Прежде чем зазвучало эхо

В тексте содержатся сцены насилия и описания травм. Если вы чувствительны к подобным материалам, пожалуйста, оцените, подходит ли вам эта история.

Глава 1. Мы верили

Ноктис и Вейлин Аркейн — молодая семья, мечтавшая о лабораториях и открытиях. Нам выпало жить в эпоху, когда знание стало преступлением. В городах шептались: «Это не прогресс — это порча». Мы выбрали город на краю цивилизации — место, где, как мы верили, сможем работать без страха.

Наш дом стоял на холме, откуда открывался вид на возводимые здания и утопающие в зелени улицы. Это место казалось идеальным для воплощения наших мечтаний. Я посвятил себя изучению тайн электричества и магнетизма — наук, находившихся на пороге великих открытий. Вейлин же посвятила себя исцелению людей с помощью новейших методов: применяла гальванические токи для снятия боли и восстановления сил, разрабатывала составы из лекарственных растений на основе научных опытов.

В подвале нашего дома располагалась моя лаборатория, оборудованная редкими для той эпохи приборами: электростатическими машинами, магнитами и примитивными электроизмерительными устройствами. На первом этаже находилась небольшая лечебница жены, где она применяла передовые методы диагностики и лечения.

Мы работали бок о бок, дополняя друг друга в стремлении сделать мир лучше. Каждый эксперимент с электрическими разрядами, каждая удачная процедура с гальваническими аппаратами приближали нас к цели — созданию общества, где наука ценится выше предрассудков. В те времена, когда многие всё ещё верили в мистические силы, мы верили в силу разума и прогресса.

По вечерам, сидя у камина и наблюдая за тем, как город наполняется светом газовых фонарей, мы мечтали о будущем. О времени, когда люди перестанут бояться неизвестного и начнут доверять разуму.

Однажды Вейлин взяла мою руку, как делала часто, и приложила к аппарату. Лёгкий разряд пробежал по коже — но на этот раз она не улыбнулась. Вместо этого она потянула меня в лабораторию.

— Смотри, — прошептала она, указывая на стол.

Там лежал кристалл — прозрачный, с тонкой сетью трещин, повторяющих схему наших расчётов. Внутри, словно пойманный свет, мерцала выгравированная цифра 31.

— Получилось, — выдохнула Вейлин, касаясь кристалла.

Я подсветил его лампой, и число заиграло гранями.

— Тридцать один, — сказал я. — Дата нашей встречи: тридцать первое октября. Число линий в первой схеме. Код, который никто не разгадает.

Она наконец улыбнулась — той самой улыбкой, от которой теплело в груди:

— Наш секрет. И наша сила.

Я снова взял её руку, поднёс к аппарату. Разряд пробежал между нами, отразившись искрой в гранях кристалла. Вейлин рассмеялась:

— Вот оно, будущее. Не колдовство, а знание.

Я смотрел на её сияющее лицо и думал: вот он, момент, ради которого мы работали.

Но счастье, как выяснилось, было недолгим. Уже через несколько дней я стал ловить на себе странные взгляды. Сначала — лишь косые взгляды, когда мы с Вейлин проходили по рыночной площади. Потом — приглушённые разговоры за спинами, обрывки фраз: «Нечистое дело…», «Бог не одобряет…». Я пытался убедить себя, что это просто суеверия, которые рассеются, как туман на рассвете. Но туман не рассеивался — он сгущался.

Недовольство горожан росло. Женщины шептались о моих экспериментах, называя меня чернокнижником. Их пугали странные звуки из лаборатории, вспышки света и треск электрических разрядов. Мужчины кричали о ведьмовстве, когда Вейлин применяла свои аппараты. «Она играет с молнией!» — шептали женщины, крестясь при виде искр, проскакивающих между металлическими пластинками. Даже дети, не понимая сути, повторяли: «Тётя Вейлин лечит огнём».

Однажды утром я заметил, что наши следы на мокрой земле никто не пересекает. Люди обходили наш дом по широкой дуге, словно невидимая черта отделяла нас от остального города. Даже ветер, казалось, избегал наших окон — занавески больше не колыхались от сквозняка, будто воздух боялся проникнуть в дом «колдунов».

Мы старались не обращать внимания на слухи, но напряжение росло с каждым днём. Наши соседи начали избегать нас. Торговцы отказывались продавать товары, ссылаясь на «плохую погоду» или «отсутствие товара», хотя в их лавках всё было в изобилии. Родители запрещали детям играть рядом с нашим домом, пугая их страшными историями о «проклятых местах» и «нечистой силе».

Постепенно мы стали изгоями в городе, который когда-то казался нам обещанием новой жизни. На улицах при нашем появлении люди переходили на другую сторону, в церкви всё чаще говорили о «дьявольских науках», а в тавернах за нашими спинами раздавались презрительные шепотки.

Но самое страшное было то, что страх и невежество начали распространяться как зараза. Каждый день приносил новые слухи, новые оскорбления, новые угрозы. Мы пытались бороться, объясняли, показывали результаты наших трудов, но чем больше мы старались доказать свою правоту, тем сильнее росло недоверие.

