Принц и его Тень

Принц Филипп, юный правитель Релингена, так и не решивший пока, называться ему Валуа или сразу Габсбургом, покинул Бар-сюр-Орнен в смешанных чувствах. Нельзя сказать, будто месяц, проведенный вместе с бабушкой, дали ему больше, чем годы учебы в Лоше, однако юноша осознавал, что сейчас он куда более готов управлять Релингеном, чем год назад. Будучи не по годам смышленым, Филипп понимал, что вряд ли когда-либо еще сможет на целый месяц задержаться в Барруа. А, вполне возможно, это «когда-нибудь» превратиться в холодное «никогда».

Мысль об этом тревожила и навевала легкую грусть. Однако осознание того, что отныне он полноправный правитель пусть небольшого, но самостоятельного государства, уже совсем взрослый и самостоятельный, пьянило и кружило голову. Правда, не настолько, чтобы забывать последние наставления принцессы Блуасской: «Главное — не ставить кого-либо из друзей или родственников выше остальных и не приближать их слишком близко. У государей нет друзей, а есть лишь подданные. Вы очень молоды, Филипп, вы будете грустить по дому, и естественно, что у вас появиться искушение разделить эту грусть с кем-то, кто будет достаточно любезен и умен, чтобы завоевать ваше сердце».

Филипп Релинген вполне понимал, что имеет в виду бабушка: граф де Бретей — ближайший друг его отца и, если верить принцессе Блуасской, тяжкий крест его семьи одновременно. Человек, променявший дружбу и родственные узы на возможность стоять у стремени дядюшки Франсуа, свежеиспеченного монарха. Юноша не роптал на судьбу, сделавшую его взрослым за каких-то несколько месяцев, но то, что эту судьбу в числе прочих проводников госпожи Фортуны, звали «Александр де Бретей», вызывало у юного принца легкое раздражение.

Принцесса Блуасская стояла на крепостной стене, пока кортеж не скрылся из виду, и думала, что прошло уже больше двадцати лет, как она вот так же провожала из дома единственного сына, и ничего не изменилось. Впереди была такая же неизвестность, и помоги Всевышний ее близким не утонуть в бурном потоке политических интриг, с легкостью разрушающих судьбы, троны и государства…

К счастью, Филипп был слишком юн, чтобы разделять тревоги бабушки — и потому он всего лишь грустил из-за разлуки и радовался новой жизни.

Принцесса Блуасская вернулась в свои покои. Сын отправил ей внука, сопроводив того довольно сумбурным письмом, в котором просил мать предупредить в Филиппе проявления слабости и упаси Боже в память о нём злоупотреблять в своем правлении справедливостью и благородством.

Мишель, как всегда, ошибался. Да, Филипп действительно считал, что должен быть справедливым и благородным государем, заботящимся о своих подданных, но достигать своих целей он намеревался железной волей и железной рукой.

Хоть бы мальчик не был таким идеальным… А, главное, чтобы не встретил на пути своего «шевалье де Бретея».

Молитвы принцессы Блуасской были услышаны.

Въезд юного принца в Релинген сопровождался тем, чем обычно сопровождается появление любимого правителя. Истосковавшиеся по истинному государю селяне и горожане кидали под ноги лошадям охапки цветов, несли навстречу юному принцу все, чем богаты ремесленные цеха. Юные девушки, наряженные в лучшие одежды, пели радостные песни и водили хороводы вокруг праздничной кавалькады.

Первые проявления искренней радости поданных радовали Филиппа, однако, когда славословия и подношения повторялись вновь и вновь, в шестой деревне и третьем городе, его высочество решил, что с него хватит. Карл вполне разделял чувства молодого господина, тем более прекрасно знал и другой Релинген. Не парадный, приукрашенный и заваленный цветами, но невежественный, нищий, разбойный, питающийся темными страстями и суевериями. Чем быстрее юный правитель примет страну под свою руку и узнает, что не все в его княжестве так благостно и благополучно, тем лучше. А, значит, надо быстрее закончить с церемониями и заняться делом. Ночевка же в каждой встречной деревушке этому явно не способствовала. Так что, пока релингенские дворяне и почтенные горожане досматривали последние сны, Филипп Релинген и Карл Кюнеберг отправились в путь.

