Предзимье

Осень, что звалась позднею, всю свою красу-рясу, листву златобагряную, уже расточила, разметала по сырой земле ветрами холодными. А зима-хозяйка ещё на порог не ступила, замешкалась где-то в скитах северных. И настала на всей земле благодать тихая и туманная, словно в храме после отпевания. Хотя ночь и гневается беззвучно каждое утро, что иней тает, да в туман превращается...

Деревья стояли нагие, черные, простирали к низкому небу ветви, словно скорбные персты, в мольбе безгласной. Воздух - студёный, прозрачный, как слеза - налит был беззвучьем великим. Уже ласточки-говоруньи да стрижи-весельчаки давно путь к теплым морям держат. Лишь ворон, старец угрюмый, порой каркал с вершины ели-монашки, да и тот более молчал, копил мудрость чёрную да тяжкую. Будто и птица та чувствовала, что не время теперь пустые речи метать и уж тем более гнездо строить.

Поля вокруг, неоглядные, лежали бурые, примолкшие. Травы поникли, смиренные, ждали первого покрова снежного, как савана чистого. Речушка же, что петляла меж холмов, ещё не скована была ледяными оковами, но уж вода в ней потемнела, стала густой, как свинец, и текла без всплеска, лениво, словно нехотя. Холодный парок от неё подымался, и стоял над водой дух сырости и тления.

Люди в сёлах по избам жались. Печи топили жарко, а всё равно из щелей подувало предзимней стужей. Хозяйка, бывало, выглянет в сени, поглядит на небо серое, словно подёрнутое дымкой старого серебра, вздохнёт тяжко и молвит:

- Час недалёк, бают, снеговой туче надорвать брюхо. Сколь ещё ждать-дожидаться?

И всякая тварь земная понимала — исход близок. Заяц-беляк, сменивший серый армяк на белый, но ещё пятнистый, как грех на душе, притаился в овраге, уши прижал. Белка в гнезде своём теплом, то, что насушила за лето, перебирала лапками, выискивая подгнившее и негодное. Вся жизнь, вся суета грешная притихла в ожидании некоего суда, коим зима являлась.

А по дороге, что вилась меж полей чёрными колеями, шёл старец-странник, в худые лапти обутый, посохом подпираясь. Остановился он на пригорке, оглядел очами, много повидавшими, сиротливую землю. И не было в лице его уныния, а одна лишь сосредоточенная дума.

- Вот она, благодать-то… - размышлял он про себя, - Оголил Господь леса, усыпил поля, птицу голосистую услал. Чтобы человек не соблазнялся красотою суетною, а внутрь себя взглянул. Лето то оно в суете, в трудах, словно в чаду. А теперь — тишина. Словно в келии перед постригом. Всё отдай, что мешало, всё лишнее с себя совлеки, как лист с древа, и стой наг пред грядущим. И жди. Ибо грядёт не смерть, а преображение. И падёт с небес не просто снег, а покрывало нетленное, и укутает все грехи да неровности земные, и сделает мир чистым, как лист белый, на коем писать только ангелам довлеет.

И будто в ответ на думу его, ветерок слабый потянулся с севера, пахнувший не сыростью, а уже тонким, колким ледком. И первая, робкая ещё, снежинка, кружась, как пух с крыла серафимова, опустилась на его ветхую котомку.

- Аминь… - прошептал старец, перекрестился, - Приходи, матушка-зима. Приходи с стужей своей и вьюгой. Очисти. Ибо душа человеческая тоже ждёт своей зимы, чтобы к новой весне воскреснуть.

И пошёл он дальше, оставляя на влажной земле чёрные следы от посоха, до первой деревни, до первой тёплой избы, где можно будет переждать первую, самую строгую, непогодицу.