных блужданий в пустоте и унылого переливания энергии по меридианам. Двери ханьши открылись, и на пороге появился человек по виду немного старше Лань Сичэня, весь его облик был утонченным и благородным, проникнутым светом и покоем. Он был точно сошедший с облаков небожитель. Волосы его отливали серебром, отчего он еще больше походил на прекрасного бессмертного. Лань Сичэнь встал навстречу незнакомцу.

— Обычно я скрываю свое имя, — улыбнулся вошедший. — Но перед вами не хочу таиться. Меня зовут Шэнь Цяо, некогда я был главой школы горы Сюаньду. Возможно, вы слышали обо мне.

Безусловно, Лань Сичэнь кое-что слышал об этом удивительном человеке, однако ему должно было быть больше двухсот лет. Как мог он выглядеть так молодо?

— Чем я обязан визиту главы Шэнь?

— Не стоит звать меня так. Все давно в прошлом. Вы удивлены, понимаю. Я все расскажу по порядку: это довольно долгая история, глава Лань.

— Тогда выпьем чаю, Шэнь-даоцзунь? Пока закипает вода, вы расскажете вашу историю.

***

…Уже много лет назад Шэнь Цяо отошел от дел, передав управление школой своему ученику, а сам занялся сугубым самосовершенствованием, погрузившись в медитацию на несколько лет. И там, в глубинах собственного сознания, он однажды нашел чистейший голос непостижимой красоты. Этот голос не был чем-то посторонним, но и не принадлежал ему совершенно.

— Я и прежде слышал его и полагал, будто сам говорю себе, и выбор между добром и злом — естественное действие. Но увидев сияние внутри себя, понял, что являюсь лишь хранителем редкого сокровища. Меня заинтересовал вопрос, что это за явление и каждый ли человек обладает подобным. Я принялся пристально изучать библиотеку горы Сюаньду и в конце концов обнаружил фрагмент рукописи, содержащей труд некоего Иси-цзы под названием «Цинсин-цидао-цзин»[1].

Лань Сичэнь разлил по чашкам свежий «Маоцзянь», собранный несколько дней назад. Шэнь Цяо благодарно кивнул и, неторопливо осушив чашку, продолжал:

— Удивительный этот трактат повествует о том, что, лишь призывая имя Йесу Цзиду, человек может получить утешение, спасение и бессмертие.

«Воистину призывание имени Йесу и упразднение страстных помыслов есть сладостное дело, водворяющее мир душевный», — пишет сей неизвестный учитель. И далее: «Когда возмогая о Цзиду Йесу, начнем мы двигаться в трезвении твердо установившемся, тогда сперва является нам в уме как бы светильник, держимый нами рукою ума и руководящий нас на стези мысленные, потом как бы луна в полном свете, вращающаяся на тверди сердечной, наконец, как солнце, — Цзиду, подобно солнцу, сияющий правдою…»[2]

Лань Сичэнь изумленно поднял брови: то, что говорил его посетитель было странно, непонятно и ни на что не похоже. Совершенствоваться, всего лишь повторяя чье-то имя? Шэнь Цяо, чуть улыбнувшись, предупредил его вопрос:

— Этот ничтожный Шэнь также был поражен, но узнать что-либо о таинственном имени не смог. Ни в библиотеке горы Сюаньду, ни в других доступных библиотеках, в том числе и императорской, не обнаружилось никакой информации. И тогда я просто решил попробовать. Это был единственный выход из тупика, в котором я оказался, спустившись на самое дно моря знаний и обнаружив там нетленное сокровище.

Изо дня в день, отогнав посторонние мысли, я призывал таинственного бессмертного Духа и однажды Он приоткрыл мне лишь малую часть Своего величия.

Чувство, испытанное мной, невозможно описать. Так, оказавшись у подножия величайшей горы, вершина которой уходит высоко за облака, странник понимает, что весь пройденный им путь — ничто по сравнению стем, который ему предстоит пройти, все прежние его труды — пустая суета в сравнении теми, что ему предстоит прилагать бесконечно, бесконечно приближаясь к непостижимому совершенству, — Шэнь Цяо пристально посмотрел на Лань Сичэня: тот выглядел растерянным. Непостижимое совершенство — и он, жалкий, беспомощный, запутавшийся в воспоминаниях, чувстве вины, сожалениях и обязанностях… Шэнь Цяо сочувственно кивнул: он понимал этого человека, ведь когда-то и его раздирали бесполезные болезненные переживания. Нужно время, чтобы осознать услышанное. Шэнь Цяо, не желая больше запутывать собеседника, прямо назвал причину своего визита:

— Тот чистый голос, как компас, указал мне Облачные глубины. Думаю, недостающие фрагменты рукописи находятся в вашей библиотеке.

— Вот оно что… Шэнь-даоцзунь желает сейчас же приступить к поискам или отложить до утра?

— Думаю, стоит отложить до завтра, ведь уже довольно поздно, и незваный гость утомил любезного хозяина.

— Шэнь-даозцунь не причиняет никаких неудобств нерадивому хозяину. Я готов служить вам, — Лань Сичэнь поклонился. Его слова не были пустой любезностью: в Шэнь Цяо было столько лучезарного спокойствия, доброжелательной теплоты, искреннего участия, что Лань Сичэнь, действительно, был готов делать все, лишь бы дольше оставаться рядом с этим человеком. Шэнь Цяо, безусловно догадываясь о производимом на собеседника впечатлении, ласково улыбнулся:

— Тогда налейте мне еще чашечку чая, глава Лань. Я прежде никогда не пробовал этот сорт: его аромат поистине изыскан.

У Шэнь Цяо Лань Сичэнь вызывал живое сочувствие: его печальный, обращенный внутрь себя взгляд, рассеянная улыбка, всегда готовая тронуть губы, говорили о добром сердце и глубокой симпатии к людям. Высокое положение, занимаемое с ранних лет, и испытания, неизбежно приносимые жизнью, наложили отпечаток на эту мягкую и нежную душу. Как знать, возможно, у него не было такого щедрого и заботливого наставника, как Ци Фэнгэ[3], долгое время оберегавший незрелое сердце своего любимого ученика от ударов и разочарований.

Шэнь Цяо слышал о войне, около двадцати лет назад охватившей Поднебесную. Сам он уже не интересовался делами мира, да и до Шу[4], укрытого со всех сторон горами, докатились лишь слабые отголоски разыгравшихся бед; но человек, сидящий перед ним, тогда еще совсем юный, наверняка, принимал участие в событиях тех лет. Несомненно, ледяные крылья тревог коснулись этого чуткого одинокого сердца. Шэнь Цяо хотел бы согреть и приласкать главу Лань, едва увидев которого, он уже понимал, почему золотая нить голоса привела его в Юньшэн.

В молчании они выпили чай, и Лань Сичэнь спросил:

— Скажите, Шэнь-даоцзунь, как выглядит интересующая вас рукопись? Мне бы хотелось иметь представление о том, что мы будем искать: библиотека Облачных глубин весьма обширна.

— О, я не знаю, каким окажется ваш отрывок, — отозвался Шэнь Цяо, доставая из рукава небольшой сверток. — Фрагмент горы Сюаньду написан на бамбуковых дощечках, — он протянул Лань Сичэню сверток. — Посмотрите.

Лань Сичэнь бережно развернул ткань. Рукопись на его ладони была теплой, как прикосновение близкого человека. Он задумчиво рассматривал старинные начерки иероглифов. От округлых значков веяло покоем и утешением. Слова, как материнские поцелуи в детстве, унимали боль, прогоняли страх. Лань Сичэнь поднял глаза и встретился с ясным взглядом гостя.

— Оставьте пока у себя. Думаю, это поможет вам завтра лучше ориентироваться в архивах.

— Благодарю, — Лань Сичэнь вздохнул, все еще не решаясь выпустить из рук драгоценные дощечки. Наконец положив их на столик, он с надеждой спросил:

— Может, Шэнь-даоцзунь желает еще чаю?

— Одну чашку, — легко согласился Шэнь Цяо. Пока подогревалась вода, они молчали, но Лань Сичэню давно не бывало так хорошо на душе, будто в окоченевшие руки вложили грелку-шоулу и онемевшие пальцы медленно начали отогреваться… Эта наполненная тишина — сколько лет в его жизни не было ничего подобного? Он ощущал себя человеком, утомленным долгой дорогой и наконец позволившим себе немного отдохнуть.

