Прикосновение

Оно висело в пустоте, растянувшись вдоль линий магнитного поля пульсара, как диковинная космическая медуза. Его тело — не тело в человеческом понимании — представляло собой сложнейшее плетение из флуктуаций пространства-времени, тончайших силовых нитей и сгустков чистой энергии, собранных в узлы-коконы, где рождались мысли. Его звали «А», если это можно было назвать именем. Скорее, это был уникальный паттерн вибраций, понятный ему подобным.

А грелось. Мощнейший пульсар внизу, стреляющий в темноту сжатыми пучками радиации, был для него чем-то вроде камина. Мощные гравитационные волны омывали его структуру, заряжая, питая. Это доставляло удовольствие, смутное напоминание о тех временах, когда вселенная была молодой и горячей, и они, новорожденные, купались в первичном огне. А было древним. Оно помнило рождение первых звезд из водородных туманностей, помнило тишину до них. Возможно, оно и его сородичи как-то поучаствовали в том первом толчке. Оно уже не помнило точно. Целью была не память, а познание. Сохранение разума — любого разума — как высшей ценности в холодной, расширяющейся пустоте.

Рядом, беззвучно и без всякого перехода, возникло другое существо — М. Его узор был чуть более статичным, нити жёстче, сгустки холоднее.

«Ты нашёл что-то», — констатировало А, не меняя положения. Общение происходило мгновенным обменом концепциями, целыми пакетами смысла.

«Да. Новую планету. Третья от жёлтого карлика в спиральном рукаве. Разумная жизнь», — ответило М.

А не испытало ничего, кроме лёгкого любопытства. Разумные виды были редки, но не уникальны. За эпохи они встречали миллиарды. «И что в них особенного?»

«Они умеют любить», — послало М.

В структуре А что-то дрогнуло. Пульсар на миг померк, его лучи изогнулись, обтекая внезапно возникшую гравитационную аномалию. Любовь. Это был один из самых сложных, самых прекрасных и самых редких феноменов во вселенной. Эмоция, трансформирующаяся в принцип. Жертвенность, творчество, бескорыстная связь. Они, существа, почти лишённые эмоций, знали о любви. Искали её, как алхимики искали философский камень. Находили считанные разы за целые галактические циклы.

«Немедленно! — импульс от А был подобен вспышке сверхновой. — Мы должны ощутить это. Присоединиться. Понять».

Но М послало волну сожаления, тяжёлую и тёмную, как коллапсирующая звезда. «Они умеют любить. Но они также убивают свою планету, друг друга и сами себя. Они одержимы смертью, А».

Пространство вокруг А сжалось, став плотным и горячим. «Парадокс. Если в них есть любовь, зачем разрушение?»

«Они знают, что такое ненависть», — просто ответило М.

Это заставило А замолчать. Любовь и ненависть… в одном сознании? В одном виде? Это было невозможно. Они наблюдали расы, построенные на чистой логике, на инстинкте стаи, на симбиозе. Те, кто любил, были беззащитны и нежны. Те, кто воевал, делали это без эмоций, ради ресурсов или экспансии. Но сочетать в себе одновременно способность к высшему созиданию и к осознанному, яростному самоуничтожению… Это была новая форма безумия. Или новая, невиданная форма жизни.

«Я должен увидеть», — решило А. И, не дожидаясь согласия М, оно схлопнуло пространство перед собой и шагнуло.

* * *

Они висели теперь над Солнечной системой, за орбитой холодного Нептуна. Жёлтый карлик мирно светил вдалеке. Их присутствие заставляло свет искривляться, создавая призрачные кольца вокруг звезды. Все внимание было приковано к третьей планете — голубовато-белому мрамору, опоясанному тонкой вуалью.

«Ты видишь это?» — спросило М.

