Придворный Криминалист

Пролог: Последний протокол

Время здесь текло иначе. Оно не двигалось вперед, а скорее застыло, пропитанное запахами ржавого металла, влажного камня и медной пеной крови. Воздух был густым, липким, им было трудно дышать, и каждый вдох обжигал легкие не кислородом, а самой субстанцией страха. Это был не просто подвал. Это был священный алтарь безумия, где ритуалом служила смерть, а жрецом — человек с руками хирурга и глазами мертвой рыбы.

Алексей Коган, прикованный за запястья к стене холодными цепями, больше не чувствовал боли от впивающихся в плоть звеньев. Онемелость была благословением. Его тело, изможденное, покрытое синяками и ссадинами, стало просто оболочкой, футляром для единственного инструмента, который у него оставался — его разума. И этот инструмент работал на износ, выжимая из последних капель концентрации безупречный, холодный анализ.

«Почему кожа снимается именно пластами? — его мысли текли с лязгающей, механической четкостью. — Не из эстетики. Эстетика для него — в симметрии ран на груди третьей жертвы. Это прагматика. Скорость. Используется скальпель №22 с вогнутым лезвием… профессиональный, но устаревшей модели. Возможно, ворованный из морга или приобретенный по блату в советские времена. Возраст, связь с медициной… подтверждается.»

Он поднял голову, пытаясь разглядеть в полумраке силуэт своего палача. Тот стоял у стола, заваленного инструментами, и что-то негромко напевал. Старая, фальшивая мелодия, детская считалка.

— Ты не любишь неопрятность, — голос Когана был хриплым, но твердым. Он не произносил слова, он извергал их, как щепки, каждую — точно в цель. — Все должно быть на своих местах. Все по плану. Но этот план… он не твой. Ты его заучил. Как стихотворение в школе. Ты боишься отступить от него даже на йоту.

Маньяк перестал напевать. Он медленно повернулся. Его лицо было обычным, до безобразия заурядным. Именно это и было самым страшным.

— Ты все говоришь, следователь, — произнес он тихо. — Все анализируешь. Но ты не понимаешь сути. Ты ищешь логику там, где правит откровение.

— Откровение не оставляет следов волокон под ногтями четвертой жертвы, — парировал Коган. — Это сделал ты. В спешке. Ты торопился, потому что боялся, что тебя обнаружат раньше, чем ты закончишь свой «алтарь». Потому что твой ритуал требует шести точек. Пятая — я. А шестая… — Алексей заставил себя улыбнуться, оскалив зубы в гримасе, которая должна была выглядеть как уверенность. — Шестую ты не найдешь. Мы ее уже охраняем.

Это была ложь. Отчаянная, беспомощная ложь. Они ничего не охраняли. Они не успели. Они шли по его следу, отставая на три шага, и эти три шага стали для них пропастью. Но блеф — часть игры. Нужно раскачивать почву под ногами зверя, даже если ты сам уже в его пасти.

Маньяк приблизился. Его дыхание пахло мятной жвачкой и чем-то кислым.

— Ты ошибаешься, Алексей. Шестая точка — это не кто-то. Это — что-то. Кульминация. Превращение. Когда жизненная сила шести жертв сольется воедино в момент заката… откроются врата. Я увижу истинное лицо мира.

Коган замер. Ритуалист. Самый опасный тип. Он не просто убивает, он верит. Его не остановить угрозой тюрьмы или страхом смерти. Его логика — это логика фанатика. И в его словах была новая деталь. «Врата». «Истинное лицо мира». Бред мистика? Или ключ?

— Врата никуда не ведут, — сказал Алексей, вглядываясь в глаза убийцы, пытаясь найти в них хоть крупицу сомнения. — Ты просто одинокий, никому не нужный человек, который пытается придать смысл своей убогой жизни через смерть других. Твои «врата» — это выход из реальности, которую ты не в силах вынести. Обыкновенная трусость.

Глаза маньяка вспыхнули зеленоватым огнем настоящей, неподдельной ярости. Он ненавидел, когда в его веру вторгались с помощью психоанализа. Он ненавидел Когана не как жертву, а как оппонента. И это было хорошо. Это выводило его из равновесия.

— Твоя наука слепа! — прошипел он, хватая со стола длинный, узкий кинжал с причудливой рукоятью. — Ты щупаешь мир руками и думаешь, что познаешь его! Но есть миры за пределами твоего понимания! Эфир! Витус! Силы, которые ты не способен вообразить!