К полудню Карл скомандовал привал. Филипп искренне радовался будущему удивлению сопровождающих, потерявших принца, но командир его отряда не разделял веселого настроения юноши. Карл мрачно размышлял о том, что его мысли о темной стороне Релингена сбываются как-то уж слишком быстро. Его высочество и его люди не заметили двух заброшенных деревушек, где Карл намеревался дать отдых людям и лошадям. Хвала Всевышнему, третья деревня на их пути не выглядела заброшенной — над домами вились дымы, лаяли собаки, орали петухи, а у речной запруды им встретилось небольшое стадо овец.

Несмотря на идиллический вид, деревня оказалась внезапно и странно безлюдной. Никто не бежал навстречу кавалькаде, не было девушек с цветами и добрых поселян с хлебами в руках и гусями в корзинах. Не было даже босоногих мальчишек, уж точно никогда не упускающих возможность поглазеть на нарядных всадников, попутно получив пару мелких монет. Карл уже вообразил было, что жители деревни стали жертвой заразы и надо скорее убираться из проклятого края, но вовремя сообразил, что не видел на въезде в деревню чумного камня или иного страшного предупреждения. Да и безмятежный вид пастушка на краю деревни развеял мимолетные сомнения.

Жители нашлись на центральной площади. Филипп Релинген досадливо подумал было, что в деревне каким-то образом прознали о приближении государя, и их вновь встретят цветы, дары и хороводы. Однако добрые поселяне собрались на площади не ради своего правителя.

Несколько мгновений понадобилось Филиппу, чтобы понять зловещий смысл собрания. Высокий костер и столб не оставляли сомнений, в том, что должно было произойти на площади.

Филипп нахмурился и тронул коня. Вершить правосудие, не одобренное государем, при наличии и в присутствии этого самого государя, было верхом дерзости. Если бы такое произошло до того, как правитель княжества ступил на землю Релингена — это было бы простительно. Но такого дерзкого посягательства на свои привилегии молодой человек стерпеть не мог.

Карл понял своего господина без слов. Когда толпа опустилась перед юным принцем на колени, пришел черед выяснить, что же все-таки случилось. Заплетающимся то ли от страха, то ли от почтения голосом староста сообщил, что добрые подданные его высочества собрались здесь, чтобы лично наблюдать, как будет совершаться правосудие в отношении колдуна, виновного в недороде, падеже скота, а также в том, что у старостовой дочки аккурат накануне свадьбы перекосило лицо.

Филипп, будучи не только добрым католиком, но и весьма образованным человеком, к тому же сыном своего отца, не верил в ведьм и колдунов. Нет, конечно, он не раз встречался с тем, что того или иного человека обвиняли в попытках навести чары или сотворить еще что-то подобное, но во всех известных ему случая это было не более чем поводом отправить человека на эшафот, не затрудняя себя какими либо объяснениями для простонародья.

Увидев «колдуна», принц тем более пришел в замешательство. Виновником «страшных преступлений» оказался мальчишка, примерно одним с ним лет. Невообразимо грязный, еле державшийся на ногах — признание далось всем заинтересованным сторонам явно нелегко. Ярко-рыжие волосы и блестящие синие глаза, казалось, принадлежали другому человеку.

— Он рыжий, — тихо проговорил Карл.

Филипп недоуменно взглянул на офицера.

— Сельские недоумки считают, что это знак колдуна, — со вздохом добавил верный дворянин.

Филипп молчал. Павшая от старости корова, холодная весна и простудившая зуб дочка старосты никаким образом не могли быть результатом каких-либо зловредных действий человека. А для Князя Тьмы это было слишком мелко.

— Я сам разберусь в этом деле, — Филипп осознавал, что рано или поздно ему придется заниматься делами правосудия, и это было не самой приятной стороной правления. Но начать жизнь в Релингене с публичной казни он посчитал дурным знаком. Тем более, казнить человека по такому вздорному обвинению…

Женщина с черным от горя лицом бросилась под копыта. Филипп удержал коня.

— Пусть его испытают водой, мой господин, пусть его бросят в воду!

Филипп молчал несколько мгновений, потом кивнул.

Да, женщина появилась кстати. Лишать парня жизни не хотелось, но и доказывать что-то здесь и сейчас этим темным людям тоже было сложно и не с руки. А так — мальчишка будет избавлен от мучений, его мать от страданий, и он приобретет репутацию справедливого государя.