А уже видело. Его восприятие было не оптическим. Оно видело ауру планеты — испещрённое, бурлящее, разноцветное поле коллективного сознания. Миллиарды точек-разумов. И среди этого моря — вспышки. Вспышки ослепительно-белого, золотого, тёплого света. Любовь матери к ребёнку. Любовь влюблённых, чьи биополя сливались в одно сияющее пятно. Любовь художника к своему холсту, учёного к истине, старого человека к яблоневому саду. Это было… прекрасно. Сложнее любой туманности, трогательнее, чем рождение планеты. Каждая такая вспышка была микровселенной смысла.

«Да, вижу… Это… прекрасно…» — отозвалось А, и его собственные энергетические узлы начали светиться в унисон, подстраиваясь под этот дивный, хаотичный ритм.

Но затем оно увидело другое. Между светлыми вспышками клубились и ползли черные, липкие сгустки. Ненависть. Злоба. Страх, переходящий в ярость. Жажда обладания, превращающаяся в желание уничтожить. Эти сгустки пожирали светлые вспышки. Они отравляли саму ауру планеты, окутывая ее уродливым, больным смогом. А увидело, как нить ненависти, тонкая и острая, как лезвие, пронзает нить любви. Как свет гаснет, превращаясь в пепел. Оно увидело войны — не как абстракцию, а как миллионы индивидуальных актов боли и злобы. Увидело, как живое существо, способное на белый свет любви, целенаправленно, со знанием и даже с удовольствием, причиняет боль другому такому же существу.

По энергетическому телу А пробежали судороги. Пространство вокруг него сжалось в несколько раз, свет Солнца на миг погас, словно его заслонило невидимое чудовищное тело. Излучение, исходящее от А, стало хаотичным и болезненным.

«Это… Очень Больно…» — передало оно. Это была не физическая боль. Это была агония от созерцания высшего кошмара: прекраснейший цветок вселенной, поливаемый собственной же гнилью.

Молчание повисло между ними, тяжёлое, как ядро нейтронной звезды.

«Они не выживут, — наконец послало М. — Ненависть сильнее. Она разъест их любовь, а затем и их самих. Они сожгут свой дом и умрут в темноте».

А наблюдало, как на планете, в одном из особенно густых скоплений разумов, чёрный сгусток разрастался, готовый поглотить сотни маленьких светлых искр. Оно чувствовало это. И оно приняло решение.

«Мы отберём у них ненависть», — заявило А.

«Это вмешательство. Прямое. Оно запрещено», — возразило М, но без убедительности. Оно тоже чувствовало боль.

«Мы — хранители разума. Их разум болен. Это хирургическое вмешательство. Мы удалим опухоль», — ответило А. Его голос-мысль звучал с небывалой твёрдостью. «Иначе они погибнут. А они… они умеют любить, М».

Последний аргумент был решающим. М согласилось.

Они двинулись к Земле, не приближаясь физически. Их тела, огромные и невещественные, остались на окраине системы. Но от каждого из них потянулись мириады тончайших, невидимых нитей-щупалец. Они пронзили пространство, не обращая внимания на расстояние. Каждая нить искала и находила одну цель — человеческое сознание. Миллиарды нитей — для миллиардов людей.

Процесс присоединения был ювелирным. Нити вплетались в нейронные сети, в эмоциональные центры, в саму душу. И в тот миг, когда связь установилась, А и М ощутили ВСЁ. Весь ужас, всю ярость, всю подозрительность, всю жажду разрушения, копившуюся тысячелетиями. Океан ненависти обрушился на них.

Они сгорали. Их нити, принимавшие в себя этот яд, испарялись с болезненными всполохами информации. Каждая сожжённая нить была ударом по их сущности. Они видели кошмары концлагерей, слышали предсмертные хрипы задушенных, чувствовали холод стали в руке убийцы, сладковатый восторг тирана. Это была пытка. Пространство вокруг их истинных тел закипало и рвалось. Они, древние и могущественные, корчились от боли, которую сами же и вытягивали из человечества.

Но они не остановились.

* * *

На узкой, пропахшей гнилью и мочой улочке на окраине Мехико, человек по имени Рауль уже занёс над своим врагом заточенный нож. В его глазах стояла тьма — тьма унижения, бедности, пьяной ярости. Он ненавидел этого безропотного бухгалтера, который посмел задержать плату за «крышу». Ненавидел его чистую рубашку. Ненавидел весь мир. Убийство должно было принести облегчение, подтвердить его власть над хоть чем-то в этой жизни.