Вейлин всё чаще замыкалась в себе, её глаза теряли тот блеск, который я так любил. Она всё ещё лечила людей, но делала это тайно, по ночам, рискуя собственной репутацией. Когда луна заливала двор серебром, Вейлин тихо спускалась в лечебницу. Она зажигала единственную свечу, устанавливала гальванический аппарат и приглашала тех, кто осмелился прийти. «Это не магия, — шептала она, прикладывая металлические пластины к спине старухи. — Это наука. Она не забирает душу — она возвращает силу».

А я... я продолжал свои эксперименты, хотя каждый раз, включая приборы, слышал за окном приглушённые проклятия и угрозы.

Мы оказались в ловушке собственного стремления к прогрессу, окружённые стеной непонимания и предрассудков, которые оказались сильнее наших надежд на светлое будущее.

Но ничто не могло подготовить нас к той роковой ночи в канун 31 октября…

Глава 2. Они пришли

В ту ночь небо было чёрным, как закопчённое стекло. Ни звёзд, ни лунного света — только далёкие газовые фонари дрожали, будто испуганные светлячки.

Я проснулся от громового стука в дверь. Вскочил с постели, едва не споткнувшись о ковёр. Вейлин приподнялась на локте, широко раскрыв глаза:

— Что это?..

Не успел ответить — дом содрогнулся от нового удара. За ним последовал вопль, прокатившийся по улице: «Колдуны! Чернокнижники!»

— Они здесь, — выдохнул я, бросаясь к окну.

Сквозь мутные стёкла увидел море разъярённых лиц, поднятые дубины, факелы, брызжущие искрами в сырую тьму. Кто‑то уже ломился в ворота, другие обступали дом со всех сторон.

— Быстро вниз! — крикнул я, хватая Вейлин за руку.

Мы выбежали из спальни, скатились по лестнице. Едва мы достигли первого этажа, входная дверь рухнула с оглушительным треском. В проём хлынула толпа, заполняя дом яростными криками: «Они крадут души наших детей!».

— Врачи‑отравители! — орал главарь, его лицо искажала гримаса ненависти. — Они используют запретные знания!

Я рванулся вперёд, пытаясь заслонить Вейлин, но она вырвалась из моих рук. Всегда защищавшая слабых, она встала впереди с решимостью в глазах. Её голос, обычно спокойный и уверенный, теперь дрожал от ярости и страха:

— Что вы делаете? — крикнула она, глядя на беснующуюся толпу. — Зачем пришли?

— Они не люди! — визжала какая‑то женщина, выступив из толпы. — Их эксперименты с электричеством — это чёрное искусство!

Факелы бросали пляшущие тени на стены, и в этом хаотичном свете лица горожан казались личинами ночных духов. Кто‑то швырнул камень — он пролетел мимо и разбил окно лечебницы — стёкла с треском осыпались на стол с препаратами.

— Уходите! — попытался я выкрикнуть, но мой голос потонул в реве толпы. — Мы никому не причиняли зла!

В глазах Вейлин вспыхнул знакомый огонь — тот самый, что всегда загорался при виде несправедливости.

— Отойди! — резко бросила она, отстраняя меня плечом. — Они должны услышать правду!

— Он не колдун! — её голос, чистый и звонкий, вдруг прорвал хаотичный гул, заставив толпу на миг притихнуть. — Я лечу людей, а он изучает природу! Мы не нарушаем божественный порядок — мы расшифровываем его! Каждое наше открытие — это молитва разуму, а не сделка с дьяволом!

На секунду воцарилась странная тишина. Даже факелы, казалось, замерли в воздухе, отбрасывая дрожащие блики на лица горожан. Я увидел, как некоторые из них переглянулись, заколебались…

И тут — резкий, оглушительный треск.

Первый удар обрушился на меня неожиданно, подло, со спины. Дубина врезалась между лопаток с таким хрустом, что, кажется, сами стены дома вздрогнули. Воздух вышибло из лёгких, будто кто‑то гигантской рукой сдавил грудь. Я рухнул на колени, и в тот же миг второй удар — ногой в лицо — опрокинул меня на пол.

Мир взорвался болью и алым маревом. Кровь заливала глаза, но сквозь кровавую пелену я видел, как Вейлин, не дрогнув, осталась стоять перед толпой. Её силуэт, освещённый неровным светом факелов, казался высеченным из камня.

— Вы бьёте не нас! — крикнула она, и голос её звенел, как натянутая струна. — Вы бьёте будущее!

Но её слова утонули в новом рёве. Толпа, словно очнувшись от короткого оцепенения, ринулась вперёд.

Я лежал на полу, едва различая очертания мира.

Вейлин не пыталась драться. Она стояла, широко раскинув руки, словно пытаясь обнять всю эту ярость, превратить её в нечто человеческое.