Эфир. Витус. Незнакомые слова. Архаичные. Словно из трактата по алхимии. Алексей зацепился за них. Это был новый профиль. Не просто ритуалист, а ритуалист с элементами сложной, системной мифологии. Не самоучка, а… последователь.

— Кто тебя научил? — резко спросил Коган. — Кто рассказал тебе про «Эфир» и «Витус»? Это не твои слова. Ты их повторил. Как попугай. Ты — пешка. Исполнитель. А настоящий жрец… он где-то там, наверху, смеется над тобой. Он использует тебя, как ты используешь свой скальпель.

На лице маньяка исказилась маска ярости. Он занес кинжал. Лезвие ловило отсвет единственной лампочки. Закат. Кульминация. Время истекало.

И в этот миг мозг Алексея Когана, его великолепный, беспощадный аналитический аппарат, выдал последний, самый главный инсайт. Он был не о преступнике. Он был о себе.

Он понял, что умрет. Не в переносном смысле, а буквально, через несколько секунд. Его тело будет разрезано, его жизненная сила — эта самая «Витус» — станет топливом для чьего-то безумного ритуала. Но это была не главная мысль. Главная мысль была в том, что он прав. За этим маньяком стоит кто-то другой. Умный, образованный, наделенный харизмой извращенного мессии. И этот кто-то останется на свободе. Дело не будет закрыто. Оно останется висеть в его личном архиве черным, незавершенным пятном. Гештальт. Вечный, незакрытый гештальт.

Цепь отчаяния, холоднее железа, сжала его горло.

— Мы не закончили… — выдохнул он, глядя в безумные глаза убийцы.

— Мы закончим на том свете, Алексей, — улыбнулся тот. — И начнем новую игру.

Кинжал взметнулся вверх. И мир Алексея Когана не потемнел. Он вспыхнул.

Это не была тьма. Это была ослепительная, всепоглощающая белизна, которая растворила в себе и подвал, и боль, и запах крови, и голос маньяка. Она была беззвучной, безвкусной, безвоздушной. Абсолютное ничто.

И в этом ничто, в самой его сердцевине, осталось лишь одно — незавершенное дело. И тихий, шепчущий звук, похожий на скрежет стали о камень.

Глава 1: Пробуждение в грязи

Сознание вернулось к нему не вспышкой, а волной — медленной, вязкой и невероятно тяжелой. Оно накатило не извне, а изнутри, вытесняя безмятежность небытия грубым, физическим страданием. Первым пришло обоняние. Не стерильный запах больницы, не запах гари и крови из подвала. Это была сложная, многослойная симфония гнили: запах влажной земли, перегнивающих отбросов, пота немытых тел, едкой мочи и чего-то еще — сладковато-приторного, запаха гниющего мяса и болезней.

Потом пришла боль. Она жила в нем повсюду. Глухая, ноющая ломота в мышцах, будто его долго и методично били дубинами. Острая, рвущая боль в ребрах с левой стороны. Пульсирующая боль в висках, сливающаяся с мерным, гулким стуком, который отдавался в самом черепе. Тук. Тук. Тук. Не сердцебиение. Что-то внешнее. Механическое.

Он попытался пошевелиться и понял, что лежит на чем-то твердом и холодном, в луже ледяной влаги. Тело не слушалось, мышцы горели огнем неподвижности. Он заставил себя открыть глаза.

Тьма. Не абсолютная, но густая, почти осязаемая. Свет просачивался откуда-то сверху, слабый, серый, едва различаемый. Он лежал на каменном, неровном полу, покрытом слоем липкой грязи. Воздух был холодным и сырым, он заставлял кожу покрываться мурашками.

Где я? Мысль была туманной, поймать ее было сложно, как пытаться ухватить рукой дым. Подвал? Тюремная камера?

Он попытался приподняться на локтях, и по телу пронзительно заныли старые шрамы на груди и спине. Шрамы, которых у него не было. У Алексея Когана. Память о другом теле, о другой жизни, ударила с силой физического шока. Он замер, пытаясь дышать глубже, прогоняя панику. Паника — враг анализа. Враг выживания.

Его звали Алексей Коган. Он был следователем. Он умирал в подвале маньяка. Белая вспышка.

А теперь он был здесь. В этом теле. Чужом.

Он медленно, с невероятным усилием перевернулся на бок, опираясь на локоть. Глаза постепенно привыкали к полумраку. Он находился в яме. Огромной, вырубленной в скале. Сводчатый потолок где-то на высоте пятнадцати метров был пронизан редкими решетками, через которые и лился тот самый унылый свет. Оттуда же доносился тот мерный, гулкий стук — удары кирок о камень.