Лежащий у его ног мужчина, Эдуардо, уже не молился. Он смотрел в грязное небо, ожидая последнего удара, и думал о дочери. О её светлых волосах. О любви. Это была его последняя, крошечная, светлая вспышка в темноте.

Нож пошёл вниз.

И в этот миг в сознании Рауля что-то вспыхнуло. Не образ, не звук. Это было ощущение. Он вдруг, всем своим существом, ПОЧУВСТВОВАЛ то, что чувствовал Эдуардо. Тот ужас. Ту тоску по дочери. Ту любовь, которая была сильнее страха смерти. Он почувствовал себя на месте этого человека — униженным, беспомощным, полным любви, которую вот-вот оборвут. И одновременно он почувствовал себя собой — озлобленным, нищим, выброшенным из жизни монстром, который сейчас совершит самое страшное.

Это было невыносимо.

Нож выпал из его ослабевших пальцев, звякнув о камни. Рауль зажмурился, слезы хлынули из его глаз. Когда зрение вернулось, он смотрел уже не на врага, а на человека. На такого же, как он. Избитого, испуганного.

«Прости… — хрипло выдавил Рауль. Он не понимал, что происходит. Какая-то стена внутри рухнула. — Прости, брат».

Он наклонился, обхватил Эдуардо за плечи, помог ему подняться. Обнял его, чувствуя, как тот дрожит. «Я… я помогу тебе. Провожу домой. К дочери. Ты нужен ей.». Слова шли из какого-то нового, незнакомого места в его душе, которое вдруг освободилось от многолетней, удушающей грязи.

Подобное происходило повсюду. Солдат в окопе опустил автомат. Политик, готовый подписать варварский указ, вдруг увидел в отчётах не цифры, а лица. Склочная соседка, уже раскрывшая рот для новой порции яда, замолчала, глядя на слезы одинокой старушки напротив, и вдруг захотела принести ей чаю. Это был не гипноз и не потеря воли. Это было очищение. Страшная, болезненная, но необходимая ампутация гниющей части души.

* * *

На окраине Солнечной системы двое существ приходили в себя. Их сияние померкло, структуры выглядели потрёпанными, некоторые нити оборваны навсегда. Они поглотили планетарную чуму и едва не сгинули сами. Перед ними все так же висела Земля. Но её аура изменилась. Черные, липкие сгустки исчезли. Осталось лишь мерцающее, чуть потревоженное море сознаний, в котором теперь беспрепятственно вспыхивали и переливались искры любви. Они горели чище, ярче, будто им наконец дали свободно дышать.

«Теперь они, возможно, выживут…» — передало А, его мысленный голос был слаб, как шёпот.

«По крайней мере, мы дали им шанс», — ответило М.

Они ещё немного понаблюдали. Теперь боль сменилась странной, тихой надеждой. Существа протянули к планете последние, нежные, почти невесомые нити. Не для вмешательства. А чтобы на мгновение прикоснуться к тем светлым вспышкам, которые все ещё жили там. К любви матери, к восторгу учёного, к тихой нежности стариков. Они наполнились этим светом, как губка, леча свои ожоги.

Потом А и М тихо растворились в ткани пространства-времени, оставив после себя лишь слабую рябь на гравитационных волнах. Они ушли в глубины Вселенной, чтобы лечить свои раны и искать новые чудеса. Но они запомнили крошечную голубую планету у жёлтой звезды. Планету, где жили безумцы, умевшие одновременно любить и ненавидеть. Теперь они умели только любить.

Существа решили, что нанесут сюда визит ещё когда-нибудь. Через тысячу лет. Или через миллион. Им было интересно, во что превратится этот странный, болезненный и прекрасный эксперимент под названием «человечество», когда яд ненависти навсегда исчезнет из его формулы. Они дали им шанс.

Теперь все было в их, человеческих, руках. И сердцах.