Принцесса алхимик

Впервые я узрела город Бессмертных, когда мне исполнилось тринадцать. Отец мой тогда жил в Нормандии, где слыл мастером статуэток. Иногда, в основном на праздники, продавая на ярмарках забавные фигурки Дану и прочих падших божков, которые с охотой раскупались Бессмертными в качестве сувениров, они с матерью брали меня с собой. И сидя за лавкой в La Gavr, как тогда называли Гаврош, я смотрела большими от удивления глазами на рослые фигуры пришельцев, проплывавшие мимо меня подобно огромным морским кораблям. Чуть позже наше семейство перебралось в Бретонский аллод, и я смогла видеть не только жителей, но и стены великого города, отделённые от меня узкой полосой Вессенского пролива.

Родилась я в год 830й - в тот самый, когда Людовик Благочестивый, последний Император Запада и гордый король Аквитании, победитель сарацин Бахалука и властелин замка Вик, впервые преклонил колени перед собственными сыновьями. Событие это было воистину необычайное - как близостью войны за раздел Империи, вспыхнувшей в тот роковой год, так и последствиями, что она с собой принесла. Держава салических франков, простоявшая четыреста лет, прославленная Хлодвигом и возвышенная Шарлеманем, была в единый миг разодрана на части жадностью их ничтожных потомков.

Отец мой, сидя в таверне дяди Альмаха за кружкой доброго аквитанского, часто толковал об этом, ругая последнего Императора последними словами. Отец мой скрывал своё прошлое, но нетрудно было догадаться, что некогда он носил одежды священнослужителя, поскольку образованность его была несомненна: он имел глубокие познания в богословии и свободных науках, бегло говорил на романском и на немецком, сносно владел латынью, а греческий понимал. Будучи пьян, он постоянно сбивался с одного языка на другой, а иногда вовсе переходил на неизвестное наречие, чем сильно удивлял моего доброго дядю Альму. И тогда, заплетающимся языком, он говорил мне так:

- Аэлин, девочка моя, запомни мои слова! Империи рождаются и умирают, а вечны лишь статуэтки!

Моей матери Хильденгарде, уважаемой в Плугастеле женщине, подобные глупые разговоры в таверне приходились не по вкусу. Она молча забирала отца из таверны и смотрела на меня укоризненно, словно упрекая за выходки прародителя. Однако, вопреки опасениям моей матушки, запои отца действовали на меня скорее поучительно, нежели плохо. Не в том смысле, на который, возможно, надеялась Хильдегарда из Плугастеля, но в значении неизмеримо более важном для всей моей последующей жизни.

Торговля на ярмарках и помощь отцу в мастерской заполняли все моё детство и лишь после посещения винных погребов дяди Альмы, когда отец был неспособен работать, а только спал или ругался с матерью, я оставалась предоставлена самой себе. С мальчишками, ещё более дикими, чем дочь мастера статуэток, я сбегала из Плугастеля на побережье. Именно здесь, за свинцовой полоской волн, что отделяла самую западную точку Франции от её крошечных атлантических островов, мы зачарованно глазели на Город Бессмертных, жевали горькие листья щитовника и шептались о чём-то с жадной, почти завистливой страстью.

Господь свидетель, то было лучшее из зрелищ, которое я видела в детстве! Стены великого города казались отлитыми из чистого золота. Возможно, то был обман зрения, возможно - игра заката на отполированных крепостных глыбах, но мысли о реальном и сказочном не занимали меня тогда. Внешне великий город напоминал исполинский полупрозрачный шар, погруженный в воду наполовину. По ободу шара, начинаясь как раз на уровне волн, но заканчиваясь значительно выше, почти на сотню локтей над водою, высились золочёные стены. Прямо напротив нас, обращённый к бретонскому берегу, словно невеста к жениху, в сверкающих стенах зияли врата титанов - высотой в восемьдесят локтей, закрытые бронзовыми створами. Эти великанские двери были закрыты ночью, но с восходом солнца распахивались, впуская и выпуская в свой распахнутый зев торговые корабли.