Они не торопясь допили чай, и Шэнь Цяо встал:

— Этот странник благодарит главу Лань за заботу. Могу ли я рассчитывать на ночлег в Юньшэне?

— Да-да, конечно, — поспешно поднялся Лань Сичэнь. — Я провожу Шэнь-даоцзуня в покои для гостей.

Он мог бы позвать кого-то из адептов, но честно признался себе, что даже находиться рядом с этим человеком было утешительно.

***

Вернувшись в ханьши[5], Лань Сичэнь вновь развернул дощечки:

«Если со смиренным мудрованием, памятью о смерти, самоукорением, противоречием помыслам и призыванием Йесу Цзиду всегда пребываешь ты в сердце своем, и с сими орудиями трезвенно проходишь каждый день мысленный путь, — тесный, но радостотворный и сладостный; то внидешь во святые созерцания святых, и просвещен будешь ведением глубоких тайн от Цзиду…»

Он погрузился в созерцание, может, немного поспешно опускаясь все глубже в поисках того чистого голоса, о котором рассказал его гость. Вскоре он на самом деле нашел его — тонкий и светлый, как шелковая нить. Разматывая ее, Лань Сичэнь внутри своего сознания вошел в тайную комнату библиотеки ордена и остановился. Посреди зала нить взметнулась в воздух, вспыхнула, нарисовав в воздухе десятку[6], и погасла, опустившись в ладонь Лань Сичэня.

Он открыл глаза: небо на востоке светлело: было начало часа зайца. Лань Сичэнь теперь знал, где нужно искать следующий фрагмент рукописи.

2. Хочет ли глава Лань последовать за мной?

Лань Сичэнь сам принес завтрак в покои Шэнь Цяо и, расставляя блюда на столике, спросил, скрывая смущение:

— Шэнь-даоцзунь не откажется от общества этого хозяина за трапезой?

— С удовольствием позавтракаю с вами, — сердечно улыбнулся Шэнь Цяо.

Поговорив немного о тепле и холоде, только лишь потому что им было приятно слышать друг друга, они не торопясь закончили есть.

— Идемте в библиотеку, — Лань Сичэнь старался не выказывать свою поспешность. — Этот голос, действительно, дал мне подсказку.

В библиотеке в столь ранний час сидел Лань Сычжуй и что-то усердно конспектировал. Он вскочил навстречу вошедшим и, поклонившись изящно и почтительно, отчеканил:

— Цзэу-цзюнь! Этот ученик готовится к уроку. Он не помешает?

— К какому уроку, Сычжуй? — удивился Лань Сичэнь.

— У малышей. Вы же сами меня назначили наставником…

— Ах, я было подумал, что ты все еще продолжаешь учиться. Нет, ты не помешаешь. Я покажу с Шэнь-даоцзуню наше тайное хранилище: он интересуется редкими книгами.

У входа в святая святых библиотеки Облачных глубин Лань Сичэнь вдруг приостановился и обронил между прочим:

— Очень способный мальчик. Хочу, чтобы он возглавил орден после меня.

— С первого взгляда он производит хорошее впечатление, глава Лань. Думаю, это отличный выбор, — отозвался Шэнь Цяо.

Они вошли внутрь. Остановившись посреди комнаты, Лань Сичэнь, как в видении, начертил в воздухе десятку, и из пустоты явился стеллаж, снизу до верху уставленный книгами, свитками, обрывками рукописей. В четыре руки они быстро просмотрели эти сокровища и лишь в самом низу в небольшом тайнике под полкой обнаружили несколько листов плотной пожелтевшей бумаги. Лань Сичэнь бережно взял хрупкие листы, пахнущие медом и горькими травами, и передал Шэнь Цяо, терпеливо ждавшему чуть в стороне. Тот развернул рукопись и прочел:

«Тому, кто подвизается внутри, в каждое мгновение надобно иметь следующие четыре делания: смирение, крайнее внимание, противоречие помыслам и молитву.

Смирение — чтобы, как брань у него идет с соперниками — гордыми демонами, всегда иметь в руке сердца помощь Цзиду: ибо Чжу Шанди не принимает гордых.

Внимание — чтобы всегда держать свое сердце не имеющим никакого помысла, хотя бы он казался добрым.

Противоречие — дабы, как только уразумеет, кто пришел, тотчас с гневом воспротиворечил лукавому…

Дабы после противоречия тотчас из глубин сердца возопить ко Цзиду с воздыханием неизглаголанным. И тогда сам… увидит, что враг его, как прах ветром, развеивается и гонится прочь именем Йесу…»

— Всего лишь небольшой фрагмент… — прошептал Лань Сичэнь.

— Этот старик и не ожидал большего, — откликнулся Шэнь Цяо. — Мне нужно будет продолжить поиски.

— Вы покинете Облачные глубины? — встревожился Лань Сичэнь.

— Да, безусловно. Последняя цель моей жизни — собрать все, что возможно, касательно дивного Чжу Йесу Цзиду и Его спасительного имени. Не хотел бы глава Лань последовать за мной в моих поисках?

— О, я бы хотел… — задумчиво проговорил Лань Сичэнь. — Но дела клана…

— Дела клана, земные тревоги, суета и суматоха, красная пыль, — улыбнулся Шэнь Цяо. — Все это быстротечно и изменчиво. Разве мы не призваны искать прежде всего небесного, вечного?

— Да, но…

— У вас есть кому позаботиться о земном, — Шэнь Цяо кивнул в сторону библиотеки, где Лань Сычжуй корпел над книгами, и слегка коснулся руки собеседника, желая успокоить и обнадежить его. — Не надейтесь, что я не стану вас уговаривать составить мне компанию в моих странствиях. Я буду настойчив и, думаю, смогу вас убедить.

— И как скоро Шэнь-даоцзунь собирается отправиться в путь? — уточнил Лань Сичэнь.

— Как только глава Лань будет готов временно оставить свой пост и отбыть вместе со мной, — отозвался Шэнь Цяо.

***

За несколько дней, проведенных в Юньшэне, Шэнь Цяо успел очаровать всех его обитателей. Ему покорилось даже суровое сердце Лань Цижэня и теперь, едва досточтимый старец вспоминал этого человека, его губ касалась слабая полуулыбка:

— Действительно, небесная душа, истинный сянь[7]… — говорил он, поглаживая бороду. — Цзэу-цзюнь, если столь высокодуховный человек желает поделиться с тобой накопленными сокровищами, ты не можешь пренебречь таким даром. Ты также сможешь обогатить библиотеку Облачных глубин редчайшим трактатом, что непременно повысит статус нашей школы.

Когда в среду адептов просочились слухи о предстоящем путешествии главы клана, Лань Цзинъи и следом за ним более сдержанный и скромный Лань Сычжуй стали постоянно попадаться на глаза Лань Сичэня. И в один прекрасный день Лань Цзинъи решился подойти к главе и прямо спросить (Сычжуй маячил за его спиной, готовясь сгладить неловкость):

— Цзэу-цзюнь, вы ведь возьмете нас с собой?

Вопрос поставил Лань Сичэня в тупик: у него не было достаточно аргументов, чтобы отказать, но и брать с собой учеников он не хотел.

— Нет, Цзинъи, — ответил он после недолгого молчания. — К сожалению, я не могу взять вас с собой. Это путешествие… требует глубокой внутренней концентрации, а если со мной будете вы, мне не удастся сосредоточиться.

— Но почему? Мы не будем вам мешать: мы же не дети малые! — в голосе Лань Цзинъи звучала обида, Лань Сычжуй у него за плечом, сокрушенно вздохнув, закатил глаза, всем своим видом показывая: кто бы говорил… Лань Сичэнь понимающе улыбнулся ему, мол, надо воспитывать шиди.

— Цзинъи, — строго сказал Сычжуй, — Цзэу-цзюню нужно время на уединение, на самосовершенствование. Он не может постоянно с нами возиться. Думаешь, поиски рукописи — какое-то веселое приключение?

— Да, — искренне заявил Цзинъи. — Нам уже за двадцать, а в нашей жизни нет ничего интересного, ничего особенного, кроме ночных охот и тренировок. В наши годы Цзэу-цзюнь и Ханьгуан-цзюнь[8] уже успели многое повидать.