Вокруг, насколько хватало глаз, лежали люди. Или то, что от них осталось. Фигуры в грязных, пропитанных потом и глиной лохмотьях, с впалыми щеками и пустыми глазами. Одни лежали без движения, слившись с камнем. Другие сидели, сгорбившись, уставившись в одну точку. Третьи медленно, как заводные куклы с расшатанным механизмом, копошились у стены, оббивая что-то острой галькой.

Рабы. Это слово пришло само собой, холодное и неумолимое, как приговор. Он был рабом.

Он осмотрел себя. Тело было худым, но жилистым, покрытым слоем грязи и синяками разной свежести. На запястьях и лодыжках — застарелые, стершие кожу до рубцов следы от цепей. На груди, прямо над сердцем, был выжжен шрам — грубый, кривой символ, похожий на перечеркнутую латинскую букву «Z». Клеймо. Метка.

«Метка». Так его называли. Имя не имело значения. Имела значение только функция. Он был собственностью. Единицей рабочей силы.

С логической точностью калькулятора его разум, отбросив шок и ужас, начал обрабатывать данные. Окружающая среда: каменоломня или шахта. Низкая температура, высокая влажность — риск пневмонии, ревматизма. Питание: явно недостаточное, судя по состоянию других. Угрозы: надсмотрщики, другие рабы в борьбе за ресурсы, болезни, истощение.

Он был в ловушке. В аду, который не метафора, а суровая реальность. И у него не было ничего. Ни оружия, ни связей, ни знаний об этом мире. Только его разум. И память о том, как выглядит зло.

Внезапно рядом послышалось шарканье. Кейн — он уже мысленно начал называть себя этим именем, именем-кличкой, отсекая прошлое как ампутированную конечность — замер, притворившись все еще бесчувственным, но наблюдая через прищуренные веки.

К нему кралась тень. Низкая, сгорбленная. Он напрягся, готовясь к удару, к пинку, к попытке отобрать последнее, чего у него и так не было. Но удар не последовал. Тень остановилась рядом, и он услышал сдержанное, хриплое дыхание.

— Эй. Ты. Новый.

Голос был молодым, но сорванным, с легким, мелодичным акцентом, который он не мог опознать.

Кейн медленно открыл глаза. Перед ним на корточках сидела девушка. Сквозь слой грязи на ее лице проступали тонкие, острые черты. Слишком большие для человеческого лица глаза светились в полумраке странным, зеленоватым оттенком. Из-под грязного тряпья, обмотанного вокруг головы, выбивались пряди волос цвета воронова крыла, но с едва уловимым медным отливом. Ее уши… ее уши были чуть более заостренными, чем у людей.

— Ты пролежал без движения всю смену, — прошептала она, озираясь по сторонам, как пойманный зверек. — Все думали, ты отправился к Творцу. Но я видела, как ты пошевелился.

Она протянула руку. В грязной, исцарапанной ладони лежал черствый, серый обломок, лишь отдаленно напоминающий хлеб.

— Держи. Это не спасет, но… оттянет конец.

Кейн смотрел на нее, на этот жест бессмысленной, иррациональной жалости. В мире, где каждый кусок хлеба — это минута жизни, поделиться им — акт либо глупости, либо высшего героизма. Его аналитический ум тут же начал раскладывать ее по полочкам. Полуэльфийка? Мифология подтверждается. Угнетенная раса. Социальный статус — на дне иерархии. Мотивы? Возможно, пытается создать союз. Или это ловушка.

Но в ее глазах он не увидел обмана. Он увидел лишь такую же пустоту и усталость, как и у всех остальных, и странную, неистребимую искру чего-то еще. Не надежды. Скорее, упрямства.

Он медленно, чтобы не спугнуть, взял хлеб. Его пальцы коснулись ее ладони. Кожа была шершавой, как наждак.

— Спасибо, — его голос прозвучал чужим, низким и сиплым скрежетом.

Девушка кивнула и тут же отпрянула назад, словно испугавшись собственной смелости.

— Меня зовут Элария, — прошептала она, прежде чем раствориться в тенях, оставив его наедине с куском черствого хлеба и нарастающим гулом осознания его новой, беспросветной реальности.