— Постойте! — её голос звенел, но не от гнева, а от отчаянной мольбы. — Вы же знаете меня! Я лечила ваших детей, помогала старикам… Это же я, Вейлин!

На секунду — всего на миг — показалось, что её слова достигли чьих‑то ушей. Один из мужчин замедлил шаг, опустил дубину… Но тут же чья‑то рука толкнула его вперёд, а из задних рядов донеслось:

— Не слушай её! Это чары!

— Она одурманивает вас! — взвизгнула старуха, размахивая костлявым пальцем. — Посмотрите на её глаза — они светятся, как у кошки!

Вейлин попятилась, её рука нащупала край стола. Она не искала оружия — лишь опоры, чтобы не упасть.

— Я не колдовство применяла, а знания! — голос дрогнул, но она заставила себя говорить твёрже. — Я спасала жизни, а не крала их!

Первый удар пришёлся в плечо — не дубина, а чей‑то кулак. Она вскрикнула, пошатнулась, но удержалась на ногах.

В тот же миг что‑то тяжёлое обрушилось на мою спину. Я рухнул ниже, уткнувшись лицом в пыльный пол. Воздух вышибло из лёгких, а в затылке вспыхнула острая боль.

— Нет! — попытался выкрикнуть я, но звук утонул в рёве толпы.

Второй удар по Вейлин — в грудь — заставил её отступить ещё на шаг. Третий — тяжёлый, сочный хлопок ладони по лицу — отбросил её голову в сторону. Я услышал, как треснула щека, будто перезрелый плод. На бледной коже мгновенно расцвёл багровый отпечаток, а уголок рта треснул, выпустив тонкую струйку крови.

— Пожалуйста… — прошептала она, и в этом «пожалуйста» было больше силы, чем в любом боевом кличе. — Остановитесь.

Но толпа уже вошла в раж. Люди напирали со всех сторон, их тени, искажённые пламенем факелов, плясали на стенах, словно демоны, подстёгивающие насилие.

Кто‑то схватил её за волосы, рванул назад. Пряди с треском вырывались из причёски, обнажая кожу на затылке. Она вскрикнула, запрокинув голову, и в этот момент нападавший занёс дубину.

Я попытался подняться, но чья‑то нога вдавила моё плечо в пол. Колено впилось между лопаток, лишая возможности пошевелиться.

Дубина сверкнула в свете факелов и с тошнотворным хрустом опустилась на ключицу Вейлин. Платье разорвалось, обнажив белую кожу, тут же покрывшуюся кровавыми разводами. Она согнулась, её руки безвольно повисли, пальцы дрожали, пытаясь ухватиться за воздух.

— Отпустите! — мой крик разорвал гул толпы, но он был бессилен.

Один из нападавших, коренастый мужчина с перекошенным от ярости лицом, наступил на её руку. Я услышал хруст — негромкий, но отчётливый — и Вейлин вскрикнула. Её пальцы беспомощно скрючились, словно пытались ухватиться за воздух. На тыльной стороне ладони проступили синяки, а один из ногтей треснул и начал кровоточить.

В ту же секунду что‑то острое врезалось в мою скулу. Мир взорвался искрами, а в ушах зазвенело так, что я почти не расслышал её шёпот:

— Почему?.. — прошептала она, прежде чем упасть.

Толпа ревела, будто единый организм, пожирающий свою жертву. Кто‑то ударил Вейлин ногой в бок — тело дёрнулось, как тряпичная кукла. На платье расползлось тёмное пятно, а рёбра под ним, казалось, прогнулись под ударом.

Другой схватил Вейлин за воротник платья и рванул — ткань затрещала, обнажая плечо. Третий плюнул ей в лицо. Слюна смешалась с кровью, стекая по щеке, оставляя липкий след.

Её волосы, ещё недавно аккуратно убранные, теперь свисали спутанными прядями, прилипшими к окровавленному лицу. На виске набухала шишка, а над бровью зияла рваная рана, из которой сочилась кровь, заливая глаз.

Я снова попытался подняться, но чьи‑то руки вцепились в мои волосы, рванули назад. В этот момент я увидел, как дубина снова поднимается над Вейлин.

Запах крови стал гуще, почти осязаемый. Дым от факелов кружил в воздухе, создавая тени, которые, казалось, тоже били, рвали, терзали.

— Вейлин… — прошептал я, и голос утонул в торжествующем рёве толпы.

Кто‑то поднял её за волосы, заставляя взглянуть на толпу. Её лицо было залито кровью, глаза полузакрыты, но в них всё ещё горел тот свет — свет разума, который они так отчаянно пытались погасить. Сквозь кровавую пелену я разглядел, как дрожат её ресницы, как подрагивают губы, пытаясь что‑то произнести.

— Смотрите! — завопил главарь, размахивая дубиной. — Вот что бывает с теми, кто бросает вызов Божьему порядку!