Мальчишка не сопротивлялся. Он дрожал, но не плакал. Его ждала легкая смерть и христианское погребение, а семью — очищение от подозрений и позора. Это было справедливо и милостиво. Мальчишка был благодарен принцу. Он молча рухнул в воду и камнем пошел ко дну.

И все-таки мой принц еще очень юн, с сожалением подумал Карл, когда услышал:

— Довольно, он тонет, испытание пройдено, вытаскивайте!

Женщина подползла на коленях к лежащему в беспамятстве утопленнику. Она не смела прикасаться к своему сыну, а только смотрела на него, как будто не могла поверить в случившееся.

Карл поднес к лицу мальчишки латную рукавицу — слабое дыхание показало, что смертник еще жив.

— Но преступник признался, — неожиданно вылез вперед староста. Он уже подсчитал, какую долю от имущества семьи рыжего поступит в его доход — и тут такая неприятность.

Карл вздохнул и поднял руку. Кажется, пришло время преподать всем урок, как должно вести себя в присутствии принца. Филипп не стал вмешиваться и останавливать своих людей. Хорошо его правосудие или дурно, но никто не смеет перечить его воле. Легкий ропот, сопровождавший слова старосты, мгновенно стих, и толпа вновь опустилась на колени.

«Скажи Всевышнему о своих желаниях…» — подумал юноша. Однако слово прозвучало, и он должен дать ответ.

Филипп заговорил, тщательно подбирая слова:

— Я обращусь за разъяснением в церковный суд. Если преступник оскорбил церковное право ложным доносом, ему будет назначено покаяние в монастыре строгого устава.

Благодарственные крики, славословия и исполненный бесконечной благодарности взор несчастной матери — вот и все, что запомнил юный принц Релинген, не дав себе труда узнать название злосчастной деревни.

Мальчишка пролежал в бреду два дня и две ночи. В беспамятстве он то звал матушку, то твердил о своей невиновности, то умолял задушить его перед костром.

— Если выживет, вам придется отправить его в Лош или в Барруа, мой принц, — Карл только головой покачал в ответ на желание Филиппа взять найденыша в услужение. — Цвет волос вы никуда не денете, еще и сами попадете под глупый навет.

Филипп вздохнул. Карл был прав, несомненно и явно прав. Но вот так расставаться с человеком, которому спас жизнь, ужасно не хотелось.

А на третий день случилось чудо. Во-первых, спасенный пришел в себя. Во-вторых, рыжий цвет волос в одночасье сменился на снежно-белый.

И то и другое Филипп посчитал за добрый знак свыше и с чистой совестью поручил юношу заботам Карла. Поручил и забыл. Слишком много дел набралось в Релингене, слишком много забот пало на его плечи. И когда спустя три месяца Карл привел в его кабинет высокого и статного молодого человека, даже не понял сначала, кто это.

«Это Лео», — Карл представил своего ученика, но, смерть Христова, Филипп не смог припомнить среди своих людей пажа с таким именем. И только увидев седые волосы, рассыпавшиеся по плечам юноши, махнувшего беретом прямо у его колен, вспомнил свой въезд в Релинген.

Детей у Карла не было. По крайней мере, таких, о которых ему было бы известно. Дети ее высочества были его сеньорами. Лео же стал для офицера и учеником, и воспитанником. И потому как только молодой человек оправился от болезни, Карл, следуя привычкам, почерпнутым от принца Георга, проэкзаменовал спасенного и нашёл, что его таланты, несомненно, должен служить спасшему Лео принцу. А юноша, благодарный принцу до того, что без раздумий отдал бы за Филиппа Релингена жизнь, занимался до изнеможения, и придирчивый Карл скоро смог представить дело рук своих господину. Заодно Карл выяснил, что родители Людвига Леопольда не были ни крестьянами, ни горожанами, а происходили из старинного рода рыцарей-слуг, потерявших в ходе усобиц и болезней семью своего господина и пришедших к крестьянскому труду.

Так что Лео вполне имел право по воле принца носить шпагу и военный колет и следовать всюду за Филиппом Релингеном. Тем более, что, разбогатев, отец Лео отправил того в Кельнский университет.