Алексей Коган был мертв. Метка выживала. А Кейну только предстояло родиться. И первым уроком в этом новом мире стала не магия и не сталь, а простая, жестокая арифметика выживания и неожиданная цена корки хлеба.

Хлеб был на удивление тяжелым, словно пропитанным влагой и отчаянием. Кейн разломил его пополам, спрятав одну часть за пазуху, в складки грязной рубахи — инстинкт запасания ресурсов сработал сам собой. Вторую половину он начал медленно, методично разжевывать. На вкус это была смесь опилок, земли и какой-то горькой травы. Каждый глоток давался с трудом, царапая горло. Но это была еда. Энергия. Топливо для машины его тела и, что важнее, для машины его разума.

Пока он жевал, его глаза, уже привыкшие к полумраку, продолжали сканировать окружающее пространство с холодной, отстраненной точностью камеры наблюдения. Его психика, травмированная и перегруженная, инстинктивно цеплялась за знакомые паттерны — за анализ, классификацию, поиск закономерностей. Это был его якорь в море хаоса.

Наблюдение №1: Социальная структура. Рабы не были однородной массой. Даже здесь, на дне, существовала своя иерархия. Ближе к стенам, в относительной сухости и под присмотром тусклых светящихся грибков, обосновалась группа из пяти-шести человек. Они были чуть лучше одеты — на их лохмотьях было меньше дыр, а на ногах у некоторых даже были подобия обуви из грубой кожи. Один из них, коренастый мужчина с бычьей шеей и перебитым носом, явно был лидером. Он что-то негромко говорил, и остальные внимали его словам, кивая. «Альфа-стая», — мысленно пометил Кейн.

Наблюдение №2: Ресурсы. Помимо скудной еды, которую приносили раз в день в корыте, здесь циркулировали и другие ресурсы. Кусок относительно мягкой ткани для подстилки. Кожаный бурдюк с водой, который передавали по кругу под бдительными взглядами «стаи». Заостренный камень, служивший и инструментом, и оружием. Обладание любым из этих предметов повышало статус.

Наблюдение №3: Угрозы. Прямой угрозой были надсмотрщики. Двое из них стояли на деревянном помосте у единственного входа — огромной, окованной железом двери. Они были облачены в потрескавшуюся кожаную броню, вооружены тяжелыми дубинами с шипами и короткими мечами. Их позы, их насмешливые, жестокие лица говорили о полной власти и безнаказанности. Но были и косвенные угрозы. В углу ямы, в стороне от всех, сидел человек с горящим, лихорадочным взглядом. Он непрестанно что-то бормотал, обнимая себя за плечи. Его одежда была испачкана не только грязью, но и следами рвоты и диареи. Болезнь. В этих условиях — смертельный приговор.

Элария вернулась и пристроилась рядом, свернувшись калачиком, как бездомный кот.

— Не смотри на них долго, — тихо прошипела она, кивком указывая на «стаю» у стены. — Брутт не любит, когда на него смотрят. Он решит, что ты бросаешь ему вызов. А его вызовы всегда заканчиваются… плохо.

— Брутт, — повторил Кейн, занося имя в ментальную картотеку. — Он здесь главный?

— Среди нас? Да. Он сильный. У него есть «длинные руки». Он договаривается с надзирателями. Приносит лишнюю еду, лекарства… за плату.

— Какой платой?

Элария горько усмехнулась, и этот звук был странно мелодичным.
— Послушанием. Информацией. Иногда… одним из своих. Если надзирателям нужна живая игрушка для развлечения. Или если кто-то становится слишком слаб, чтобы работать, но еще слишком жив, чтобы его просто выбросить.

Логично. Коррумпированная система. Иерархия, построенная на страхе и предательстве. Ничего нового под луной. Или под этим тусклым, чужим светом.

— А ты? — спросил Кейн, переводя на нее свой пронзительный, аналитический взгляд. — Ты не в его стае.

Она съежилась.
— Я… чужая. Полукровка. Для них я даже не человек. Для надсмотрщиков — тоже. Я вне их игр. Пока я работаю и не создаю проблем, меня не трогают. Слишком много проблем.

Он кивнул, понимая. Ее статус «неприкасаемой» был одновременно и проклятием, и защитой. Она была неинтересна как объект для вербовки и слишком малозначима для целенаправленного уничтожения. Идеальный наблюдатель.

Внезапно с грохотом открылась массивная дверь. В проеме возникла фигура надсмотрщика.
— Подъем, отбросы! Смена началась! Шевелитесь, или я сам растормошу вас своими сапогами!