И тогда толпа взорвалась новым рёвом, ещё более яростным, ещё более звериным. Удары сыпались один за другим — глухие, тяжёлые, будто молоты, бьющие по наковальне. Я закрыл глаза, но даже сквозь веки видел вспышки света, слышал треск дерева, хруст костей, стоны, которые становились всё тише…

Я лежу на холодном полу, придавленный тяжестью чужих тел. Кто‑то впивается коленом в спину, прижимая меня к доскам так, что рёбра скрипят от давления. Руки скручены за спиной — пальцы немеют, но я всё равно пытаюсь вырваться, извиваюсь, как пойманный зверь.

— Отпустите! — хриплю я, но мой голос тонет в рёве толпы.

— Вейлин!..

Я пытаюсь повернуться, но колено в спине давит сильнее, а грубая ладонь зажимает мне рот. Сквозь пальцы вижу, как толпа смыкается вокруг неё. Чьи‑то руки хватают её за плечи, за волосы, рвут одежду.

— Нееет! — вырывается из горла последний крик, приглушённый ладонью.

Очередной удар — на этот раз по моей голове. Мир взрывается искрами, в ушах звенит, но я всё ещё различаю её голос:

— Пожалуйста… — шепчет Вейлин, и в этом «пожалуйста» больше силы, чем во всём нашем доме, во всех наших приборах, во всей нашей науке.

Пытаюсь подняться, но меня снова вдавливают в пол. Дубина опускается рядом с головой. Ещё немного — и она размозжит мне череп.

Сквозь кровавую пелену различаю, как один из них заносит дубину над беззащитным телом Вейлин. Её глаза встречаются с моими — в них читается не только боль, но и тихое, непоколебимое достоинство. Губы шевелятся, будто пытаются произнести что‑то важное, но рёв толпы глушит её слова.

Чувствую, как что‑то рвётся внутри — не кость, не плоть, а сама душа. Время замедляется до невыносимости. Каждый удар сердца отдаётся в висках колокольным набатом. По щекам текут слёзы — солёные капли смешиваются с кровью, стекающей по лицу.

— Они оживляют лягушек электричеством! Это работа самого дьявола! — орёт кто‑то в толпе, и этот крик становится последней каплей в чаше моего отчаяния.

Я почти вырвался из рук держащих меня — поздно.

Дубина опускается на её голову с влажным, тошнотворным хрустом. Тело Вейлин содрогается в конвульсиях, словно пытаясь ухватиться за уходящую жизнь. Они продолжают бить её — методично, с каким‑то извращённым, звериным упорством.

Вижу, как её руки бессильно опускаются, как кровь растекается по полу, впитываясь в деревянные доски. Платье, некогда светлое и чистое, превращается в окровавленные лохмотья.

— Ноктис… — шепчет она, и в её голосе звучит не мольба, а последняя, тихая надежда — надежда, которую они не смогли убить.

Её глаза находят мои. В них больше нет страха — только бесконечная, всепоглощающая печаль и любовь, такая чистая, что от неё становится ещё больнее.

Я кричу — но мой крик тонет в торжествующем рёве толпы.

В глазах Вейлин гаснет свет.

И вместе с ним гаснет что‑то во мне.

Сквозь кровавую дымку вижу: толпа отступает от тела Вейлин. Её платье — сплошное кровавое пятно. Волосы слиплись от крови. Лицо — маска нечеловеческой тишины.

Я пытаюсь ползти к ней, но чья‑то нога давит на спину, вдавливает в лужицу собственной крови.

— Смотрите! — орёт главарь, размахивая дубиной. — Вот что бывает с теми, кто бросает вызов Божьему порядку!

Вдруг из гущи людей вырывается коренастый мужчина — тот самый, что наступал на руку Вейлин. Он пинает меня в бок с такой силой, что я переворачиваюсь на спину. Перед глазами — его перекошенное лицо, брызги слюны, бешеный взгляд.

— А теперь твоя очередь, колдун! — хрипит он, поднимая дубину. — Думал, что умнее всех? Думал, что твои штучки спасут тебя?

Он замахивается. Я пытаюсь прикрыться рукой, но чьи‑то пальцы вцепляются в мои запястья, прижимают к полу.

Удар обрушивается на плечо. Кость хрустит, а я даже не могу вскрикнуть — горло сдавило спазмом. В глазах темнеет, но через секунду зрение возвращается, размытое, как сквозь мутное стекло.

— Получай, чародей! — раздаётся из толпы.

Коренастый заносит дубину снова. На этот раз цель — голова. Я вижу, как дерево приближается, как пляшут на нём отблески пламени. Пытаюсь отвернуться, но меня держат крепко.

Второй удар — в скулу. Что‑то трескает, во рту появляется металлический привкус. Я чувствую, как зубы крошатся, как кровь заливает подбородок.

Кто‑то из толпы подбадривает:

— Ломай его!

— Покажи ему, что бывает за колдовство!

Третий удар — в нос. Слышу влажный хруст, перед глазами вспыхивают искры. Кровь хлыщет ручьём, заливая глаза, стекая в рот, в горло. Я задыхаюсь, пытаюсь отплеваться, но удары продолжаются.