— Ты считаешь, война — это тоже забавное развлечение? — тихо спросил Сычжуй. — Простите, глава Лань, мой шиди совсем распоясался, — он поклонился и ушел, увлекая за собой упирающегося Цзинъи.

Кроме дел клана в Облачных глубинах Лань Сичэня и Шэнь Цяо задерживало еще одно обстоятельство: им нужно было узнать, где искать следующий фрагмент трактата. Пока в темных покоях сознания мерцала теплым светом лишь лампа чистого имени.

Но однажды в свете этой лампы перед Лань Сичэнем развернулась карта. Он увидел Гусу, Янцзы-цзян, окрестности Юэяна, реку Мило, Дунтинху, маленькие озера и протоки, шелестящий тростник цвета цинци и птиц, сидящих на высоком камфорном дереве, мелкие заводи, кишащие мальками и верхоплавками, и заросли болотницы сладкой.

Вернувшись из этих удивительных мест, Лань Сичэнь поспешил к Шэнь Цяо. Они столкнулись на дорожке у библиотеки и, едва завидев друг друга, воскликнули:

— Храм Водяных каштанов! — и рассмеялись.

— Это название кажется мне знакомым[9], — сказал Лань Сичэнь. — Возможно, я уже бывал там.

3. То, что вы ищете, лежит под тростниковой подстилкой

Путешествие к озеру Дунтинху прошло благополучно. Сойдя с лодки, путники зашли в небольшую чайную и, сидя на террасе с видом на озеро, наслаждались свежим чаем Юэя.

— Чем хорошо путешествие по южным землям, так это возможностью в каждом городке пить местный чай, заваренный на воде здешних источников. Непередаваемое и неповторимое удовольствие, — проговорил Шэнь Цяо. — Много лет назад я путешествовал по землям княжества У[10] в поисках ответа на один личный вопрос, — он улыбнулся своим воспоминаниям. — Чай «Белый нефритовый заяц» тоже весьма хорош, он обладает прозрачным мягким ароматом. Когда я пил его, я нашел ответ.

— Вы никогда не сожалели о своем решении?

— Нет, я никогда не жалел о выбранном мной пути, но всегда сокрушался, что тот человек, мой… друг, пошел другой дорогой.

— И вы навсегда разошлись с вашим другом?

— Я не мог дать ему то, что он хотел, а он не желал давать мне то, чего хотел бы я, — Шэнь Цяо чуть усмехнулся. — В любом случае, все это давно в прошлом. Его уже нет в живых. Но сколько бы лет ни прошло, я по-прежнему скучаю по нему, — и помолчав, добавил: — Хотел бы я знать, может ли всесильный и всещедрый Чжу Йесу позволить нам встретиться в вечности.

Эти слова растревожили темную боль Лань Сичэня, и он, ощущая свою слабость, слегка коснулся пальцев собеседника, давая понять, что они с ним в одной лодке. Шэнь Цяо благодарно глянул на него.

Допив чай, они продолжили путь — дальше на юг.

***

Деревенька Водяных каштанов встретила их маревом над рисовыми полями, сонными лачугами, лаем собак. Храм Водяных каштанов — покосившийся, потемневший от времени дом — был пуст.

— Надеюсь, настоятель дождался своего друга, — проговорил Лань Сичэнь, оглядывая давно покинутое людьми помещение. В прозрачных лучах солнца кружилась пыль, по углам свисала паутина. Вид у храма был необжитой и печальный. — Но если здесь никого нет, кто нам подскажет, где искать рукопись?

— Давайте, почтим хозяина здешних мест, — предложил Шэнь Цяо, подходя к алтарю. Он зажег благовонные палочки, воткнул их в глиняную чашку с песком и положил рядом несколько водяных каштанов, сорванных ими по дороге. Лань Сичэнь поклонился изображению над алтарем и попросил:

— Наследный принц, ваше высочество, подскажите, где нам в вашем храме искать обрывок старинной рукописи?

Солнце клонилось к закату и темно-золотые лучи, входящие в окна почти параллельно полу, вдруг пересеклись над алтарем, и в воздухе вспыхнула надпись: «То, что вы ищете, я спрятал под тростниковой подстилкой».

— Он знал, что мы придем, — кивнул Шэнь Цяо.

Под подстилкой нашелся небольшой холщовый мешочек, из которого путники достали кусок тонко выделанной кожи, исписанный мелкими значками. Часть текста была испорчена, размыта, но кое-что прочесть все же удалось:

«Не может ум победить демонское мечтание сам только собою: да не дерзает на сие никогда. Ибо хитры будучи враги наши притворяются побежденными, замышляя низложить борца изнутри, — через тщеславие; при призывании же имени Йесу и минуты постоять и злокозненствовать против тебя не стерпят…»

***

Конечно, заклинатели, достигшие такого уровня совершенствования, как Лань Сичэнь и, тем более, Шэнь Цяо, не нуждались в регулярном приеме пищи или сне, однако путешествия и подобные случаи, выходящие за рамки обыденности, требовали больших затрат энергии, и путники чаще испытывали потребность в еде и отдыхе.

— Мне никогда прежде не приходилось заботиться о себе: готовить, стелить постель, стирать одежду, — признался Лань Сичэнь. — Всегда рядом оказывались люди, готовые сделать все это для меня. Если же таковых не было поблизости, я просто обходился без всего.

— Да-да, — отозвался Шэнь Цяо. — За мной тоже кто-то постоянно ухаживал. Но сварить чжоу и потушить водяные каштаны я, пожалуй, смогу. А вас, глава Лань, не затруднит ли принести свежего тростника для подстилки? Этот выглядит очень уж неопрятно…

Лань Сичэнь с готовностью поклонился и вышел за порог. Он бы и подумать не смел отправить за тростником такого человека, как Шэнь Цяо (Чжу Шаньди, ему ведь не меньше двух сотен лет!).

…У очага были сложены дрова и хворост для растопки, Шэнь Цяо очистил оплетенный паутиной котел, промыл рис и принялся за приготовление ужина. Нарезанные клубни болотницы тушились на сковороде, рис медленно булькал и пах аппетитно. Неожиданно Шэнь Цяо вспомнил жареных воробьев и запеченную на углях рыбу[11]. Горьковатая тоска о прошедшем вплелась в аромат летнего вечера, примешалась к сытному запаху пищи.

Дело, видимо, было в том, что он слишком близко подпустил прошлое к настоящему. А значит, следовало вскоре ждать незваных гостей. Одного гостя, который за долгие годы знакомства успел порядком его помучить…

Путники сидели за длинным обшарпанным столом и молча ели, погруженные в свои мысли. Лань Сичэнь очнулся первым и, мягко улыбаясь, заметил:

— Шэнь-даоцзунь готовит не хуже, чем в Облачных глубинах, — Шэнь Цяо рассмеялся, а Лань Сичэнь добавил: — И уж во всяком случае, лучше, чем готовил настоятель этого маленького храма.

— Неужели?

— Да! Хотя в то время мне было совершенно безразлично, чем питаться (я практически не ощущал вкуса), но стряпня здешнего настоятеля ни с чем не сравнима и незабываема. Думаю, в частности, благодаря ее уникальным свойствам я смог вернуться к жизни.

— М-м… Любопытное замечание. Все было настолько ужасно?

— Моя душа была как застоявшаяся вода, мне казалось, она начинает отмирать, словно пораженная гангреной…

…Хотя обычно они ели то, что приносили в храм люди, однажды настоятель, смущаясь, подал Лань Сичэню плошку горячей похлебки и со вздохом проговорил:

— Я знаю, что готовлю ужасно, не все могут это есть… По правде говоря, моя стряпня годится только для того, — он чуть улыбнулся, — чтобы изгонять зло. Но я посмотрел на вас… Мне показалось, вам не повредит, а может, даже пойдет на пользу. И потом, мне вдруг очень захотелось сделать что-то для вас.

Лань Сичэнь не мог отказать, видя искренность этого человека, и попробовал.

— Пища, приготовленная им… да, она была отвратительна на вкус, однако в процесс было вложено столько благожелательности, столько любви, надежды на лучшее, столько веры в глубинную доброту, лежащую в основе мира… Не понимаю, как это возможно, но это чувствовалось. Его еда была как лекарство, возвращающее свет слепому, глухому — возможность слышать. И способность различать вкусы и запахи — человеку, утратившему радость жизни.

— Вот как, — улыбнулся Шэнь Цяо.