Купцы к городу подходили разные, чаще из Аквитании и Анжу, реже наши – из Нормандии и Бретани. Но бывало, что ветер приносил и других: англичан с их грубым говором, фризов с бледными, будто выцветшими на солнце лицами, диких данов, от которых пахло ледяным северным ветром, гордых астурийцев в кожаных доспехах, и даже сарацин – тёмных, как южная ночь, с глазами, полными чужих звёзд.

Неутомимое движение сотен судов в неспокойных атлантических водах, наполненное красками цветных парусов и ярких вымпелов, колебавшихся в дуновении бриза, пробуждало в нас, юных обитателях Плугастеля беспричинную радость. Мы бегали по камням, вдыхая солёный воздух, смешанный с запахом смолы и чужих специй, чувчствуя лишь лёгкость и счастье. Хотя наш порт казался слишком мал и убог, чтобы конкурировать с Нантом или Бордо, а жители его лишь наблюдали, как за несметными богатствами пришельцев приплывают чужие корабли, близость к городу Вечных сказывалась и на нас.

Бессмертные часто гуляли по Плугастелю, высаживаясь на каменистом берегу на своих удивительных шхунах без парусов. Они называли свою цитадель «Иуну», что значило «Златоград». За блестящие монеты из незнакомого нам металла ианиты выменивали у нас убогие франкские деньё, покупали рыбу, вино, различную снедь, гуляли между домов, говорили с нами и улыбались. Иногда, для собственного удовольствия, а может в качестве сувениров, бессмертные гости приобретали на память наши грубые шерстяные ткани и одеяла, плетёные корзины, и даже расписанные охрой кувшины из глины, совершенно никчёмные по сравнению с их собственными искусными изделиями.

Протрезвев, отец рассказывал мне, что Бессмертные не всегда жили в Нормандии и Бретани. Он пугал меня страшными сказками, именуя властителей Города великими путешественниками и купцами, что наживаются на бедах честных франков и островитян, однако я видел в них обычных людей - ни повадками, ни нравом не отличавшихся повадками от прочих иноземцев. Разве что Бессмертные были выше бретонцев ростом, светлее лицом, мощнее и шире в плечах - но прочим от нас совершенно не отличались.

Удивительно, но город Бессмертных возник в наших водах именно в год моего рождения – в 830м, когда власть Луи Благочестивого пала, и долгая война помешала его многочисленным наследникам сохранить власть над территорией огромного государства.

Для Навиноя, графа Ваннского и Леонского, которого сам Людовик Благочестивый когда-то провозгласил властителем всей Бретани, явление Города Бессмертных стало спасением и даром судьбы.

Возникший прямо из вод Атлантики, призрачный остров с хрустальным куполом, отбрасывающим блики даже в самую пасмурную погоду, и стенами из чистого золота, ослеплявшими тех, кто осмеливался смотреть на них слишком долго, - стал платить Навиною дань за торговлю на побережье. Так властитель Бретани неожиданно стал богатейшим из дуксов Франции. Очень скоро, прослышав про удивительные товары, что продавались Бессмертными под куполом Города, в Бретань заспешили купцы. Они вывозили посуду из незнакомого франкам лёгкого разноцветного дерева, рыбацкие сети, сплетённые из из тончайшей стали, прозрачную ткань, способную удерживать воду, и чудесные клинки, которые никогда не ржавели и не тускнели.

Ввозили же в Город только одно…

***

Тот день с которого я начну свой рассказ, запомнился мне ярким солнечным утром, ослепительными лучами, которыми радостное светило ласкало берег и рыбацкие хижины. Маленький рынок Плугастеля открывался рано, почти с рассветом и мы с отцом, едва отошедшим от вчерашних возлияний, медленно шли на Запад, к плетёному забору, огораживавшему торговый посад. В то утро мне исполнилось ровно тринадцать лет, шёл страшный 843й, но никто из обитателей цветущей Бретани и даже многострадальной Франции не знал ещё, что он с собой принесёт.

