Приют

Безотлагательная потребность отпраздновать неожиданно полученное наследство привели автора этих строк в паб «Усатый лебедь», а оттуда — благодаря двенадцати пинтам эля, разбитой витрине бакалейной лавки и подожжённому шлему констебля Фицсиммонса — на скамью подсудимых, где меня приговорили к штрафу и шестидесяти часам общественно полезных работ в приюте для животных.

Отмывать пятно с репутации мне предстояло с восьми часов вечера до восьми утра; в обязанности вменялось следить за тем, чтобы у нескольких подозреваемых в бродяжничестве котов и псов не заканчивалась вода (кормили их днём), менять по мере необходимости перемешанные с песком опилки в их вольерах, оформлять и размещать новоприбывших, а также выдавать их под роспись прежним или будущим хозяевам, буде таковые объявятся. Наказание не из самых унизительных, однако достичь глубин раскаяния, удовлетворивших бы пенитенциарную систему, не позволяли мой весёлый нрав и расположенное через дорогу заведение без названия, но с жестяной вывеской с изображением двух атлетов, обучающих медведя стрелять из лука, где я проводил большую часть вечера сразу после того как в половине девятого выпускал скулящих и мяукающих арестантов на волю и заносил в журнал дежурства вымышленных миссис Комблби, мистера Домблби и Момблбингтона, эсквайра, якобы их забравших.

Пятой ночью на пороге появился Пистос Пистицидис, курчавый иммигрант, не знавший по-английски ни слова и подвизавшийся ловцом бродячих собак, одну из которых — крупную, серую с чёрным овчарку — он тащил за собой в ловчей петле. Жестами он выразил желание передать пленницу мне, а устно выдал тираду на своём языке, где несколько раз мне послышалось «ликос» или «ликоз» — вероятно, добрый француз хотел предупредить, что собака больна и заразна.

Сообща мы водворили на удивление безразличную ко всему псину в свободный вольер, знаками пожелали друг другу спокойной ночи и на том расстались: он канул в ночи, а я запер приют и отправился через дорогу отметить скорое освобождение; там я основательно нагрузился, мне повезло в картах — выиграл у какого-то прохиндея двадцать фунтов и жемчужное ожерелье, будто бы приготовленное в подарок возмутительно легкомысленной гувернантке, — и, вернувшись незадолго до полуночи, решил проверить арестантов.

В вольере, где пару часов назад мы с Пистицидисом оставили овчарку, я нашёл ангельской красоты нагую отроковицу с изумрудными очами, белоснежной кожей и гривой волнистых рыжих волос, сидевшую перед миской в позе японки, проводящей чайную церемонию, только руки она прятала меж бёдер, а из прелестного пунцового рта тянула к подбородку, словно на осмотре терапевта, влажный розовый язык, дыша часто и неглубоко. От этого дьявольски непристойного и вместе с тем невыносимо соблазнительного зрелища я покачнулся. Сударыня, тщась отвести от неё взгляд, молвил я, скажите, ради всего святого, как вы здесь оказались? Нуждаетесь ли вы в помощи? Она склонила голову к плечу и на несколько секунд затаила дыхание, а потом повторила тихим грудным голосом: сударыня… помощь… Я рванул дверь вольера, вбежал внутрь и застыл перед восхитительной незнакомкой, не в состоянии решить, что делать дальше, а она подалась вперед, мягко уткнулась лицом в мою кисть и — клянусь! — лизнула между указательным и средним пальцами.

Описывать дальнейшее мне не позволяет воспитание и пуританская щепетильность моего издателя, скажу лишь, что в какой-то момент, лёжа на мне и содрогаясь в унисон со мной в пароксизмах сладострастия, она укусила меня в плечо и одновременно — затрудняюсь сказать, намеренно или безотчётно — сдавила горло, отчего я вознёсся к вершинам наивысшего наслаждения и потерял сознание.

Наутро, очнувшись, я обнаружил, что лежу в пустом вольере. Тогда же в вечерней газете появилась заметка с критикой в адрес санитарных служб города, где в качестве свидетельства их лени и небросовестности приводились слова некоей миссис Накойхер, видевшей ранним утром бегущего по улице волка с жемчужным ожерельем на шее. Комментарии, полагаю, излишни.