Лео не знал другой доблести, кроме бесконечной верности своему сеньору, а пройдя через пытки и смерть, довольно равнодушно относился к ценности жизни, равно своей и чужой. Если бы не пытливый ум и природная сообразительность, он, возможно, и стал бы простым орудием в руках молодого правителя Релингена. Но свободно владея латынью и греческим, трудно оставаться всего лишь шпагой или стилетом. Так Лео не стал ни другом принца, ни слугой, а сделался его тенью. Тенью ненавязчивой, способной поддержать разговор, выслушать, почтительно дать совет, а при необходимости решить проблему ударом кинжала или военным рейдом. А еще Лео никогда не улыбался и не смеялся на людях. Только Филипп знал, что его Тень прекрасно умеет это делать, но одарять чужих своими чувствами Лео считал ниже своего достоинства. Принцесса Блуасская могла быть довольной. Лео успешно осваивал все премудрости управления, ратного дела и даже читал книги из разных областей знаний — только бы принести больше пользы своему принцу, и при этом никаким образом не покушался на право дружить с Филиппом Релингеном.

…Двое молодых людей, чья экипировка контрастировала со скромным одеянием, смотрели сверху на маленькую деревушку, притаившуюся среди холмов. Каменная церковь, ухоженные поля, стада овец, крепкий мост, перекинувшийся через небольшую речку — все дышало покоем и говорило о достатке. Деревья ещё не оделись листвой, воздух был прозрачен и свеж, но весеннее солнце грело жарко.

— О чем ты думаешь?

Юноша со снежно-белыми волосами пожал плечами:

— Здесь красиво и тихо. Хорошее место, чтобы встретить старость, ваше высочество.

Филипп Релинген усмехнулся. Род занятий Лео предполагал что угодно, кроме смерти от старости, но его Тень умела шутить и знала, когда шутки уместны.

— И тебе не хочется спалить здесь все дотла?

Лео вдохнул настоянный на луговых травах воздух.

— Как я могу покушаться на ваше достояние, мой господин?

Филипп не был мстителен — государи не мстят. Но его Тень до сих пор ежилась при виде огня и воды и мучилась ночными кошмарами. Тень много сделала для него. И теперь настало время благодарности.

— Я дарю тебе все это, — Филипп обвел рукой деревню, стада, пашни, даже реку с мостиком. Все это, и жизни тех, кто здесь живет.

Лео еще раз вздохнул. Прошлая жизнь, прошлые страдания, прошлые отношения — все осталось в прошлом. Все-таки его принц читает слишком много испанских романов… или французских… или — тьфу на них! — литвинских...

— Я благодарю моего господина за щедрый дар, но, право слово, обижаться на этих крестьян, все равно, что досадовать на бегущее стадо овец. Отвечают ли овцы за то, что кто-то встал перед несущимся стадом? — Лео подумал, что высказался достаточно красиво и витиевато, чтобы это понравилось Филиппу. И оказался прав.

— Пожалуй, я соглашусь с тобой, друг мой, — довольно кивнул Филипп. Лео не обольщался обращением — принц Релинген давно называл его этим словом, всего лишь выделяя среди остальных, как первого из своих слуг, — но я не отказываюсь от своих слов и рад сделать тебе подарок.

Правильно было спешиться и с почтительным поклоном благодарить принца, но Филипп жестом остановил свою Тень, так что Лео смог всего лишь наклониться к шее лошади.

Кажется, пришло время по-настоящему обременить принца своей просьбой.

— Мой господин, одна женщина в этой деревне была добра ко мне, и я почтительно прошу разрешить ей удалиться в монастырь.

Лео еще раз сделал попытку спешиться, и вновь Филипп остановил его. Все-таки бабушка была права — иметь Тень куда полезнее и лучше, чем отягощать себя друзьями. В конце концов, у него и так довольно близких родственников.

— Конечно, я дам разрешение, — размеренно и спокойно, как будто, не хотел только что спалить деревушку дотла, отозвался Филипп. — Вы сами хотите передать мою волю этой женщине? — добавил он.

Лео вскинул голову.

— Никто в этом мире не сделал для меня больше, чем вы, мой господин. Что касается той женщины, ваше участие в ее судьбе — уже высшая награда, и я поеду к ней, только если вы прикажете мне это сделать.

Филипп улыбнулся. Лео был умен, умен и предан. Все-таки благородные поступки и защита слабых — это очень и очень правильно.