— Чтоб ты гнил в аду, колдун! — рычит коренастый, пиная меня в живот.

Ещё удар — ногой в рёбра. Я чувствую, как что‑то внутри рвётся, как воздух вырывается из лёгких с хрипом. Кто‑то хватает меня за волосы, дёргает вверх, заставляя смотреть на толпу.

— Глядите! — вопит главарь. — Он молится! Видите, как дрожит?!

Смех. Топот. Треск пламени.

Коренастый, тяжело дыша, опускает дубину. Его лицо выглядит как маска демона.

— Достаточно, — бросает он. — Пусть сам сгорит в своём логове.

— Поганые чародеи, — плюёт кто‑то рядом.

Толпа начинает расходиться, но у дверей останавливается. Несколько фигур возвращаются вглубь комнаты. В руках — тяжёлые глиняные кувшины.

— Разливай! — командует главарь.

Они ходят между нами, наклоняют сосуды. Я слышу густой, маслянистый шлепок — жидкость льётся на пол, растекается по доскам, пропитывает одежду. Один из нападавших подходит к Вейлин, опрокидывает кувшин над её телом. Масляная плёнка покрывает её платье, стекает по бледным щекам, скапливается в складках ткани.

— Пусть горит ярче, — хрипло смеётся кто‑то.

— Теперь — огонь! — кричит главарь.

Кто‑то швыряет факел на пол у порога. Сухие доски вспыхивают с шипящим треском. Огонь ползёт по половицам, облизывает ножки стола, взбирается по занавескам. Но теперь, пропитанный маслом, он движется быстрее — жадные языки пламени тянутся к нам, словно живые щупальца.

Шаги затихают. Хлопает дверь. Сквозь звон в ушах я слышу, как снаружи кто‑то кричит:

— Запирайте! Чтоб ни один колдун не выбрался!

Грохот засова. Скрип задвижки. Тишина.

Только огонь продолжает своё дело — пожирает дерево, бумагу, мечты.

Глава 3. Теперь мы — ничто

Я полз сквозь жар и дым, цепляясь за обугленные доски. Каждый вдох обжигал горло, но я не чувствовал боли — только ледяной ужас, сковывающий сердце.

— Вейлин… — мой голос дрожал, срывался. — Пожалуйста, открой глаза.

Её тело, окутанное пламенем, казалось безжизненной статуей. Масло на её платье вспыхнуло с резким хлопком, и я закричал, но мой крик утонул в рёве огня.

— Нет, нет, нет… — я добрался до неё, дрожащими руками коснулся её лица. Кожа была холодной, слишком холодной для живого человека. — Вейлин, очнись! Ты не можешь… не можешь оставить меня!

Я сидел на полу, преодолевая жар, чтобы коснуться Вейлин. Дом пылал — языки пламени лизали стены, дым разъедал глаза, а сквозь треск горящих балок прорывались ликующие крики за дверью. Её лицо представляло собой сплошной кровоподтёк, платье было изодрано в клочья, волосы выдраны неровными прядями.

— Пожалуйста… не уходи, — шептал я. Голос дрожал, слова тонули в густом дыму. — Я не смогу без тебя. Я… я ничего не смогу.

Пальцы, мокрые от крови, судорожно нащупывали запястье — ни малейшего биения. Ничего. Только тишина. Гнетущая, всепоглощающая тишина, в которой растворялись даже яростные вопли толпы.

— Кто‑нибудь… помогите! — мой голос сорвался на хрип, горло перехватило от дыма и отчаяния. — Я отдам всё, что у меня есть! Всё, что угодно… только верните её!

Тишина. Только треск пламени и гулкий стук сердца в ушах. И тогда она пришла...

Тьма не просто окутала нас — она проникла. Сквозь разбитые окна, сквозь трещины в стенах, сквозь каждую щель в полу она вливалась, как густая смола, обволакивая наши тела. Я чувствовал, как холод ползёт по позвоночнику, не снаружи, а изнутри.

В ушах ещё стоял рёв толпы, но постепенно он тонул в новом звуке — тихом, многоголосом шёпоте, будто тысячи голосов шептали на разных языках, сливаясь в единый, монотонный гул. Пламя, ещё недавно жадно пожиравшее наш дом, вдруг замерло, застыло, словно испугавшись чего‑то.

И в этой внезапной, противоестественной тишине я увидел: тени в углу не просто дрожали — они собирались. Сначала едва заметная рябь, затем — сгущение, формирование воронки из мрака. Она вращалась, втягивая в себя свет, дым, даже звук, пока не превратилась в вертикальную прорезь — словно дверь в мир, где нет ни тепла, ни жизни.

Из этой прорези медленно выступил силуэт. Не человек, не зверь — нечто, собранное из рваных лоскутов ночи. Ее очертания дрожали, то растворяясь, то проявляясь резче, будто реальность не могла удержать эту форму.