В корзинах за нашими плечами покоились глиняные статуэтки, которые мой отец делал для ианитов. В Нормандии он лепил пасхальные фигурки, игрушки и свистки для детей, и очень редко – глиняные кадила в форме дырчатых сосудов для бедных церковных приходов, которым не хватало денег на медную утварь. В Плугастеле же дела пошли в гору – в наших заплечных корзинах лежали Туата Де Дананн: фигуры Медб и короля Конхобара, арфиста Энгуса и непобедимого воина по имени Кухулин.

Бретонцы являлись древним народом, а потому, даже будучи христианами, благосклонно относились к древним богам. Для пришельцев же из города Вечных, статуэтки героев старинных саг, с замысловатыми рассказами, которыми отец сопровождал каждую продажу, являлись товаром гораздо более интересным, нежели католические кресты и псалтири. Мы продавали каждую за пару деньё, что являлось непомерной ценой для куска обожженной глины, но было ничтожной платой за древнюю легенду, которую он олицетворял. Хотя матушка постоянно бранилась и попрекала безденежьем, отец мой разбогател на торговле фигурками и на следующий год собирался купить нам ферму восточнее Плугастеля и даже открыть в порту постоянную лавку, чтоб не давиться на торжище. Ничему этому, впрочем, сбыться было не суждено.

***

Ранним утром в пятницу, тринадцатого октября 843го года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа, едва мы с отцом вступили на утоптанную тысячами ног площадку Плугастельского торга, я услышал громкие крики, раздававшиеся из дальних рядов. В тот миг я ещё не знала, что на родном берегу мне осталось жить одну единственную неделю и более, я не увижу свой Плугастель никогда. Торг города был уставлен палатками, лавками и большими досчатыми столами и множество разного люда, как бретонцев, так и гостей Плугастеля топталось меж них, прислушиваясь к звонким речам, разносившимся в утренне воздухе.

- Назад! Назад! Не напирайте! – гремел голос высокого седого шевалье, в стёганной куртке и поношенных панталонах. На его боку болтался длинный скрамасакс, а перед ним, делом подтверждая приказания господина, около десятка солдат древками копий сдерживали напирающую толпу. Солдаты и пожилой шевалье щеголяли в чёрно-белых плащах властителя Навиноя и были бретонцами, как и мы. Но за их спинами гарцевали семь незнакомых зловещих всадников в голубых плащах франков с обнажёнными мечами в руках!

Первым в рядах оттесняемой солдатами шевалье толпы я узнала своего доброго дядю Альмаха, знакомого мне по попойкам отца в таверне. Лицо его, обычно добродушное и чуть сонное, искажала гримаса гнева. Один из всадников, в окружении вооружённых товарищей, зачитывал грамоту франкского Короля:

- «Я Карл II, Божьей милостью повелитель Западной Франции, король Аквитанский, Нейстрийский, Швабский и Итальянский, сюзерен Бургундии, повелеваю: с каждых пяти наделов земли на подвластных мне марках Франции, надлежит выставить пешего воина, вооружённого мечом или франциской и имеющего длинный щит, для защиты тела его от ударов. Помимо пешцев от каждой марки, владеющей землёй или скотом или броней или литами или тканями или быками больше, чем на шесть солидов золотом, надлежит выставить одного всадника одвуконь, с длинным копьём, мечом или франциской, и шлемом, и длинным щитом для защиты тела его от ударов. Если же кто из свободных марок не способен выполнить сей приказ о походе, надлежит марке уплатить Королю виру за каждого недостающего воина по двойной цене его снаряжения: за шлем шесть коров, за меч семь коров, за копьё две коровы, за двух боевых коней – двадцать коров или же восемь кобылиц, для подвоза вьюков и фуража».