— Похвально, что вы так заботитесь о своей кормилице, мой друг, но вы правы — посылать дворянина у меня на службе к крестьянке, пусть и хорошего происхождения, несправедливо по отношению к такому человеку…

…Не старая еще статная монахиня оглядела просторную светлую келью, вынула из походного сундучка свои немногие вещи — два подсвечника, деревянную плошку и чашку, потертый детский башмачок. С удивлением обнаружила на узком ложе туго набитый деньгами кошелек. Ни вышивки, ни метки. Обернулась, чтобы отдать чужое богатство приведшей ее юной труднице. Та замахала руками и замотала головой: «Это ваше, матушка».

Монахиня еще раз огляделась. Гобелен со сценами жития святых над кроватью, коврик, толстая связка свечей, станок для вышивания, ящик с шелковыми, золотыми и серебряными нитями и бисером, сундук доверху набитый одеждой, обувью, зимними вещами и серебряной посудой. Трудница в услужении. Такое могло бы принадлежать знатной даме или, на худой конец, богатой купеческой вдове, но не скромной вязальщице.

Женщина подумала, что, возможно, произошла ошибка, и надо будет непременно поговорить об этом с матерью-настоятельницей. А деньги… Деньги нужно будет отдать. Тем, кому эти деньги нужнее, чем ей. Всевышний не раз являл ей свою милость, и, главное, она могла молиться за своего сына и ходить среди людей, не прячась по темным закоулкам.

Монахиня вытряхнула монеты. Одна монета застряла на дне кошелька, и монахиня потянула ее из узкого мешочка. Кроме монеты в кошелке лежало еще что-то, завернутое в грязный кусочек небеленого полотна. Перевязанный ниткой седой локон. И буква «L» на холсте. Несчастная мать, получившая, наконец, весточку от своего сына, опустилась, почти упала на колени перед распятием. Милость Всевышнего не знает границ — слова благодарственной молитвы полились с ее уст и слезы хлынули из глаз…

Все когда-нибудь заканчивается. Прочитав все известные ей молитвы и выплакав, наконец, давно сдерживаемые слезы, монахиня еще раз пересчитала монеты.

Ее келья была роскошна, подаренная одежда выглядела добротно и богато, сам монастырь не казался на первый взгляд сильно нуждающимся. Однако роскошь и богатство ее жилища, крепость монастырских стен могли обмануть кого угодно, но не принявшую недавно постриг насельницу. Изнуренный вид монахинь, с утра до ночи вынужденных трудиться на огородах и службах ввиду отсутствия трудников, оборванные и вечно голодные дети, каждое утро приходившие к монастырским воротам в надежде получить кусочек хлеба, преждевременно постаревшие женщины из окрестных селений и их угрюмые мужья — все носило черты упадка некогда богатого монастырского хозяйства.

Монахиня поняла, о чем она станет говорить с матушкой настоятельницей.

Не зря поколения ее предков верно служили управляющими крепкого баронского поместья. Лишь бы Всевышний дал ей здоровье и силы отблагодарить Его за милость, принеся в этот край достаток и процветание.

Благие намерения не всегда приводят к дурным последствиям, а чаще всего, подкрепленные волей и достаточными средствами, и плоды дают благие. И потому уже к Рождеству матушка Доротея смогла, наконец, воспользоваться подарком неизвестного благодетеля.

Хотя, конечно, ее вышивальный набор был верхом расточительства. Жаль, мать настоятельница не разделяла сожалений монахини и на все лады расхваливала неизвестного дарителя, каждый месяц присылавшего такие щедрые подарки.

Матушка Доротея с кротким вздохом натянула на станок неоконченную вышивку.

Ну, как убедить настоятельницу уделять больше внимания вязанию, а не вышивке?

Бесспорно, вышивка — это красиво, да роскошные подарки высокопоставленным прелатам и мирским владыкам привлекают внимание к монастырю. Да и сама она, скользя вернувшими себе гибкость пальцами по шелку и бархату, понимала, что ничто не дарит ей такого удовольствия, как возможность воплощать в вышивках яркие цветы, спелые плоды и диковинных животных. Однако грешно получать удовольствие, ввиду стольких дел. К тому же продажа на ярмарке носков, варежек и шапок, а также узорчатых платков самой тонкой вязки не только приносит доход, но и привлекает к стенам монастыря новых поселян. Шерсти становится все больше, ее нужно кому-то обрабатывать, нужны новые пастухи, стригали, пряхи и вязальщики.