Лицо… если это можно было назвать лицом… складывалось из рваных линий: две вертикальные щели, светящиеся фиолетовым, и неровный разрыв внизу — не рот, а рана в ткани мира. Из неё вырывались тонкие молнии, шипящие, как змеи, и оставляющие в воздухе следы, похожие на кислотный дым.

Запах ударил внезапно: озон после грозы, но с привкусом чего‑то древнего, затхлого — как если бы открыли склеп, где столетия копился холод.

Голос сущности не звучал — он проникал. Не в уши, а прямо в череп, раскалывая мысли на осколки.

— Ты зовёшь. Ты хочешь, чтобы она жила.

Я попытался ответить, но язык словно примёрз к нёбу. В голове билась лишь одна мысль: «Да. Любой ценой».

— Тогда отдай то, что тебе дороже всего. Себя.

Слова сущности проникали глубже, чем боль от ран. Они будили что‑то тёмное, спрятанное на самом дне души. Я сжал кулаки — ногти впились в ладони, но я не почувствовал этого. Всё моё существо сосредоточилось на бездыханном теле Вейлин у меня за спиной.

— Возьми… Всё. Только верни её.

Сущность рассмеялась. Звук был похож на скрежет металла по стеклу, на далёкие раскаты грома, на шёпот тысячи голосов одновременно. Он проникал в кости, заставлял кровь стынуть в жилах.

— Люди… Всегда готовы отдать душу за жалкую чужую жизнь. Как трогательно. Как… бессмысленно.

Вокруг нас вспыхнули электрические разряды — они танцевали в воздухе, извивались, будто живые змеи, обвивали моё тело, оставляя на коже светящиеся следы. Каждый разряд пульсировал в такт словам сущности, вливая в меня странное, чуждое тепло.

— Знаешь ли ты, когда всё началось?

В её руках возник кристалл — наш кристалл. Он мерцал, словно сотканный из звёздной пыли, а в глубине пульсировало число 31.

— Тридцать первое октября, — прошелестел её голос, медленный, тягучий, будто яд, растекающийся по венам. — День вашей встречи. День вашей гибели. Какая изящная симметрия, не находишь?

Воспоминания нахлынули волной: осенний вечер, запах опавших листьев, её улыбка. «Это наш код, — сказала она тогда. — Никто его не разгадает».

— Да будет так. Твоя душа — её дыхание.

Пламя вдруг угасло. В наступившей тишине я услышал хриплый, прерывистый вдох. Сердце замерло — и тут же бешено заколотилось в груди.

Вейлин медленно открыла глаза.

Я едва мог дышать от нахлынувшей волны облегчения. Она жива! Жива! Сквозь собственную боль, сквозь пелену дыма и копоти я приподнялся на дрожащих руках, подполз ближе.

Её взгляд был растерянным, затуманенным болью, полным мучительного непонимания. Она попыталась пошевелиться, и я увидел, как исказилось её лицо от острой, всепоглощающей боли.

— Тише, тише… — прошептал я, протягивая руку. — Не двигайся.

Она осторожно ощупала себя. Левая рука безвольно повисла — очевидно, сломанная. По всему телу — рваные раны, глубокие ожоги с лопнувшими волдырями, кожа местами обуглена и слезает клочьями. Пальцы нащупали выдранные клоки волос, запекшуюся кровь на лице, вздувшиеся багровые рубцы от пламени. Каждое прикосновение вырывало из её груди сдавленный крик, и каждый этот звук ножом резал моё сердце.

— Не трогай, прошу… — я попытался остановить её руку, но она не услышала.

Память возвращалась к ней обрывками. Я видел это по её глазам, по тому, как вздрагивали плечи. Хаотичные, жестокие вспышки: тяжёлые дубины, бьющие без передышки, грубые руки, рвущие платье, хохот толпы, слепящее пламя, жгущий кожу огонь…

— Они… они сделали это… Почему? — её слова, дрожащие и полные горечи, разорвали тишину.

Слёзы смешались с кровью и сукровицей на её лице, капая на изорванное, пропитанное потом и кровью платье. Она с трудом подняла руки — они дрожали, бессильные, покрытые ссадинами, кровоподтёками и пузырящимися ожогами. Кожа на предплечьях местами обнажила розовую, кровоточащую ткань.

За дверью всё ещё доносились голоса:

— Сгорели оба! Пусть пеплом станут!

— Дом их сгорел, мечты их сгорели! Так и надо колдунам!

Я тронул её пальцы — такие холодные, такие израненные. Ожоги на её ладонях треснули, проступила жидкость.

— Я здесь, — прошептал я. — Я не оставлю тебя. Только держись…

Но я видел, как в её груди поднимается волна обиды — жгучей, всепоглощающей, затмевающей даже физическую боль. Она сжала кулаки, ногти впились в окровавленную кожу, каждая рана пульсировала, напоминая о перенесённых муках.

А потом в её глазах что‑то изменилось. Среди пепла и боли разгоралось нечто новое — не страх, не отчаяние, а холодная, твёрдая решимость.