Поднялся гул, лязг цепей, стоны. Рабы, как тени, потянулись к выходу. Кейн попытался встать, и его тело пронзила острая боль. Голова закружилась. Он почувствовал, как его трясут за плечо. Это была Элария.

— Держись за меня, — прошептала она. — Если упадешь в самом начале, они загонят тебя кнутами, пока ты не встанешь. Или просто прикончат, чтобы не тратить время.

Он кивнул, сжав зубы. Он оперся на ее худое, но удивительно крепкое плечо, и они вместе пошли в общем потоке изможденных тел, навстречу новому дню в аду. Его первый день. День, когда Метка начала собирать информацию. Потому что именно информация, а не сталь или магия, была тем оружием, которое однажды должно было разорвать эти цепи.

Поток людей, зловонный и бесконечный, выплеснулся из ямы в огромное подземное пространство, от которого захватывало дух и в прямом, и в переносном смысле. Это был колоссальный грот, простиравшийся в темноту на сотни метров. Сводчатый потолок терялся в вышине, подпираемый естественными колоннами-сталагмитами, сросшимися со сталагнатами в мощные опоры. Воздух был густым от каменной пыли, которая висела маревом, переливаясь в свете тысяч факелов и странных светящихся шаров, закрепленных на стенах. Эти шары излучали холодный, голубоватый свет, и Кейн с первого взгляда отметил их как возможный продукт магии или техномантии — артефакты, которые он пока не мог объяснить.

Грот кишел деятельностью, монотонной и угнетающей. Сотни рабов, разбитые на группы, долбили стены заступами, кирками и примитивными зубилами. Где-то в отдалении скрипели деревянные лебедки, поднимая груженые породой корзины по шатким деревянным рельсам на верхние ярусы. Гул голосов, лязг железа о камень, треск кнутов и изредка — крики боли сливались в оглушительную, диссонирующую симфонию труда.

— Держись ближе к стене, — прошептала Элария, все еще поддерживая его. — Новых всегда ставят на самое опасное место — под сыплющуюся породу. Там, в центре, уже похоронили не один десяток.

Они присоединились к группе у восточной стены. Надсмотрщик, толстогубый и свирепый, с шрамом через левый глаз, молча протянул Кейну тяжелую кирку с обломанным древком. Его взгляд скользнул по Эларии с презрением, но он ничего не сказал. Кейн взял инструмент. Рукоять была отполирована до блеска потом и кровью бесчисленных ладоней.

Работа была адской. Каждый взмах киркой отдавался болью в непросохших мышцах. Каменная пыль забивала нос и горло, вызывая приступы кашля. Он быстро понял, что главное — не сила, а ритм. Экономия движений. Наблюдая за старыми рабами, он пытался копировать их технику: не бить что есть мочи, а находить естественные трещины в породе и методично, как хирург, разбивать ее на куски.

Его разум, однако, не прекращал работу ни на секунду. Он вел протокол.

Протокол наблюдений. Объект: Каменоломня «Проклятый Зев» (рабочее название). День 1.

1. Организация труда:

2. Надсмотрщики:

3. Социальная динамика среди рабов:

Через несколько часов изматывающего труда его тело горело огнем, а руки были стерты в кровь. Рядом Элария работала с кошачьей грацией, ее движения были выверенными и эффективными. Она заметила его взгляд.

— Ты держишься неплохо, для нового, — сказала она, не переставая работать. — Обычно они либо сходят с ума к полудню, либо ломаются. Ты… молчишь. И смотришь.

— Наблюдать полезнее, чем кричать, — хрипло ответил Кейн, откалывая очередной пласт сланца.

— За Бруттом не смотри слишком пристально. Он уже заметил тебя. Новые, кто не ломается сразу, — это либо угроза, либо ресурс. Он еще не решил.

Кейн украдкой взглянул на «альфа-стаю». Брутт, прислонившись к своей кирке, что-то негромко говорил своему замшелого вида приспешнику, кивая в сторону Кейна. Тот кивнул и скрылся в толпе.

— Что он может сделать? — спросил Кейн у Эларии.

— Вариантов много. Может устроить «несчастный случай» — камень с верхнего яруса упадет именно на тебя. Может подбросить тебе чужую находку и обвинить в воровстве. Надсмотрщики ему поверят. А может… предложить тебе войти в стаю. Сначала попросит сделать что-то небольшое. Донести на кого-то. Отнять пайку у слабака. Проверит, насколько ты сгибаешься.