При мысли о ярмарке на душе матушки Доротеи потеплело. Ведь именно она убедила настоятельницу завезти со своей бывшей родины овец и коз, усадить местных вечно голодных женщин и детей за пряжу, а мужчин за вязание. И вот, всего год прошел, а у стен монастыря уже открылся известный на всю округу шерстяной торг. А уж в будущем году гостей непременно станет больше. Стада овец и коз на изумрудных холмах окончательно умиротворили монахиню, и она, наконец, начала размечать новый рисунок. Вот если бы ей удалось еще одно смелое мечтание…

Мать настоятельница в то же самое время также с удовольствием оглядывала монастырские угодья. Труды матушки Доротеи, несомненно, улучшили состояние монастырских дел. Уход за ягнятами и козлятами намного больше способствовал смирению плоти у молодых послушниц и монахинь, нежели непрерывные бдения, а возможность каждый день есть мясную похлебку привлекала новых монастырских стражников. Конечно, лишних денег на содержание стражи у матушки настоятельницы не было, так что профессиональных солдат среди монастырских стражников было всего ничего. Однако для поддержания порядка в окрестностях монастыря вполне хватало крепких сельских парней, которые за возможность каждый день есть досыта и не думать об одежде и крыше над головой готовы были махать дубинками от рассвета до заката, усмиряя буйные головы. Для разбойников посерьезнее на заднем дворе жили огромные псы, готовые защищать как овец и коз, так и других насельников обители от незваных гостей.

И все-таки матушка Доротея при всех ее талантах не могла понять самые простые вещи, — с грустью подумала настоятельница. Взять, к примеру, эту вышивку, брошенную на середине французской графиней. Что монастырь преподнесет в дар его преосвященству князю-архиепископу, когда его светлость посетит монастырь? А ведь на встречу с дядюшкой непременно пожалует молодой правитель Релингена. И не один, а вместе с молодыми дворянами из своей свиты. И на торжественное богослужение тогда уж точно явятся все окрестные юнкеры со своими дочками на выданье. А еще купцы, ремесленники и богатые крестьяне в надежде продать свои товары подороже. Об их ярмарке узнают в самых дальних краях княжества. Да и благородных воспитанниц должно прибавиться.

Но ведь не будешь дарить принцу или епископу чулки или варежки? А молодые дворяне и юные барышни… Что они будут покупать — вышитые платки, галуны, кошельки и перчатки или вязаные шарфы и шапки?

Нет, матушка Доротея, несомненно, хорошо умела вести хозяйство, но совершенно не могла мыслить дальше монастырских врат. Впрочем, разве не для грандиозных замыслов Всевышний поставил ее на эту должность? Решено, надо будет усадить всех девушек, способных держать в руках иголку, за вышивку и дать матушке Доротее послушание — следить за вышивальщицами.

Разметив рисунок, матушка Доротея по-доброму позавидовала мастерству неизвестной трудницы и уже с удовольствием сделала первый стежок, не догадывалась, какие тучи сгущаются над ее головой.

Матушка Альбертина могла быть довольна собой. Не зря она отослала вышитые покровы князю-архиепископу. Владыка Меца лично решил посетить их скромную обитель. Естественно, с разрешения и в сопровождении молодого правителя Релингена.

Нарядные шатры у стен монастыря, нарядные фрау и фройляйн, их отцы, озабоченные приглашением «любимого племянника» или «сына старинного друга» пропустить чарочку-другую, купцы и ремесленники, наперебой предлагающие молодом людям лучшие товары, ярмарочные развлечения для менее взыскательной публики — все это грело сердце и душу матери настоятельницы. Читая про себя бесконечные «Pater Noster», она даже закрыла глаза на собачьи бои, твердо запретив, однако, проводить это ужасное действо в виду монастырских стен. Тем более что монастырские стражники, украсившие себя по случаю праздника одинаковыми вышитыми кушаками с символами спасения, на корню пресекали выходки загулявших повес и заазартившихся зрителей.

Даже в своих самых смелых мечтах матушка Альбертина не могла вообразить, что ее ярмарка будет столь популярна, а релингенский двор задержится здесь на несколько дней.