***

Ложась спать, Лань Сичэнь, поколебавшись, все же решился задать вопрос:

— Шэнь-даоцзунь… а… тот человек…

— Он умер семь лет назад во время уединенной медитации, — спокойно ответил Шэнь Цяо.

— Искажение ци, — понимающе кивнул Лань Сичэнь.

— Это явление можно назвать и так, — задумчиво проговорил Шэнь Цяо. — Но скорее, его тело достигло предела своих возможностей, и неизмеримо возросший поток ци взорвал меридианы, не способные его вместить. Это была… мучительная смерть.

— Простите, — тихо сказал Лань Сичэнь.

— Все в порядке, глава Лань, — отозвался Шэнь Цяо. — К тому времени мы уже много лет практически не общались. — Затем, подумав немного, он добавил: — Я знал, что это случится рано или поздно. Он был одарен небесами сверх всякой меры, его совершенствование шло семимильными шагами. Никогда не останавливаться, рисковать — в этом был весь он, — сделав такое признание, Шэнь Цяо надолго замолчал. Лань Сичэнь начал уже дремать, когда его собеседник, вздохнув, вдруг проговорил обезоруживающе:

— Все-таки, пока он жил, мне было как-то спокойнее.

***

Шэнь Цяо вышел на залитую утренним солнцем террасу и сразу узнал маленькое поместье школы Хуаньюэ на окраине уездного города Фунин. По внутреннему дворику бегал тонконогий олененок и играл опадающими лепестками яблони-хайтан. Удивительно, что именно это место постоянно возникало в памяти. Возможно, кто-то хотел убедить его, будто прошлое подобно родному дому, покинутому навсегда. Иначе для чего здесь никогда не перестает цвести хайтан[12]? Однако прошлое вовсе не родина для человека. На земле нигде нет родины для души.

Путником случайным мы живем,

Смерть лишь возвращает нас к себе,

Небо и Земля — ночлежный дом,

Где скорбят о вековой судьбе.[13]

Впрочем, если признаться честно, воспоминания о днях, проведенных в том небольшом поместье школы Чистой луны, были самыми светлыми и теплыми из воспоминаний о Янь Уши. Нет, нет, они уже не имели над Шэнь Цяо прежней власти. Потому он позволил себе задержаться в свете весеннего утра, втайне наслаждаясь сладковатым ароматом цветущей яблони, принесенном легким ветром памяти.

Напрасно.

Неожиданно Шэнь Цяо ощутил движение у себя за спиной и, обернувшись, увидел Янь Уши. Едва посмотрев ему в лицо, Шэнь Цяо понял, что боль потери вовсе не прошла, что она никогда не была до конца изжита, но лишь запечатана глубоко, заморожена, погружена в спячку. Теперь печать треснула и стремительный поток переживаний и надежд обрушился в его сердце. Янь Уши будто знал, что с ним происходит и, сжав его запястья, уверенно притянул к себе:

— Я говорил тебе, А-Цяо, что не стоит отказываться от меня. Ты ничего не выиграл, благодаря своей ложной чистоте обретя такое поразительное долголетие.

— Я никогда не стремился к этому, — оправдывался Шэнь Цяо. — Я только старался поступать по совести.

— Почему же ты отказался от нас?

— Никогда не было нас, — горько улыбнулся Шэнь Цяо. — Мы хотели разного.

Янь Уши хмыкнул:

— Ты ведь все равно скучаешь по мне, А-Цяо.

Шэнь Цяо сам недавно вслух признался в этом. Кто-то подслушал, желая обратить признание против него. Ведь сейчас перед ним был не Янь Уши и, возможно, даже не воспоминание о нем, а кто-то другой, принявший его облик. Он так близко наклонился к Шэнь Цяо, что от его горячего дыхания запылали щеки. Мелькнувшая искрой насмешливая мысль: «Вот ведь, кто же это так смутил старика?» — погасла; сильные пальцы стискивали запястья. Шэнь Цяо попытался освободиться, но в этом странном месте его совершенный цингун не работал.

— Глава Янь, оставь меня. Это ведь не ты, тебя давно нет, и мои чувства к тебе больше не имеют значения.

— Ты ошибаешься, А-Цяо: пока они живут в тебе, они имеют значение, — в глазах Янь Уши блеснула усмешка, кажется, такая знакомая, но чужая, будто украденная одежда друга, надетая на незнакомца.

Шэнь Цяо прерывисто вздохнул, понимая, что никто не придет к нему на помощь. И страшнее всего было то, что он сам, всегда находивший в себе силы бороться, на этот раз был совершенно беспомощен. Он ясно видел, чтовсе печати, наложенные им на чрезмерную привязанность и на тоску о близком человеке, ничего не значили. Вся его выдержка, все его самообладание не имели смысла.

И тут в самой глубине сознания он увидел ослепительный луч, непобедимый голос, заставляющий повторять: «Чжу Йесу Цзиду! Помилуй меня!»

Едва Шэнь Цяо нащупал эту сияющую нить и ухватился за нее, как видение начало рассеиваться. Однако на его месте теперь зиял глубокий колодец, и в него сочилась ледяная боль. Шэнь Цяо неожиданно осознал, что сейчас не сможет вынести столько боли, что эта студеная вода остановит его сердце.

— Чжу Йесу Цзиду! — снова позвал он. — Прости, я всегда слишком полагался на свои силы, но теперь вижу, что только Ты можешь меня спасти.

Вскоре он почувствовал облегчение, тепло и утешение, распространяющиеся от светозарного голоса.

Он открыл глаза. Занимался рассвет.

4. Вверх по Вечной реке

Лань Сичэнь уже встал, принес воды и развел огонь в жаровне, чтобы согреть чай.

— Я хотел разбудить вас, Шэнь-даоцзунь, — Лань Сичэнь протянул ему чашку. — Следующий фрагмент текста находится в пещере горы Цинчэн.

— Очень хорошо, — блекло отозвался Шэнь Цяо. Этим утром он ощущал себя древним-древним стариком. Да он и был стариком…

— Что с вами? Вам нездоровится? Вам надо еще отдохнуть? Может, стоит остаться здесь ненадолго? — встревожился Лань Сичэнь.

— Нет-нет, глава Лань. Просто мне снился дурной сон, — слабо проговорил Шэнь Цяо. — Напротив, лучше поскорее отправиться дальше. Свежий воздух и смена впечатлений, — Шэнь Цяо улыбнулся.

Несколько дней спустя ранним утром они сидели на балкончике постоялого двора, ожидая лодку, которая доставит их вверх по Цзяну в древнее царство Шу. Над рекой клубился пар, розоватое солнце вставало над густой зеленью, и нежное небо ласково смотрело на мир. Они пили чай «Облака и туманы».

Едва сделав первый глоток, Лань Сичэнь перенесся на несколько лет назад, в тот влажный летний день, когда Цзинь Гуанъяо прибыл в Юньшэн, принеся в качестве подарка любезному другу чай «Облака и туманы»: «Я подумал, этот чай следует пить только в Облачных глубинах».

Чай был, действительно, хорош, и теперь его тонкий вкус и нежный аромат легко переместили Лань Сичэня во времена мнимого покоя и благополучия. И тут же в памяти всплыли недавние слова Шэнь Цяо, сказанные о друге.

— Никогда не останавливаться… он был одарен небесами сверх меры… — Лань Сичэнь вздохнул. — Удивительно, но этими фразами можно охарактеризовать и моего друга. Разве что… — Лань Сичэнь проглотил сухой комок, — стремление никогда не останавливаться порой превращалось в лихорадочное бегство затравленного зверя. Я… ничем не помог. Не сумел…

— Человек не всесилен.

— Если бы только я не закрывал глаза.

— У закрытых глаз есть причина и следствие[14], — задумчиво проговорил Шэнь Цяо и добавил ласково: — Вижу, вы уже давно мучите себя подобными размышлениями, глава Лань. Но они совершенно бесплодны. Мы не можем ничего изменить в прошлом, и не нужно изводить себя этим. Человек беспомощен. Мы — жертвы собственных иллюзий и не в состоянии трезво оценивать происходящее. Мы почти ничего не знаем не только об окружающих, но и о себе самих.

