Primo Victoria

Для М.

Помнил ли он времена, когда всё было по-другому? Хотелось бы сказать, что «да», да только смысл врать самому себе? Убей, умри и всё сначала. «Убей» это приятно. Умри — досадно, но иногда бывает. И всё сначала, meum asinum. От вида этого пляжа уже тошнило. Альбрехт фон Беренцкопф поправил перевязь меча, окинул взглядом толпу окружавших его братьев.

Вон баннермастер дель Кошкини сидит, подвернув ноги под себя, на сарацинский манер, и торопливо зашивает жжёные прорехи в полотнище банна. Для него это дело чести. Чёрный орёл легиона на золотом поле должен гордо реять на ветру, а не трепыхаться жалко, кривой и косой, будто ссаная тряпка в озере.

Там Эль Кан сосредоточенно начищает меч. Он может и самый бездарный крестоносец во всей святой земле, но более щедрого человека вам не сыскать. От земель басков до степей язычников менестрели поют песни о его щедрости. Сотни братьев ещё не померли с голоду только потому, что он готов оторвать от себя последнее для ближнего.

Угрюмый крестоносец с обгорелым лицом чешет за ушами здоровенную чёрную псину. Псина зла, как сам Сатана, и слепа, как крот, и кто-то шутки ради повязал ей ткань на глаза, будто она попрошайка на паперти. Марк лё Бебель дурачится, напевая хоралы то голосом нежной канарейки, то рыча мантикором. Сфан деСент молится шёпотом, погруженный в себя. Самые разные братья, но если вам надо пройти сквозь врата Ада, то компании лучше не сыскать.

Магистр Вульф Фёрстон, седой, как ангорский кот, залез на, своего рода, огромную железную повозку. Кто её только придумал? Что тот несчастный ублюдок рассказывал? Что её какой-то итальянец изобрёл? Сумасшедший сукин сын. Продал, небось, за это душу Дьяволу — тут и гадать нечего. Ещё он, дескать, водил к себе тринадцать лет какую-то бабу, чтобы портрет её рисовать. Наверняка просто под юбку к ней лазил, под благовидным предлогом. Тот белобрысый доходяга с жутким швабским акцентом, в кафтане мышиного цвета, ещё много чего рассказывал. Ещё бы не рассказать, когда тебе кинжал под ногти суют. Тут и не такое придумаешь.

Магистр поднял руку, призывая к тишине.

— Третьего дня...

По толпе прокатились смешки. Три тысячи триста тридцать третьего, скорее.

Магистр и сам улыбнулся, это была его коронная шутка. Начал заново.

— Третьего дня, по совету любимого Папы, мы начали этот крестовый поход. Что и говорить, крестовый поход получился — моё почтение, Enn Sanni Deum.

Снова смешки. Лейтенант Элей Накулус толкнул Альбрехта в плечо.

— Каждый раз одно и то же. Как думаешь, он когда-нибудь придумает новую речь?

— Не раньше, чем косули полетят.

Магистр продолжал:

— ...пойти в последний крестовый поход этого мира. Пройти сквозь врата Ада прямо в Рай.

Всем, кто согласился пройти через врата, обещали Царство Небесное. Уже неплохо. Так ещё и платят по пятьсот гульденов в день. Сам Альбрехт этих денег, разумеется, в глаза не видел. Они копятся где-то там, в подвалах замков тамплиеров. Это логично. Не таскать же такую прорву золотых на себе, хребет можно надорвать. Сколько их там уже скопилось? Миллион? Два? Альбрехт даже зажмурился. Богатство, которое и не снилось королям. Сам фон Беренцкопф даже представить не мог, что делать с такой прорвой денег. Разве что насыпать в гигантский чан, да нырять в них, будто безумная утка в пруду.

Магистр развёл руками.

— Что тут сказать, братья. Это лучшая работа в мире.

По толпе братьев-крестоносцев прокатилось лёгким прибоем первое робкое:

— Это лучшая работа в мире.

И затем всё громче, как волна, что рушит скалы:

— Это лучшая работа в мире!

Стоящий рядом Теодор фон Вайс, сунул кусок сухаря своему ручному зверьку, сидящему на плече. Тот радостно захрумкал угощением. Хомяк? Пеструшка? Как его? Теодор сплюнул.

— Stercus accidit. Говорила мне мама. Сынок, кушай брюкву. Сынок, не ешь желтый снег. Сынок, не ходи в крестовый поход. Надо было маму слушаться. Уж хотя бы насчёт жёлтого снега.

Знал ли Папа, что за вратами их ждут не привычные сарацины, с выжженными солнцем лицами? И даже не мягкотелые катарские еретики. Слуги Сатаны приняли на этот раз очень странную форму. Целые орды германцев с железными палками, сеющими огонь и смерть так быстро и так далеко, что от одной мысли делалось дурно. Альбрехт осенил себя крестным знамением. Огонь и сера это всё-таки вотчина ада, чему удивляться.

Магистр Фёрстон вонзил палец в небо:

— Вперёд, братья! С нами Бог!

Ксен эль Хорнини, с лицом злой лягушки, будто готовой сокрушить вселенную, взваливает на плечо боевой молотой и выступает первым. Братья сбиваются в колонну и один за одним проходят сквозь врата Ада. Последний шаг по зелёной траве и он же первый по песчаному пляжу. Каменные бастионы, в которых сидят гунны, озаряются короткими вспышками. От линии прибоя до них всего-навсего двести ярдов преисподней. Пусть у гуннов есть преимущество на дистанции, но стоит только подобраться поближе, как их кишки познакомятся со славной толедской сталью.

Над головой свистят пули. Так они, кажется, называются? Не стоит бояться тех, что слышишь, они не для тебя. Альбрехт поднимает щит выше. Свинцовые мухи впиваются в него, выбивая круги жёлтых волн, и тут же беспомощно осыпаются, не пробив металл. Так Господь защищает своих воинов. Наверное. Точно-то никто не знает, пути неисповедимы и бла-бла-бла. Какая разница, как оно работает, если работает? Такие вещи надо оставлять богомолам, пусть себе геморрой высидят, пока решат.

Смерть пришла внезапно, как и всегда. Vae! Удар в грудь, будто конским копытом. Рана жжётся, как поцелуй дьявола. Мир чернеет и сужается до размеров булавочной головки.

Альбрехт открыл глаза. Безбрежное свинцовое небо. Океан рокочет, размывая пески Нормандского герцогства. Ни царапины на теле, только опалённые края простреленного сюрко свидетели боя. Братья, выжившие и вновь ожившие, снова собираются в кучу. Нужно подниматься. Нужно продолжать. Впереди снова эти чёртовы врата, а за ними снова этот чёртов пляж, и снова линии гуннов в мышиных одеждах и рогатых шлемах. Добро пожаловать. Опять. Снова в бой. Каждый день. Пятьсот гульденов сами себя не заработают.

Помнил ли он времена, когда всё было по-другому? Хотелось бы сказать, что «да».