Однако если бы матушка Альбертина могла узнать мысли Филиппа Релингена, она бы весьма удивилась. Молодой принц сразу решил, что в этом благословенном месте стоит задержаться по крайней мере на несколько дней. Во-первых, хотя Филипп и не показывал свои чувства на людях, он не был мизантропом и искренне радовался, когда его верные подданные могли радоваться и веселиться. Тем более, когда празднества не стоили казне ни гроша. Во-вторых, ему было очень любопытно, как обычный монастырь за такой малый срок сумел прийти к достатку и процветанию — для него, как правителя, это было намного более интересно, чем возможность от души потанцевать и от сердца помолиться.

К тому же можно было приглядеться к здешним девицам. Филипп был твердо намерен рано или поздно — лучше рано, конечно — подыскать своей Тени достойную жену. Его отец, при всей сыновьей почтительности к нему, на взгляд Филиппа не был достаточно внимателен к верным ему людям. Те, кто верно служат, достойны всяческих наград, в том числе и жены с хорошим приданым, и будущих детей, которых уже без всяких сомнений можно будет принять на службу ко двору. Однако связывать семейными узами свою Тень со сколь-нибудь влиятельным семейством было бы опрометчиво. Жажда власти, даже эфемерная, могла свернуть с пути истинного даже самого верного человека — так зачем подвергать ненужному искушению своего ближнего, тем более такого преданного как Лео. Нет, конечно, его Тени нужна была юная фрау из хорошей, но не очень знатной семьи, желательно без большого количества родственников, с хорошим приданым, милым личиком, веселым нравом и хозяйственной натурой. Очевидно, что найти все эти достоинства это в одной особе было весьма затруднительно, но молодой правитель Релингена не боялся трудностей.

Торжественная месса, проводимая князем-архиепископом, должна была стать вершиной торжеств. А поднесенные почтенному прелату и юному принцу после ее окончания расшитые шелком и золотом покровы были достойным завершением праздника Веры.

Оглядев доставшийся ему подарок, Филипп Релинген удивленно хмыкнул и попросил представить ему вышивальщицу. Настоятельница поспешно подозвала матушку Доротею — принцу явно понравился подарок и, несомненно, их монастырь ждет щедрое подношение.

Но если матушка Альбертина ожидала обычных для таких случаев слов благодарности и обещания вклада, она ошиблась.

— Вы сами выбирали рисунок для вышивки, матушка? — мягко спросил молодой принц, не желая испугать монахиню и тем самым лишить себя возможности утолить любопытство.

Лео, оглядывавшийся до этого все время по сторонам в поисках возможной угрозы для жизни своего господина, наконец-то соизволил взглянуть на то, что оказалось у него прямо под носом. И понял причину такого внимания принца. Мало что могло удивить правителя Релингена, но вышитый в захолустном монастыре плененный единорог — сумел. Ни матушка Альбертина, по слухам, правящая монастырем едва ли с момента конфирмации, ни тем более эта матушка Доротея — явно не знатная дама, никогда бы сами не выбрали такую вышивку в подарок принцу, если бы знали ее тайный смысл.

Матушка Альбертина усиленно пыталась намекнуть матушке Доротеи признать авторство чудесной вышивки, но вышивальщица не собиралась присваивать чужие заслуги.

— Прошу простить меня, мой господин, но я лишь закончила работу одной знатной дамы, некогда искавшей убежище в нашем монастыре.

Матушка Альбертина гневно нахмурилась. Дуреха-простолюдинка все испортила — теперь прощай надежда на милость принца и новые доходы.

— А знаете ли вы, что на вашем подарке изображена аллегория счастливого брака?

Филипп был доволен, что монахиня не солгала — никто, знающий язык символов и аллегорий, не посмел бы поднести такой подарок, иначе как на свадьбу. Монахини, несомненно, имели право указывать земным правителям, но обычно это были монастыри, под началом достаточно близких родственниц вразумляемых.

Матушка Доротея сперва покраснела, потом побледнела. Настоятельница прижала руки к груди, стараясь унять бешено колотящееся сердце. В повисшей тишине было слышно только жужжание пчел, да стрекотание кузнечиков.

Но Филипп не собирался ни сердиться на монахинь, ни смущать их верх меры. Что взять с невинных женщин, желавших как можно лучше угодить своему повелителю! Да, кстати, и о подарке для матушки можно было больше не ломать голову — он точно помнил, что последней вышивки из «Охоты на единорога» в лошском замке не было.