— Шэнь-даоцзунь, если бы вы знали, что я сделал…

— Что бы вы ни сделали, глава Лань, ничего нельзя исправить и переделать. Тогда, в той ситуации, вы не могли поступить иначе в силу разных обстоятельств. Но нельзя позволять чувству вины разрушать вашу душу, — Шэнь Цяо осторожно коснулся рукава Лань Сичэня. — Теперь же, зная эту боль, вы можете помочь другим избежать ошибок, можете помочь нести их страдания.

— Да, но где взять на это силы?

— Конечно, в себе вы их не найдете, но отдавая, вы будете приобретать. Просите о помощи Чжу Йесу Цзиду. Он имеет неисчерпаемый источник света и жизни. Он позволял и мне приблизиться к этому источнику.

***

Несколько дней дул неприятный ветер, поднимал волны, мелко раскачивая лодку. Лань Сичэнь вынужден был признаться, что с непривычки ему было тяжело это выносить. Он сидел на корме и пытался любоваться великолепием природы. Холмы и равнины озерного края У закончились, Цзин-мэнь — Врата Чу, открыли горные пейзажи. Утес у городка Фэнцзэ, на котором, по преданию, остались записи Чжугэ Ляна, пики гор Ушань, от которых вечно веет очарованием легенды о юной фее, сошедшей к князю. Наконец, три ущелья Санься, растянувшиеся на четыре сотни ли. Лодку кидало на порогах, толкало, трясло. Ущелье Силин — неповторимое зрелище. Как писал Лу Ю в путевых заметках: «Обе стены ущелья находятся друг против друга и вздымаются высоко в небо. Они гладкие, будто срезанные. Поднимаешь голову — и видишь небо, похожее на штуку белого шелка»[15]. Это действительно прекрасно, но непрестанная качка… Лань Сичэнь прикрыл глаза.

Может быть, он задремал.

Он оказался в беседке, окруженной морем цветущих пионов. Их аромат, густой и яркий, до краев наполнял чашу Ланьлина. Лань Сичэнь пил его маленькими глотками, как драгоценный чай, и понемногу, по мелким черточкам (вот медный жучок, ползущий по резному столбику беседки, вот увядший лепесток, поднятый ветром с дорожки, голоса, неожиданно прозвучавшие вдалеке и затем стихшие) он узнал тот день, давно похороненный памятью среди таких же бессмысленно прекрасных дней.

Как бы ни были великолепны цветущие пионы, им предстоит осыпаться, и это цветение больше никогда не повторится, опавшие цветы не оживут. Лань Сичэню обычно было некогда печалиться о таких очевидных вещах: слишком много в его жизни было действительно стоящего печали. Но в тот неожиданный миг праздности залитые солнцем снежные клумбы, готовые вот-вот растаять, оживили его грусть о хрупкости и зыбкости бытия. Он достал Лебин и заиграл переложенную для сяо мелодию цзябянь — свою любимую древнюю песню тоски.

— Эр-гэ, я ведь просил тебя не играть ее здесь…

Лань Сичэнь обернулся. Цзинь Гуанъяо мягко и тепло улыбнулся, присаживаясь рядом:

— Эта музыка разрывает мне сердце.

— Эта песня как жизнь. Она не может не разрывать сердце, ведь в конце концов всех ждет разлука.

— К сожалению, так и есть. Но зачем помнить об этом постоянно?

— Ты совершенно прав, А-Яо: незачем. Но как забыть, если дух потерь всегда витает в воздухе? — улыбнулся Лань Сичэнь, и внезапное осознание реальности пронзило его. — Вот и тебя больше нет, А-Яо. А я все возвращаюсь и возвращаюсь в те дни, когда мы были рядом.

— И что ты думаешь о нас?

— Думаю, что так и не понял, можно ли было исправить мою ошибку.

— Какую именно?

— Самую изначальную. Когда я надеялся одновременно быть главой ордена Лань и твоим другом и при этом избежать противоречий. Мне следовало выбрать что-то одно.

— А что бы ты выбрал теперь?

— Всей душой я бы хотел выбрать тебя, А-Яо. Но мой разум и мое чувство долга, моя ответственность перед дорогими мне людьми, привязанность и уважение к ним никогда не позволили бы мне это сделать.

— И невозможно найти компромисс… — тихо проговорил Цзинь Гуанъяо. Лань Сичэнь промолчал. Он не знал. В любом случае, ничего не изменишь. — Впрочем, это не имеет значения, не так ли, эр-гэ? Все прошло, все давно забыто.

Лань Сичэнь покачал головой. Нет, эта боль не прошла, не была забыта. Цзинь Гуанъяо приблизился к нему, нежный и ласковый, и прошептал:

— А я бы хотел все вернуть назад… я готов переживать весь тот ужас за разом раз, только бы находиться рядом с тобой.

Темный вихрь, обжигающий, головокружительный, подхватил Лань Сичэня. Он почувствовал, что теряет опору, ощущение времени, реальности, теряет себя самого.

— Сичэнь-гэ, разве ты сам не этого хочешь? Просто вернуться назад, просто снова быть рядом, пить чай, читать стихи, обсуждать дела кланов. И дальше будь что будет? — повторил совсем близко его А-Яо. И соблазн вернуться в прошлое и остаться там навсегда был столь притягателен, что Лань Сичэнь устремился ему навстречу, желая отдаться ему, пренебрегая всем своим совершенствованием.

Больше ничего не существовало, кроме разверзшегося прошлого.

Вдруг во мраке чистыми звездами загорелись знаки: «主 耶稣 基督».

Поскольку вокруг больше ничего не было, Лань Сичэнь прочел их: «Чжу Йесу Цзиду», — и вспомнил, что он существует. Он повторил еще раз: «Чжу Йесу Цзиду», — и понял, что должен находиться где-то в другом месте. «Чжу Йесу Цзиду!» — снова позвал он и открыл глаза.

Над ним склонился встревоженный Шэнь Цяо.

— Лань-эр, — ласково окликал он. — Лань-эр, с тобой все в порядке? Где ты был?

Лань Сичэнь растерянно молчал. Уже смеркалось, ветер стих, над водой поднимался пар, в тростнике вдоль берега кричали выпи. Шэнь Цяо подал ему чашку чая, заботливо заглядывая в лицо, поглаживал его по спине, точно испуганного ребенка.

— Что случилось, Лань-эр?

— Неужели он все же в главном всегда был искренен со мной? А я усомнился в нем именно тогда, когда он нуждался в моей поддержке больше всего…

— Лань-эр, тот, кто был с тобой там, вряд ли является человеком, которого ты знал. Не знаю точно, кто это. Скорее всего, ты сам.

Теплые прикосновения, ласковое имя, внимание и предупредительность Шэнь Цяо понемногу возвращали Лань Сичэня в мир живых.

— Шэнь-даоцзунь… — благодарно отозвался он. — Спасибо, что ты рядом.

— Спасибо тебе, Лань-эр, что согласился сопровождать меня. Этот дряхлый старик один не рискнул бы отправиться в столь далекое путешествие.

— Как же все-таки держат меня прежние привязанности…

— Человек так слаб, — улыбнулся Шэнь Цяо. — А ведь старые привязанности как вода.

— Привязанности наши что вода:

Неторопливо через нас всегда

Текут, как полноводная река,

Что Цзяна глубже, шире и длиннее,

И мы приоткрываем свой рукав,

Поток приняв, и сердце тяжелеет —

Свинцовое. И спит в оковах льда

Привязанностей теплая вода…

…Молодая луна плыла над Янцзы-цзяном, тянула ленты света, плескалась в воде, любуясь своим чистым отражением.

Нам и луну достичь непросто,

И тех, кто в памяти живет…[16]

5. В пещерах Лазурной крепости

Из Чэнду[17] путешественники направились на северо-запад к дамбе Дунцзяньяня и, затем, далее — к горам Цинчэн.

И хотя эти горы, прославленные даосскими отшельниками, считались пятым входом на Небеса, Шэнь Цяо и Лань Сичэня не интересовали ни высочайшая вершина Дамяньшань, ни грот Небесного учителя — Тяньши. Им была нужна лишь одна из семидесяти шести пещер хребта Цинчэншань, и пока они определенно не знали, какая именно. Остановившись в Дунцзяньяне, они собирались погрузиться в созерцание и ждать каких-либо подсказок.

Они снова пили чай, на этот раз местный — «Снежные почки с гор Цинчэн», и любовались открывающимся с балкона видом на горы Цинчэншань, встающие на горизонте, подобно зелено-голубой крепости, оправдывая свое героическое название.