Классическая тактика вербовки. Сначала испытание на лояльность, затем постепенное втягивание в преступный сговор. Он видел это сотни раз в бандах и тюремных группировках.

— А если отказаться?

Элария метнула на него быстрый, полный жалости и страха взгляд.
— Тогда вариант с камнем.

Внезапно на другом конце забоя поднялся шум. Надсмотрщики с кнутами ринулись туда, раздавались крики и звуки ударов. Кейн увидел, как несколько рабов окружили кого-то, лежащего на земле. Это был тот самый больной человек из угла ямы. Он не встал. Надсмотрщик, не долго думая, ударил его несколько раз дубиной по спине, но тело лишь бессильно вздрагивало.

— Кончился, — безразлично прошептала Элария, отворачиваясь. — Слава Творцу, не заразил никого.

Через несколько минут два раба по приказу взвалили бездыханное тело на носилки и понесли в сторону темного, побочного туннеля. Кейн понял, что не услышит ни молитвы, ни прощальных слов. Человеческая жизнь здесь стоила меньше, чем сломанная кирка.

Это зрелище стало последним штрихом в его картине. Этот мир был гигантской, бездушной машиной по перемалыванию душ. И он, Алексей Коган, бывший следователь, был теперь всего лишь шестеренкой в ее механизме. Шестеренкой, которую в любой момент могли сломать и выбросить.

Но даже у шестеренки есть своя форма, своя прочность. И свой способ воздействовать на механизм. Пусть не ломая его, но вызывая сбой.

Когда прозвучал горн, возвещающий конец смены, он едва держался на ногах. Они с Эларией снова потянулись в общем потоке обратно в яму. По пути он заметил, как приспешник Брутта что-то шепнул на ухо одному из надсмотрщиков, и тот кивнул, бросив на Кейна оценивающий взгляд.

Вернувшись на свое место в яме, он рухнул на камень, чувствуя, как каждая клетка его тела кричит от боли и истощения. Элария снова присела рядом, достав из тайника еще один крошечный кусочек хлеба. Они молча разделили его пополам.

— Завтра будет хуже, — сказала она, глядя в пустоту. — Тело будет болеть так, что ты захочешь умереть. Потом станет немного легче. А потом ты привыкнешь.

— Я не хочу привыкать, — тихо, но отчетливо произнес Кейн.

Она посмотрела на него с удивлением.
— У нас нет выбора.

— Выбор есть всегда, — он отломил крошку хлеба и положил в рот. — Даже если этот выбор — умереть, но не сломаться. Или… найти слабое место в этой системе и нажать.

Он посмотрел на нее своим стальным, пронзительным взглядом, в котором уже не было тумана чуждости, а горел холодный огнь решимости.

— Элария. Расскажи мне все, что ты знаешь о Брутте. О надсмотрщиках. О том, как здесь все устроено. О каждой мелочи.

Она замерла, увидев в его глазах нечто, чего не видела здесь очень давно. Не покорность, не безумие, а расчет. Холодный, безжалостный расчет хищника, который только что понял, что попал в клетку, и теперь ищет щель в прутьях.

И после минутного колебания она начала говорить. Тихо, быстро, отрывисто. Она рассказывала о привычках надсмотрщиков, о их слабостях (один тайком пьет крепкий эль во время смены, другой имеет доступ к складу с провизией), о том, как Брутт делится добычей со стражниками, о подземных туннелях, которые когда-то использовались для отвода воды и теперь заброшены.

Кейн слушал, не перебивая, впитывая информацию, как губка. Он не знал, как именно он будет использовать эти данные. Но он знал, что каждая крупица знания — это патрон, который однажды окажется в обойме. Его оружием была информация. Его щитом — анализ. Его миссией — выжить. А чтобы выжить в логове зверя, нужно сначала изучить его повадки, его территорию и его иерархию.

Первый день подошел к концу. Свет в решетках погас, погрузив яму в почти абсолютную тьму. Лежа на холодном камне, под аккомпанемент храпа, стонов и плача, Кейн смотрел в черноту над головой. Он не видел звезд. Он видел лишь бесконечную, давящую толщу породы. Но где-то там, за ней, существовал целый мир. Мир, в котором он был рабом. Мир, который он должен был понять, чтобы перестать им быть.

Алексей Коган умер в подвале маньяка. Метка выживала в каменоломне. А Кейн… Кейн только что начал свое первое дело в мире Эфириум. Дело о собственном освобождении. И он не собирался его проваливать.