Призрак коммуналки

Квартира утром выглядела как обычно — сумрачная, с облупленными стенами и ароматами чьих-то вечных ужинов. На кухне было тихо, только старая плита потрескивала, словно спорила с прохладой, дёргающейся в углах. Я насыпал чай в кружку и всё время думал, отчего, несмотря на батареи, меня пробирает озноб.

Баба Нина сидела у окна, завернувшись в толстый платок. Она выглядела как часть этой квартиры — такая же древняя и неприметная. В её руках дрожали спицы, а глаза бегали по углам, будто искали что-то незримое.

— Серёж, — шепнула она, не отрывая взгляда от шкафа, — опять дверцы хлопают. Всё закрываю, а они ночью сами открываются. И сквозняк… Как будто кто-то ходит.

Я усмехнулся, наливая кипяток.

— Это старый дом, Нина Ивановна. Всё скрипит, всё дышит. Сквозняки, мыши… да мало ли.

Она не ответила, только сжала платок сильнее.

— Ты не чувствуешь? Холод… будто не здесь, а внутри.

Я пожал плечами, хотя сам заметил — чай остывает быстрее, а пальцы не согреваются, сколько ни держи кружку. В коридоре за дверью слышались шаги, но я списывал всё на соседей.

— Вчера ночью снова было, — продолжила она, — сидела, вязала. Шкафы — хлоп! — и сквозняк, будто кто двери распахнул. А потом по полу будто кто прошёл…

Я покосился на неё и решил сменить тему, но вдруг моя кружка медленно двинулась по столу, словно кто-то её подталкивал. Я застыл, а она остановилась на самом краю, покачиваясь и угрожая упасть.

Мгновение спустя из коридора донёсся странный звук — тихий, сдавленный вздох. Волосы на затылке встали дыбом, и я замер, не в силах ни двинуться, ни сказать хоть слово. Баба Нина вскочила, её глаза стали огромными, как у ребёнка, испуганного чем-то неведомым.

— Ты слышал? — едва выдавила она.

Я хотел рассмеяться, но голос предательски дрожал.

— Наверное, соседка… дверь хлопнула…

В этот момент лампочка вспыхнула и тут же погасла, погружая нас в густую темноту. В этой тишине я чувствовал, как у меня внутри всё похолодело, будто мороз прошёл по венам. Баба Нина судорожно крестилась, а я смотрел на дверь, из-за которой доносился всё тот же едва слышный вздох.

— Не ходи туда, Серёж, — зашептала она, — это не человек…

Я сглотнул, стараясь не показать страх, и шагнул в коридор. Кожа покрылась мурашками, когда я коснулся выключателя — он был холодным, словно лёд. Я щёлкнул — свет вспыхнул ярко, и всё вновь стало обычным, скучным, как прежде. Только за спиной чувствовалась невидимая, тяжёлая тень.

Вернувшись на кухню, я заметил, что Баба Нина молчит, глядя в чашку, как будто надеялась увидеть ответы на свои тревоги. Я сел напротив, но чай уже не согревал — теперь казалось, что холод поселился во мне навсегда.

— Всё нормально, — сказал я, пытаясь улыбнуться, — просто электричество шалит.

Баба Нина вздохнула, но её руки не переставали дрожать.

— Ты не веришь, Серёж… А я знаю. Когда холод не уходит, значит, кто-то пришёл.

Я хотел спорить, но слова застряли в горле. В квартире стало ещё тише, и я впервые задумался: а вдруг за этими скрипами и шорохами действительно скрывается что-то, что не любит, когда о нём говорят вслух?

***

Я проснулся среди ночи от странного ощущения — будто что-то медленно стягивает с меня одеяло. Сначала показалось, что это сон, но холод, пробравший до костей, был слишком настоящим. Я открыл глаза и увидел, как край одеяла ползёт вниз, словно кто-то невидимый тянет его из-под моих рук.

В комнате было темно. Только тусклый свет фонаря с улицы пробирался сквозь шторы, рисуя на потолке зыбкие тени. В углу, совсем рядом с письменным столом, заметил неясный силуэт — он дрожал, будто из воздуха соткан, и медленно растворялся, стоило мне потянуться к выключателю.

— Кто здесь? — спросил я слишком громко для ночи, но ответом была только тишина.

Включив свет, я сел на кровати, пытаясь убедить себя, что всё это — игра разума, усталость, недосып. Но сердце билось слишком быстро, а ледяное чувство не отпускало.

Утром квартира встретила меня звоном разбитой посуды. На кухне царил хаос: чашки и тарелки валялись на полу, а на стенах появились глубокие, рваные царапины, как будто кто-то острыми когтями пытался пробраться наружу.

Баба Нина стояла у двери, бледная, с дрожащими руками.

— Это уже не сквозняк, Серёж, — прошептала она, — оно злится.

В этот момент в кухню вошла Марина — соседка, обычно живая и разговорчивая, теперь сжалась в комок, глаза испуганные, губы бледные.