— А все-таки, — медленно выговорил Шэнь Цяо, — самый лучший чай — тот, с которым связано больше всего воспоминаний. Мой любимый — «Зеленые ростки бамбука». Мы на Сюаньду сами выращивали и собирали этот чай вместе с учителем, сами пропаривали, растирали, набивали в формы. Этот процесс сродни медитации. Первый урожай, снятый до Цинмина[18], первый чай нового года… С тех пор этот вкус всегда переносил меня в детство, в то блаженное время, когда веришь, что учитель может все, что, пока он рядом, ты в полной безопасности.

Я хотел подарить это ощущение и моим ученикам. Подарить им те незабываемые утра, когда при первых лучах солнца все чайные деревья в округе уже увешаны учениками школы Сюаньду — старые деревья, многим из которых тогда было больше двух сотен лет. Это действо казалось мне соприкосновением с существами, постигшими Дао, вышедшими за границы бренного бытия, оставшимися на земле дисянь — земными бессмертными, готовыми делиться с нами своей мудростью. Столько всего я придумал в детстве про деревья, про сбор первых почек…

Мой бедный шиди[19] Юй, став главой, прервал эту традицию. Ему было не до того. Однако мне удалось восстановить ее, и сейчас на Сюаньду, как в давние времена, ученики и учителя собирают и заготавливают чай. И я надеюсь, вкус свежего чая «Зеленые ростки бамбука» всегда будет для них вкусом безмятежности.

Прости, Лань-эр, я, наверное, утомил тебя своей бессмысленной болтовней. И правда, у стариков все мысли о прошлом.

— Шэнь-даоцзунь, что ты говоришь! — горячо отозвался Лань Сичэнь. — Мне так радостно слушать тебя. И я даже думаю, не стоит ли и нам ввести такой обычай в Облачных глубинах. У нас ведь тоже есть свой сорт чая — «Снежная роса со склонов Гусу».

Они окликнули слугу, чтобы тот принес им еще чая. И вдруг услышали, как кто-то, бредя по улице, громко возглашает:

— Слава Чжу Йесу Цзиду! Слава Чжу Йесу Цзиду!

Они переглянулись и поспешили вниз.

Кричал пожилой крестьянин совершенно обычный с виду. Двое заклинателей в белых одеждах опустились перед ним, точно небожители, сошедшие с облаков. Однако он ничуть, казалось, не удивился. Только поклонился им и продолжал восхвалять Йесу Цзиду.

— Скажи, почтенный, — обратился к крестьянину Шэнь Цяо. — Почему ты прославляешь Йесу Цзиду? Откуда ты знаешь Его имя?

— О, господин, я расскажу вам. Недавно со мной приключилась удивительная история… Я обо всем поведаю вам, если пожелаете.

— Мы очень хотим услышать твой рассказ, почтенный. Идем, побеседуем в трактире, — предложил Лань Сичэнь.

Накормив крестьянина, Шэнь Цяо и Лань Сичэнь приготовились слушать.

— Несколько дней назад я отправился в горы за хворостом. Так-то обычно мой сын ходит в горы, да на этот раз он уехал по делам. Тесть его заболел, вызвал дочку, хотел повидать перед смертью, а сын решил проводить: времена неспокойные, места у нас горные, дикие… Сын-то уехал, а дрова закончились. Жена и отправила меня: без огня ведь еду не приготовишь.

И пошел я за хворостом, но, вот беда, нигде не попадалось мне ни одной сухой ветки — ни в кустах, ни на деревьях, ни в траве. Я проскитался весь день, так ничего и не собрав.

Я уже решил вернуться, чтобы не заплутать в горах в темноте, как понял, что не знаю дороги, а тут еще и дождь полил. Хотел было спрятаться в небольшой пещерке, неожиданно оказавшейся поблизости, но едва заглянул туда, как на меня налетела туча маленьких крылатых существ со множеством когтистых лапок, с хвостами, имеющими на конце жала, с полными пастями острых, точно иглы, зубов. Они кинулись ко мне, желая растерзать на мелкие кусочки!

Я бросился к выходу, взывая о помощи к Небесному владыке и благой Цихан[20]. И почувствовал, как кто-то словно накрыл меня незримым куполом, и ни дождь, ни хищные твари не могли проникнуть внутрь.

Так я провел ночь. Когда же взошло солнце, злобные звери скрылись в глубине пещеры, и некий голос произнес:

— Чэнь Лю (прямо по имени ко мне обратился!), ступай в город Дуцзяньянь и прославляй имя Чжу Йесу Цзиду. Кто я такой, чтобы ослушаться Небесного голоса? Вот я и пришел, и стал ходить по улицам, восхваляя неизвестного мне, но, вероятно, великого Йесу Цзиду. И встретил вас, господа.

— Действительно, занятная история, — задумчиво проговорил Лань Сичэнь. — И рассказал ты все так складно…

— Это потому, господин, что у меня дар, — охотно ответил крестьянин. — У нас во всей округе я лучший рассказчик. В юности даже хотел из дома сбежать и стать странствующим рассказчиком, этим, шошуды. Да родители не пустили. И правильно сделали. Да…

— Скажи, лао Чэнь, — обратился к крестьянину Шэнь Цяо. — Ты мог бы нас отвести к той пещере?

— Конечно, дажэнь… только вот…

— Мы тебе заплатим, — заверил его Шэнь Цяо. И крестьянин тотчас же согласился.

***

Уже начинался сезон байлу, белые росы: днем, особенно в горах, не было жарко. Небо сияло чистой синевой, путников встречали темные сосны и бамбуковые рощи свежего цвета цинь, стремительные ледяные реки, порывистые водопады. Вышли они утром, так что к вечеру были уже у цели. Лао Чэнь, получив плату, поспешно распрощался с господами даосами: заглядывать в пещеру, кишащую нечистью, ему не хотелось.

А они, не раздумывая, устремились внутрь. Растревоженные их шагами, проснулись диковинные существа, которых так подробно описал старый крестьянин, закружились, стремясь вцепиться зубами в нарушителей покоя. Они были такими быстрыми, что Шэнь Цяо и Лань Сичэнь еле успевали отбиваться. Ход в пещере был один, довольно низкий и узкий: это сковывало движения и мешало отгонять проворных хищников, сыпавшихся на путников со всех сторон. Шэнь Цяо увидел, как Лань Сичэнь, поднял руку, пытаясь закрыть лицо, а в согнутый локоть впились сразу несколько тварей, и тут же почувствовал, как на его плече сомкнулись острые зубы. Накатила слабость, едва передвигая ноги, заклинатели двигались вперед, уже не замечая, сколько атак они не успели отбить.

Наконец тесный коридор вывел их в просторный грот, залитый лунным светом, проникавшим через отверстия в скале: здесь шумела вода, а воздух был напоен запахами трав и цветов. Сюда хищные твари не смели проникнуть.

У Шэнь Цяо подкосились ноги, Лань Сичэнь, сам державшийся из последних сил, усадил его на мягкий мох и присел рядом.

— Кажется, эти существа ядовиты, — заметил он.

— Надо передохнуть и помедитировать, — отозвался Шэнь Цяо. — Яд не кажется мне опасным.

— Пожалуй, — согласился Лань Сичэнь.

И они погрузились в глубины сознания. Но на этот раз там царил хаос. Это была бездна отчаяния.

Как ни пытался Шэнь Цяо выбраться на свет, мелкие хищные твари, залепившие небо, не пускали его. Он оступился и полетел в пропасть, ощутив всем телом мучительный толчок удара. Он вновь и вновь уничтожал себя, взрывая меридианы, чтобы в этом последнем огне сгорел и его враг. Но вдруг что-то забрезжило на самом дне сознания — тоненькая сияющая нить. «Чжу Йесу Цзиду…» — прошептал он и нащупал опору.

Лань Сичэнь бесконечно оказывался в храме Гуаньинь и бесконечно проходил тесным путем от шаткой надежды до безысходности и опустошения, и каждый раз, услышав окрик: «Цзэу-цзюнь! Сзади!» — он, резко обернувшись, вонзал меч в свое сердце. Он был обессилен, вся его одежда была залита чужой кровью. Казалось, конца этому пути не видно. И все же тьма впереди разорвалась, и в этом светлом разрыве мелькнул человек в белых даосских одеждах… Шэнь-даоцзунь! Он написал в воздухе несколько знаков и те, горя благодатным огнем, полетели в руки Лань Сичэня.