— Я не могу просто умереть… — прошептала она, и голос, слабый поначалу, крепчал с каждым словом. — Посмотри, что они сделали с нами… С нашим домом… С нашими мечтами… Они отобрали всё. Но не меня. Не нас.

Она оглядела своё изувеченное тело. Затем перевела взгляд на тлеющие руины дома. А потом — на меня. И в этом взгляде я увидел то, от чего внутри всё похолодело: что‑то неуловимое, чужое, проступающее сквозь боль и слабость.

И мне стало по‑настоящему страшно.

Вейлин застыла, почувствовав, как воздух вокруг неё изменился. Дыхание стало тяжёлым, словно пространство налилось свинцом. По углам комнаты зашевелились тени — не просто тёмные пятна, а живые, пульсирующие сгустки мрака. Они скользили по стенам, извивались, сливались воедино, формируя нечто… осознанное.

Один миг — и тьма собралась в высокую фигуру прямо перед ней. Не материальную, но и не призрачную: очертания размыты, будто сотканные из ночного тумана, а в глубине силуэта мерцали фиолетовые искры, похожие на далёкие звёзды.

Голос раздался не извне и не внутри — он прозвучал повсюду, заполняя каждый сантиметр пространства, проникая в кости, в мысли, в самую суть. Низкое, вибрирующее звучание перемежалось зловещим, многоголосным смехом, от которого стыла кровь:

— О‑о‑о, взгляни на себя… Израненная, сломленная, но всё ещё пылающая изнутри. Знаешь, в чём твоя сила? В боли. В ненависти. В желании ответить. Ты можешь уйти в небытие… или стать той, кто обратит их боль в свою силу. Выбери.

Вейлин не отступила. Даже сквозь пелену боли она ощутила это — притяжение, зов, обещание чего‑то неизмеримо большего, чем простая месть. Она оглядела свои раны, кровь, горящий дом. В памяти вспыхнуло моё лицо — живого, но беспомощного.

— Что я должна сделать? — её голос, тихий и твёрдый, эхом отразился от обугленных стен.

Тьма издала всплеск хохота — будто сотни шепотов слились в единый, леденящий звук:

— Всего лишь произнести два слова. «Я твоя». И ты получишь то, чего они никогда не смогут отнять — власть над их страхом. О, как они будут кричать… Ха‑ха‑ха!

Я попытался подняться, рвануться к ней, выкрикнуть: «Не делай этого!» — но невидимая сила сдавила горло, словно железные пальцы впились в шею. Я захрипел, пытаясь сопротивляться, но магия тьмы держала крепко, не позволяя издать ни звука.

Вейлин закрыла глаза. Перед её внутренним взором пронеслись лица тех, кто её бил, смеялся, поджигал дом. Она вспомнила каждую боль, каждую униженную секунду, каждый удар, каждый крик толпы.

Открыла глаза. В них уже не было слёз — только холодный, беспощадный огонь, пылающий ярче угасающего пламени вокруг.

— Я твоя, — произнесла она чётко, и её голос наполнился новой силой. — Пусть они почувствуют то же, что и я. Пусть узнают мою боль. Пусть заплачут.

Тьма отозвалась шёпотом, переплетённым с торжествующим смехом, который разнёсся по комнате, словно змеиный шелест, проникая в каждый угол, в каждую трещину, в каждую душу:

— Добро пожаловать, моё новое дитя. О, как сладко… Скоро все узнают твоё имя. Ха‑ха‑ха‑ха!

Тело Вейлин преобразилось в считанные мгновения. Раны вспыхнули изнутри багровым светом, глаза почернели, в их глубине закружились фиолетовые спирали. Волосы, ставшие чернильно‑чёрными, шевелились сами по себе, словно щупальца тьмы.

Она поднялась — уже не человек. Движения обрели нечеловеческую чёткость, в них не осталось ни тени прежней слабости. Пламя вокруг неё сперва притихло, а затем вдруг рванулось вверх, взметнувшись высоким, ровным столбом, словно огненный занавес. Лёгкое касание к уцелевшей стене оставило сеть светящихся трещин — будто вены, наполненные мрачным светом.

Я из последних сил подполз к ней, схватил край платья:

— Вейлин, пожалуйста… Это не ты. Не надо!

Она обернулась. В её взгляде не было ничего знакомого — лишь бездонная тьма.

— Это именно я, — её голос звучал многоголосно, с отголоском зловещего шёпота. — Та, кем я стала. Ты отдал свою душу, чтобы спасти меня. А я выбрала тьму. И это был мой выбор.

Вейлин подняла руки. Фиолетовое сияние окутало её фигуру, растекаясь волнами по обугленным стенам, просачиваясь сквозь трещины, оживляя каждый камень, каждую трещину, каждое место, где когда‑то звучал её смех. Воздух сгустился, наполнился шёпотом тысячи голосов — эхо её гнева, её боли, её проклятия.

— Этот город… — её голос пронзил ночь, отдаваясь в каждом переулке, в каждом окне, в каждой душе. — Город, где я мечтала о счастье. Где представляла, как мы будем жить, любить, стареть вместе. Где верила, что здесь меня примут.