— Думаю, ее высочество, моя матушка будет рада вашей работе — у нее как раз не хватает этой вышивки, — милостиво произнес правитель Релингена, — и раз вы сумели угодить вашему принцу, будет справедливым и мне внести дар вашему монастырю.

— Мы могли бы делать здесь отличное сукно, — матушка Доротея и сама не поняла, как святотатственные слова сорвались с ее губ — виной, несомненно, было недавнее переживание, невольно выдавшее ее сокровенные мысли.

Возмущенный ропот пронесся по толпе, а Филипп вновь озадаченно хмыкнул. Расценив это как призыв к тишине, окружающие благоразумно замолчали. Матушка Альбертина подумала, что сейчас лишится чувств. Правитель Релингена, ожидавший просьбы дать золота и серебра для украшения статуй святой Девы и святых, задумался.

Видимо, эта матушка Доротея и была тем добрым ангелом, поспособствовавшим здешнему процветанию.

Филипп развеселился. Золочение и серебрение статуй дело, несомненно, благое, но суконное производство больше отвечает интересам Релингена, а в особенности его армии. Матушка, а более того бабушка явно показали, на что способна рачительная хозяйка.

— Я подумаю, как это устроить, — тем же милостивым тоном отозвался принц, — и все-таки хочу сделать вам подарок. — Филипп снял с пояса вязку кипарисовых бусин, перемежающихся жемчугом: — Эти четки освятил Его Святейшество.

Подобных святых предметов у правителя Релингена было довольно много — матушка некогда собрала целый реликварий ему в дорогу, однако для релингенского монастыря это был не просто ценный дар, но невероятное подношение.

Погруженный в свои мысли, идеи и размышления молодой принц не заметил, как услышав голос монахини, его Тень сперва замерла, а потом впилась взором в лицо женщины, почти полностью скрытое монашеским убором.

Пока Филипп раздумывал, каким образом передать монахине четки, не нарушив приличий, Лео с почтительным поклоном принял из рук своего господина драгоценный дар, благоговейно прислонил его ко лбу, и, намотав на руку плащ, с таким же поклоном, не поднимая взора на монастырскую насельницу, передал четки монахине. Обсуждать, осуждать или размышлять над правильностью или неправильностью поступка Тени его высочества желающих среди присутствующих не было, да и монахиня уж точно годилась молодому человеку в матери.

Матушка Доротея с трудом не поддалась искушению коснуться седых волос дворянина из свиты принца, а тот все-таки не удержался, чтобы не поднять взгляд. И, испугавшись своего порыва, тотчас перевел взор, заставив покраснеть монастырскую воспитанницу, подносившую вышивку.

Хотя вечером мать настоятельница высказала матушке Доротее все, что думает о ее поведении, но уже к заутрене сменила гнев на милость. Больше беспокойства вызвала юная Ангелика, которая хоть и краснела, но бесконечно расспрашивала матушку Доротею, отчего дворянин из свиты принца так внимательно на нее смотрел.

Матушка Доротея не могла, да даже если бы и могла, не хотела никому говорить, кому в действительности предназначался знакомый взгляд синих глаз, так что, ласково попеняв девушке на легкомысленность, заметила, что молодые люди имеют обыкновение заглядываться на миленьких барышень.

Сердце юной фройляйн Ангелики колотилось, голова кружилась, руки леденели, а лицо горело. Она и сама не могла бы сказать, что с ней случилось, но вызванный в спешке доктор не нашел в ее здоровье ничего дурного, распорядившись тем не менее на всякий случай сделать кровопускание.

Поведение Тени давно перестали быть предметом обсуждения в свите правителя Релингена, и все-таки одного человека молодому дворянину удивить удалось. И это был не кто иной, как его высочество. С удивлением передав четки юноше, Филипп с не меньшим удивлением заметил пристальный взгляд молодого человека, обращенный на спутницу пожилой монахини. К счастью для Лео, Филипп и вообразить не мог, на кого так пристально засмотрелась его Тень.

Свершилось, наконец! Его совершенный наперсник хоть в чем-то перестал отличаться от остальных молодых людей, имеющих обыкновение заглядываться на миленьких барышень.

Кажется, Филипп понял, что за знак был ему послан свыше в виде вышивки с плененным единорогом. Отдав нужные распоряжения, молодой правитель Релингена понял, что не зря прожил день.

Если девица отвечает его требованиям хотя бы вполовину, он устроит счастье своей Тени!