— Надо что-то делать, — сказала она, — я позвала одну женщину… Она поможет.

Я хотел возразить, но сил не было — страх поселился где-то внутри, и выбираться не собирался.

Через час в гостиной появилась Эльвира Степановна. Седые волосы, усталое лицо, строгий взгляд — она сразу показалась мне чужой, но уверенной. В руках у неё был какой-то мешочек и старая, потёртая книга.

— Не бойтесь, — сказала она тихо, — но слушайте внимательно.

Баба Нина пряталась за кресло, Марина села рядом, сжимая мою руку. Я чувствовал, как дрожь передаётся от неё ко мне.

Эльвира Степановна расставила по углам свечи, прошла по комнате, читая что-то еле слышно. Вдруг воздух стал плотным, а шторы затрепетали, хотя окна были закрыты.

Сначала по полу покатился стакан, потом со стола взлетела книга — она ударилась об стену, оставив тёмный след. В комнате послышался шёпот, сдавленный и неразборчивый, словно кто-то говорил сразу во всех углах.

— Остановитесь! — крикнула Эльвира Степановна, вытягивая руки вперёд.

В этот момент стены задрожали, будто их бьют огромными кулаками, и все предметы начали двигаться: чашки, книги, даже кресло с Бабой Ниной слегка подпрыгнуло.

Сквозь гул я услышал стоны — долгие, мучительные, словно кто-то страдает рядом, но невидим для всех. Марина заплакала, Баба Нина начала креститься, а я сидел, не в силах ни двигаться, ни говорить.

Эльвира Степановна была бледна, её губы дрожали, но голос звучал твёрдо.

— Тут сущность, — сказала она наконец, — очень древняя. Она потеряна, расстроена, ей плохо. Но злой она не стала — ей просто больно.

Всё стихло так же внезапно, как началось. Воздух стал легче, но в комнате осталась тягучая тревога, как после страшного сна.

Я посмотрел в глаза Марине — в них застыла паника.

— Нам нужно помочь ей, — сказала Эльвира Степановна, — иначе она не уйдёт.

Я кивнул, хотя не понимал, как можно помочь тому, кого никто не видит.

***

Эльвира Степановна долго ходила по коридору, останавливалась возле каждой двери, что-то шептала себе под нос. Наконец, остановилась у самой дальней — старой, запертой, покрытой пылью и паутиной.

— Там, — сказала она, указывая на дверь, — отсюда идёт самая сильная энергия. Нужно войти.

Баба Нина вздрогнула, Марина прижалась ко мне. Я почувствовал, как страх снова наполняет меня, но теперь было важно не показывать его.

Замок на двери ржавый, не поддавался сразу — пришлось долго крутить ключ, пока наконец щёлкнуло и дверь открылась. Внутри было темно и душно. Старый ковёр, покрытый пятнами, мебель, укрытая простынями, а на столе толстый слой пыли и паутина.

Мы вошли, озираясь по сторонам. Я заметил пожелтевшую фотографию — на ней добродушный пожилой мужчина в круглых очках, с лёгкой улыбкой, такой, что становится тепло на душе. Баба Нина замерла, всматриваясь в фото.

— Это же сосед наш, — прошептала она, — Пётр Никитич… Он тут жил всегда. Рассеянный был, всё забывал.

В этот момент в комнате стало ещё холоднее, а возле фотографии начал проявляться дрожащий, полупрозрачный силуэт. Он был похож на того самого мужчину — круглые очки, добрые глаза, но лицо тревожное, растерянное.

— Где они? — слабым голосом бормотал он, — Мои очки… Я ничего не вижу…

Марина, сжавшись, стала шарить под кроватью. Пыль летела в воздух, в глаза щипало. Вдруг её рука наткнулась на что-то твёрдое. Она достала старую, сломанную оправу очков — стёкла давно выпали, но форма узнавалась.

— Вот! — закричала она, — Нашла!

Я подошёл, взял оправу, осторожно протёр рукавом и положил на стол рядом с фотографией. Призрак деда посмотрел на очки, улыбнулся спокойно, с облегчением. Его силуэт стал прозрачнее, начал растворяться, будто свет сквозь туман.

— Спасибо… — прошептал он, — Теперь я вижу…

В комнате потеплело, словно кто-то открыл окно для весеннего солнца. Тревога ушла, а за окном показался голубой просвет.

Я смотрел на фотографию и думал, что иногда даже призраки не хотят пугать — им просто нужно, чтобы их вспомнили и помогли найти то, что было дорого.

С тех пор в квартире больше не было ни странного холода, ни скрипов, ни страшных вздохов. Мы жили тише, внимательнее друг к другу. Даже чай стал согревать лучше, а лампочки больше не гасли без причины.

Иногда я заходил в ту комнату, смотрел на старую фотографию и очки. Мне казалось, что дед Пётр Никитич всё ещё здесь, но теперь ему спокойно. Он не злой, не страшный — просто заблудшая душа, которую мы отпустили, помогли вспомнить себя.