Она сделала шаг вперёд, и пламя послушно расступилось, обнажая почерневшие, но всё ещё узнаваемые очертания её дома — дома, который должен был стать гнездом, а стал местом казни.

— Вы не просто напали на меня. Вы убили мою надежду. Вы растоптали будущее, которого я больше не увижу. И за это… за каждую слезу, которую я выплакала в темноте, за каждый удар, за каждое унижение, за мечты, обращённые в пепел… я проклинаю вас.

Фиолетовые всполохи слились с пламенем, образовав вихрь света и огня. Вейлин раскинула руки, и её фигура начала растворяться в этом сиянии.

— Но не только вас. Этот город тоже виновен. Он молчал, когда меня судили. Он не защитил, когда меня били. Он позволил огню коснуться того, что я любила. Так пусть же он станет свидетелем моего гнева.

Её голос нарастал, наполняясь силой, которой не могло быть у человека:

— Пусть эти улицы помнят мои стоны. Пусть каждый камень хранит эхо моих криков. Пусть в каждом доме поселится страх — такой же, какой я знала в свои последние мгновения. Пусть ваши дети видят во сне мои раны, пусть ваши жёны вздрагивают от шёпота ветра, напоминающего мой голос.

Она обвела взглядом руины своего дома, затем — тёмные очертания города за его пределами.

— Отныне этот город не знает покоя. Его воздух пропитан моей болью. Его тени — мои свидетели. Его тишина — мой приговор. Вы хотели стереть меня? Так знайте: я стала его душой. И эта душа — проклята.

Пламя вспыхнуло ослепительно ярко — и в тот же миг погасло. На месте Вейлин остался лишь густой, шевелящийся тёмный туман, пронизанный редкими фиолетовыми искрами. Он медленно растекался по дому, просачивался сквозь щели, вливался в ночные улицы, неся с собой её клятву, её боль, её месть.

— Я выполнила свою часть сделки, — голос тьмы звучал в моей голове, как скрежет металла по кости. — Ты получил то, что просил. Теперь твоя очередь отдать своё.

Мгновение растянулось. Я ощутил, как по позвоночнику пробежала ледяная дрожь, а каждый волосок на теле словно наэлектризовался.

— Забавно, — прошелестела Тьма, и в её голосе прозвучала ледяная насмешка. — Они убивали вас, считая злом… А в итоге сами создали это зло. Ты отдал душу за жизнь. Она отдала жизнь за месть. Круг замкнулся.

В груди вспыхнула жгучая боль — будто раскалённый клинок вошёл прямо в сердце. Я вскрикнул, схватившись за грудь, но крик тут же захлебнулся: тьма хлынула внутрь, заполняя каждую клеточку, выжигая изнутри.

— Нет… — прошептал я, чувствуя, как тело теряет вес, как реальность расплывается.

— Всё имеет цену, — прошелестела тьма, и её пальцы — холодные, как могильный камень — коснулись моего лица. — Ты отдал душу. Теперь ты — лишь эхо.

Боль достигла апогея — и вдруг исчезла. Вместе с ней ушло и ощущение собственного тела. Я попытался пошевелиться, но не нашёл рук, ног, сердца. Только сознание — тонкое, как паутинка, — ещё держалось на грани бытия.

Тьма сомкнулась вокруг, и я понял: сделки не бывает без цены. Я отдал душу — но не после смерти, как в старых сказках. Я исчез сразу. Ни перехода, ни последнего вздоха — только мгновенный разрыв, будто кто‑то оборвал нить. «Так вот как это — быть ничем», — пронеслось в остатках мысли. И тогда я услышал её смех — низкий, вибрирующий, словно эхо в бездонной шахте.

— Ты думал, это будет благородная жертва? — прошелестела Тьма, и в её голосе звенела усмешка. — Ты хотел спасти её. А вместо этого сделал её такой же, как я. И себя — вот этим.

Меня уже не было. Только искра в воздухе, только отголосок имени, затерявшийся среди шёпота ветра. Где‑то вдали, в глубине проклятого города, пульсировала тьма — теперь моя вечная обитель.

«Я жалею, что так и не смог спасти Вейлин. Несмотря на всё — несмотря на то, что пожертвовал душой, — я не спас её. Она стала тем, чего боялась больше всего: воплощением тьмы. А я… я даже не могу коснуться её тени.

И что теперь? Вечно наблюдать, как она несёт ярость по улицам? Вечно слышать, как люди кричат от страха — а я не могу ни остановить её, ни обнять?

Может, было бы лучше, если бы мы просто умерли? Настоящей смертью. Без этих проклятых сделок, без превращений в то, чем мы никогда не хотели быть…

Но выбора уже нет. Я — шёпот в стенах, тень в переулках, вздох у чужого плеча. Я — память о том, что нельзя исправить. Тьма забрала мою душу, а меня превратила в эхо — бесплотное напоминание о ошибке, что уничтожила нас обоих.