- «Вассалу же моему Навиною, графу Ваннскому и Леонскому, сюзерену Трегора и Корнуая, дуксу Бретани, повелеваю: если кто ослушается повеления Нашего и уклониться от призыва либо уплаты военной виры, взимать с таких пеню - шесть ливров в золоте, двадцать солидов в серебре или же тысячу деньё медью. Законную пеню сию взыскивать без пощады: в монетах, бронях, железных орудиях и скоте, во всяком движимом и недвижимом, лишь бы жена его оставалась в одежде. А если не выплатит сумму, отдать в кабалу с наследником и семьёю, дабы прочие убоялись во имя Бога, на пользу Нашему Величеству и Римскому Престолу.

Писано в Сен-Дени королем Карлом Каролингом, владыкой Франков и Итальянцев».

Закончив, глашатай кашлянул, картинным жестом свернул высочайший капитулярий в трубу, вложил в деревянный лубок и перекинул через плечо.

- Местом сбора для бретонского ополчения назначена Редонна, что близ Номе, - закончил он с холодным презрением, - Ваш дукс Номиной должен явиться туда не позднее чем через неделю.

Толпа перед глашатаем ещё более взволновалась. Тем временем, отец мой и я, работая локтями, протиснулись к дяде Альмаху.

- Не бывать этому! – с гневом закричал трактирщик, за мгновение до того, как отец коснулся его рукава.

- Верно! Верно! – подхватили люди вокруг, и их голоса слились в единый ропот, густой, словно осенний туман.

- Отчего нам проливать свою кровь?! Чтобы дети несчастного Людовика давились его наследством?!

- Сожри свой капитулярий, дурень!

- Короли уж разодрали Империю на части! Зачем рвать её ещё дальше?

- Катись обратно в Париж!

- В грамоте сказано «свободные марки»! Где видано, чтобы свободные марки Франции платили за отказ от службы такую огромную виру?!

- Мы не франки, а бретонцы!!! - вдруг взорвался Альмах, и его голос, хриплый от хмеля и ярости, прокатился над площадью. — Долой Францию! Долой их жадного короля!

- Мы бретонцы! Бретонцы!

- Да здравствует Номиной!

- Да здравствует дукс Бретани!

Всадник в голубом французском плаще при этих словах потемнел лицом.

- Ваш Номиной уже видел капитулярий! - прошипел он, резко натягивая удила. Конь под ним забил копытами, закрутился на месте, вздымая пыль. - дукс Номиной присягнул королю Карлу, слышите?! Я всего лишь один из глашатаев, что должны огласить волю Короля в бретонских аллодах. Всё решено!

Толпа приутихла. Волна бешеной ненависти, что захлёстывала жителей Плугастеля всего несколько мгновений назад вдруг испарилась. Громкие крики прекратились, оглядываясь друг на друга, люди зашептались между собой.

Бретонские копейщики в чёрно-белых плащах украдкой переглянулись, затем устремили взгляды на своего шевалье. Тот лишь отмахнулся. Всадники в голубом также чуть успокоились и опустили мечи, но их глаза по-прежнему метали искры.

Пожилой шевалье в панталонах тяжело вздохнул и развернулся к сидящим верхом «гостям».

- Вы закончили, Финистер? – сухо поинтересовался он, обращаясь к глашатаю франков.

- Закончу, когда увижу первую роту из ваших бретонских увальней. Не медлите с этим, Конан, у вас всего неделя!

С этими словами глашатай в голубом дал знак своим молчаливым спутникам. Распугивая горожан тушами лошадей, с громким ржанием животных и едва слышным на этом фоне позвякиванием кольчужных колец семеро вестников «войны за наследство» покинули Плугастель, оставив за собой лишь облако пыли и тяжёлое предчувствие.