— Чжу Йесу Цзиду! — он ловил их по одному, называя по имени, наслаждаясь их чистотой и ясностью.

Они сидели на мху, рассеянные лучи солнца ласкали их, стараясь напитать радостным теплом жизни после ужаса и темноты.

— Эти звери… — проговорил Шэнь Цяо, рассматривая свои руки и одежду. — Это была лишь иллюзия?

Действительно, ни на коже, ни на ткани не осталось и следа острых зубов.

— Или это было чудо? — вопросом ответил Лань Сичэнь. Он поспешно встал: ему вдруг показалось, будто какой-то острый предмет впился ему в бедро. Лань Сичэнь поворошил мох ногой и из-под разорванного покрова показался угол деревянной шкатулки.

— Неужели это то, что мы ищем? — удивился Шэнь Цяо, беря шкатулку в руки. Внутри лежал шелковый свиток размером с ладонь. Друзья с трепетом развернули его и прочли:

«Как невозможно нагому выйти на войну, или переплыть большое море в одеждах, или жить, не дыша, так невозможно без смирения ко Цзиду научиться мысленной и сокровенной брани, и искусно преследовать ее и пресекать».

***

Здесь из-под земли било сразу несколько источников, каждый из которых проложил себе в скале собственное русло. Вода в них была удивительно сладкая. А среди растущих в пещере растений нашлись молодые деревца чая. Конечно, странники не носили с собой всю необходимую по канону чая утварь, да и необработанный чай все же не соответствовал полностью требованиям вкуса. Однако, имея небольшой котел, черпак, чашки, они могли заварить свежесобранные листья и все же получить изысканное удовольствие.

Отдохнув еще немного, они решили продолжить поиски.

— Возможно, нам следует вернуться? — предположил Лань Сичэнь.

— Вряд ли мы сможем это сделать, — отозвался Шэнь Цяо, указывая назад: проход, по которому они пришли сюда, был завален камнями.

— Здесь остается, таким образом, лишь один выход, — заметил Лань Сичэнь, обойдя грот по периметру.

— Что ж, туда мы и направимся, — согласился Шэнь Цяо.

Коридор был не широким, не узким. Даже не слишком темным — откуда-то кое-как сочился свет и в полумраке можно было различить гладкие стены, без трещин и выступов, словно кто-то вырубил его в стене специально.

И этот коридор не заканчивался.

Странники шли и шли, они уже потеряли счет времени, их давила духота, тяжелая и вязкая, им приходилось помнить о необходимости дышать, а липкий воздух с трудом проникал в легкие. Только имя Чжу Йесу Цзиду еще давало им отблеск надежды, лишь держась за него они могли верить, что придет конец этому мучительному пути.

Проход оборвался так неожиданно, что Шэнь Цяо и Лань Сичэнь, оступившись, стремительно полетели вниз. Их подхватила черная подземная река, и в этой ледяной темноте нечто гигантское, разинув беззубую пасть, поглотило их.

Двигаясь все дальше в склизком мраке, они только и могли повторять светлое имя Йесу Цзиду, почти лишившись пяти чувств. Пока наконец их не покинули силы. Шэнь Цяо, споткнувшись, упал в липкую гущу и, вздрогнув, нащупал там что-то твердое. Он пошарил рукой в темноте и сжал в пальцах металлический футляр. Лань Сичэнь помог ему подняться. Они прошли еще немного, опора под ними стала прогибаться, как плохо натянутая ткань — вот-вот прорвется. Лань Сичэнь вдруг провалился по колено в разрыв.

— Шэнь-даоцзунь! — позвал он и, вынув Шоюэ[21], распорол брюхо гигантской твари. Они снова оказались в воде, но вдалеке брезжил свет, и река несла их туда, к выходу.

Вода выбросила их и вдруг исчезла, взметнувшись порывом ветра.

Взору путешественников предстали присыпанные охрой степи, кое-где трепетал ковыль, меж камней краснела гроздьями пятнышек эфедра, где-то зеленели редкие деревца можжевельника, шевелили щупальцами стеблей бледные кустики терескена.

Они оказались в предгорьях, но горы у подножья которых путники находились — белые и пустынные, строгие и недоступные, как облака, — совершенно не походили на Цинчэншань.

Едва оказавшись на свету, Шэнь Цяо достал из рукава найденный им футляр. Шэнь Цяо поспешно извлек из него свернутый в трубочку лист бумаги.

«Горе внутреннему от внешнего; ибо внутренний человек много терпит от внешних чувств. Но потерпев что-либо, он должен употребить бичи против этих внешних чувств. Сделавший то, что следует по букве, уже уразумел и то, что следует по умозрению.

Если внутренний наш человек трезвится, то, по словам отцов, он силен сохранить внешнего».

Солнце стояло в зените, однако было довольно холодно. Им следовало найти какое-нибудь укрытие, отыскать людей, если в этих пустынных краях обитают люди. Лань Сичэнь стоял в растерянности, но Шэнь Цяо уверенно пошел вперед, к горам.

Они долго карабкались вверх по звериным тропам — Лань Сичэнь не видел в этом смысла, но спрашивать Шэнь-даоцзуня не решался. Да и сил у него не было на лишние разговоры. Где они оказались? Что их ждет? Смогут ли они вернуться назад? Его одолевали сомнения и сожаления. Они пробирались по узкому уступу. Неожиданно, обогнув почти отвесный голый каменный склон, они увидели внизу, не так уж и далеко, зеленую долину, посреди которой сияло озеро, подобное отшлифованному прекрасному нефриту.

— Шэнь-даоцзунь, — потрясенно спросил Лань Сичэнь. — Откуда ты знал об этом месте?

— Я читал о горах Куньлунь, Лань-эр: в библиотеке горы Сюаньду хранится большое количество географических трактатов, рассказов путешественников и преданий, записанных со слов торговцев.

Горы Куньлунь — необычное место, оно всегда привлекало меня своей отрешенностью от земного, аскетизмом и близостью к небесам. Я узнал их. Знаю также, что они хранят и удивительные тайные оазисы, которые возможно отыскать. Я был уверен, что, оказавшись здесь чудесным образом, мы благословлены и непременно должны найти одну из этих долин. Перед нами долина Нефритового озера. Здесь мы сможем отдохнуть, и понять, куда двигаться дальше.

Когда они спустились вниз, уже смеркалось. В долине было неожиданно тепло, под ногами расстилался ковер желто-красных цветов, похожих на хризантемы и, помимо елок и можжевельника, росли какие-то невиданные деревья.

— Это снежная хризантема, — Шэнь Цяо сорвал несколько цветов. — А эти деревья напоминают описания мифических деревьев шатан и ланган. Впрочем, я сомневаюсь, что богиня Сиванму выращивает здесь плоды бессмертия. Я вообще не верю в возможность получить бессмертие, что-то съев или выпив. Не думаю, что человеческая плоть может быть избавлена от разрушения, по крайней мере, с нынешними ее свойствами, — он вздохнул. — Я много думал об этом.

Лань Сичэнь понимал, почему Шэнь-даоцзунь думал об этом… И, желая развеять тягостные воспоминания, сорвал в дерева шатан неказистый плод, повертел его в руках и проговорил:

— Интересно все же, съедобен ли этот фрукт.

— Говорят, съедобен, — отозвался Шэнь Цяо. — Считается, отведав его, человек не будет тонуть.

— Надеюсь, не из-за вздутия живота? — чуть улыбнулся Лань Сичэнь.

Шэнь Цяо улыбнулся ему в ответ:

— Я бы вообще не осмелился это попробовать.

Вода в Нефритовом озере была прекрасной на вкус. Они заварили чай из снежной хризантемы. А после, устроившись на траве, уснули. Эта ночь принесла им покой и вернула силы.

***

Потянулись медленные дни, похожие друг на друга, но наполненные тишиной, гармонией, радостью, подобно дням небожителей.

Ночью они отправлялись в глубины сознания, и, стоя у сердечных врат, где горел чистый огонь имени Йесу Цзиду, отгоняли всякий помысел, всякое чувство. Утомившись, они погружались в сон, откинувшись в мягкую душистую траву.

Утром они умывались в Нефритовом озере, пили чай и вновь погружались в молитву. Они стояли бок-о-бок там, при вратах, и защищали божественное пламя.

Иногда они уходили в горы, к самым снегам, и пребывали там подолгу наедине с небесами и солнцем, и, казалось, эта жизнь может продолжаться бесконечно.

Но однажды они набрели на пещеру. Воздух в ней тонко благоухал — ни Шэнь Цяо, ни Лань Сичэнь не могли узнать этот изысканный запах, ненавязчивый и приятный. Казалось, аромат исходил от человека, стоявшего на коленях, обратясь лицом к востоку. Он был одет лишь в свои собственные белоснежные волосы, длинные-длинные, глаза его были закрыты.

— Он мертв? — спросил Лань Сичэнь. Шэнь Цяо кивнул.

В пещере не было почти ничего: ни подстилки, ни очага, ни посуды. Лишь письменные принадлежности: тушечница, кисти, — кипа исписанных тетрадей и небольшая книга лежали перед старцем, а в книгу был вложен клочок бумаги:

«Блажен воистину, кто так прилепится мыслию к молитве Йесу Цзиду, вопия к Нему непрестанно в сердце, как воздух прилежит телам нашим, или пламя свечке. Солнце, проходя над землею, производит день; а святое и достопоклоняемое имя Чжу Йесу, непрестанно сияя в уме, порождает бесчисленное множество солнцевидных помышлений».

— Кажется, мы нашли последний фрагмент рукописи, — проговорил Лань Сичэнь.

— Кажется, да… — задумчиво отозвался Шэнь Цяо, раскрывая книгу. Она была написана непонятными диковинными письменами: «ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος καὶ ὁ λόγος ἦν προ­̀ςτὸν θεόν καὶ θεὸς ἦν ὁ λόγος…»[22]. Аккуратно сложенные стопкой тетради содержали текст на китайском: — «Фуин», — прочел Шэнь Цяо. — «Благословенное известие». Эта книга про Йесу Цзиду, он перевел ее…

Спустившись в долину, они предали тело отшельника земле.

***

Читая найденную в пещере книгу, Шэнь Цяо и Лань Сичэнь понимали, как все это время нефритовое имя Йесу Цзиду готовило их души принять то, что они теперь узнавали. Теперь их сердца стали точно гладко отшлифованный камень, на котором резчик высекал знаки.

В тот день, когда они закончили чтение, в лучах заходящего солнца к ним явился посетитель. Он спустился с сияющего неба прямо над Нефритовым озером и был столь удивительно прекрасен, что Шэнь Цяо и Лань Сичэнь не удержались и, двигаясь ему навстречу, вошли в воду по пояс. И тут же на них с ясных небес пролился дождь, а посетитель, не касаясь воды, приблизился к ним и остановился. В руках он держал сосуд из полупрозрачного камня или матового стекла, внутри которого переливался свет.

— Во имя Йесу Цзиду, — проговорил он, и голос его звучал как музыка, как вода и ветер и как ничто на земле не может звучать.

Маленькой ложечкой он зачерпнул свет из своей чаши и подал Шэнь Цяо, затем, зачерпнув снова, протянул Лань Сичэню. Свет был сладок, горяч, но не обжигал, а проникал сиянием в самые потаенные уголки души. Они приняли небесную пищу.

Гость обратился к Лань Сичэню:

— Твое путешествие окончено, пришло время вернуться назад. Я помогу тебе.

Лань Сичэнь поклонился.

— Шэнь Цяо, — промолвил гость. Шэнь Цяо улыбнулся и кивнул:

— Лань-эр, — сказал он. — Я останусь.

— Как? — растерялся Лань Сичэнь.

— Я уже прожил очень, очень долго и сейчас, как никогда, близок к вечности. Я давно решил…

— Шэнь-даоцзунь, почему ты не сказал раньше?

— Опасался, что тебя это смутит и отвлечет.

— Значит, мы расстанемся…

— Да, — Шэнь Цяо обнял его за плечи. — Спасибо тебе, что прошел со мной этот путь. Только тебе я смог рассказать о том, о чем ни с кем не говорил.

— Мне так жаль расставаться с тобой… — Лань Сичэнь поймал его руку.

— И мне жаль, Лань-эр…

Они молчали. Молчал и гость, давая им привыкнуть к мысли о разлуке.

— Возьми с собой все, что мы нашли, Лань-эр, — вдруг спохватился Шэнь Цяо, вынимая из рукава обрывки рукописи и тетради Фуин.

— А тебе, Шэнь-даоцзунь, разве не понадобится? — спросил Лань Сичэнь, понимая, что, конечно, Шэнь Цяо больше ничего не нужно в этом мире, что Чжу Йесу уже живет в его сердце… Шэнь Цяо лишь улыбнулся и качнул головой.

— Пора, — сказал гость и, взяв Лань Сичэня за руку, легко перенес в Чэнду. Оставив его у западных ворот, еще не закрытых на ночь, он растворился в подступающих сумерках.

Путь из Чэнду до самого Гусу Лань Сичэню предстояло проделать в одиночестве.

Ему нужно было время…

____________________________________________________________________

[1] Прп. Исихий, «О трезвении и молитве».

[2] Здесь и далее: прп. Исихий, «О трезвении и молитве».

[3] Ци Фэнгэ — учитель Шэнь Цяо.

[4] Шу — древнее название царства, располагавшегося на территории Сычуани (примерно на западе Китая).

[5] Ханьши — «холодные покои», название покоев Лань Сичэня.

[6] Десять по-китайски пишется так: 十.

[7] Сянь — святой, бессмертный отшельник.

[8] Цзэу-цзюнь — титул Лань Сичэня,Ханьгуан-цзюнь — титул брата Лань Сичэня.

[9] Есть чудесный фанфик на эту тему: .

Хотя на самом деле я все перепутала, и Лань Сичэнь встретился с Се Лянем вовсе не в Храме водяных каштанов, а в другом месте, но мне подходит озеро Дунтин, к тому же это красиво…

И заодно, касательно географии в этом повествовании. В географии Китая я не разбираюсь почти совсем: у меня даже нормальной карты под рукой нет, однако повесть-путешествие не может обойтись без географии…

Гусу — это Сучжоу, город, находящийся недалеко от Шанхая. В упомянутом выше фанфике Храм, где Се Лянь ждал Хуа Чэна, располагается автором к северо-востоку от Гусу, но, поскольку мир «Благословения небожителей» не соотносится с Китаем так, как, например, мир «Основателя темного пути» или «Тысячи осеней», я считаю возможным разместить его западнее Гусу, потому что в итоге мои персонажи должны оказаться в горах Куньлунь. Путь вверх по Янцзы до Сычуани (там должна находиться гора Сюаньду, в окрестности которой надо будет еще вернуться, и я так решила только потому, что Шэнь Цяо в дунхуа просил в городке Сюаньду подать чай «Ростки бамбука», а в Сычуани растут сорт «Красные ростки бамбука») — удобен. И те края мне еще как-то попадались в литературе…

[10] Земли древнего княжества У как раз где-то в том районе располагались: в нижнем течении Янцзы.

[11] Этим Янь Уши, друг Шэнь Цяо, кормил его когда-то очень, очень давно.

[12] Цветение яблони-хайтан ассоциировалось с воспоминаниями о родине.

[13] Ли Бо, перевод С. Торпцева.

[14] «У закрытых глаз есть карма», — цитата из песни Лань Сичэня к сериалу «Неукротимый».

[15] Лу Ю, «Поездка в Шу», была, кстати, издана на русском языке в 1968 году, но я взяла цитату из книги С. Торопцева «Ли Бо».

[16] Ли Бо, перевод С. Торопцева.

[17] Чэнду — столица Сычуани.

[18] Цинмин (кит.трад. 清明節, упр. 清明节, пиньиньQīngmíngjié, палл.Цинминцзе) «праздник чистого света», — традиционный китайскийпраздник поминовения усопших, который отмечается на 104-й день после зимнего солнцестояния (15-й день после весеннего равноденствия). В каждом году выпадает на один день периода от 4 до 6 апреля. (Из Википедии)

[19] Шиди — младший боевой брат.

[20] Богиня милосердия, аналог буддийской Гуаньинь, которая на самом деле индийский будда Авалокитешвара.

[21] Шоюэ — «новолуние» — название меча Лань Сичэня.

[22] Ин. 1:1