Призрак роддома

Галина переехала в город N по семейным обстоятельствам: тяжело заболела, а потом умерла ее мама. Квартиру в 90-е продать было нереально, да и ни к чему — в областном центре, где она жила ранее, жилье осталось взрослой дочке, а Галина поселилась в маминой однушке.

Городок ей приглянулся сразу — тихий, провинциальный, чистенький, приветливый. И работу она нашла быстро: будучи опытной акушеркой, сразу устроилась в местный роддом, такой же небольшой и аккуратный, как все вокруг.

В первый день, как вышла на смену, услышала странный разговор постовой медсестры Женечки с санитаркой Марусей.

— Снова ребеночек-то плакал! — взволнованно шептала Маруся. — Вот те крест, сама слышала.

Она истово перекрестилась, словно боясь, что Женечка ей не поверит, но та, похоже, всерьез испугалась.

"Суеверные какие-то, — мысленно усмехнулась Галина. — Проверено: всякая мистика разваливается, когда знаешь анатомию... В роддоме ребеночек плачет — вот чудо-то!"

Словно почувствовав ее скепсис, Маруся с видом старожила перед новичком произнесла:

— Вот вы, Галина Сергеевна, я вижу, усмехаетесь, а зря! Знаете, как страшно бывает, когда ребеночек по ночам тоненько так "уааа-уааа!". Заглянешь в детское отделение — детки спят, а этот голосок то из процедурной, то из пустой палаты "уаа-уаа"...

— Марусь, так может, не ребеночек это вовсе? — улыбнулась Галина. — Кошки вот очень похоже мяукают. Я когда на работу шла, парочку на первом этаже видела...

— Кошки? — Маруся аж порозовела от возмущения. — Да кошки наши дальше пищеблока ни ногой! Мертвяк это!

— Какой еще мертвяк?! — оторопела Галина.

— А такой! — Маруся поудобнее оперлась на швабру, предвкушая, как ужаснется новая акушерка. — В 1989 у нас тут несчастный случай при родах произошел. Как говорится, потеряли и мать, и сыночка ее новорожденного. — Она перекрестилась. — Уж что там случилось, не знаю, мы люди маленькие, а только, видно, вина врачей была. Комиссия приезжала, завроддомом сняли, врача уволили, который роды принимал, и все такое. А после этого стали роженицы жаловаться, что по ночам ребеночек какой-то сильно плачет, надрывается прямо! Мы — что такое? В детской тишина, в палатах все спокойно, а малыш и правда пищит. А потом уж поняли — мертвяк это! Он же некрещеный умер, вот душа и мается.

Галина считала себя атеисткой, но после этого рассказа почувствовала холодок, хотя и знала, что подобные байки есть почти в каждой больнице.

— А еще Тоська Петрова, помнишь? — обратилась Маруся к Женечке, которая усиленно кивала. — Это у нас передовичка одна, каждые два года рожает, — пояснила она Галине. — С очередным полгода назад приехала и говорит мне: "Че-то нечисто тут у вас, теть Марусь. Я давеча вышла в туалет часа в три ночи, а по коридору женщина молодая ходит с ребенком на руках и колыбельную ему поет. Я думаю: ничего себе — разрешили на ночь ребенка оставить, что ли? Ладно, думаю, потом спрошу. Пока в туалете была, она все пела, я слышала. Выхожу — нет никого. У медсестры спросила. Она говорит, нет у нас такой мамочки, и детей мы на ночь не даем. Приснилось тебе". А я вот что думаю: получается, оба они тут у нас, и сынок, и мамка его — привидения, мертвяки по-нашему...

Тут "скорая" привезла роженицу, и Галина умчалась готовить палату. Слышала она и после от коллег и рожениц то про ребеночка, то про его призрачную маму, но ничего подозрительного сама не видела. Иногда во время дежурства доносился детский плач, но потом оказывалось, что плакал реальный малыш в детской, поэтому она продолжала относиться к слухам как к городской легенде — не более.

Однажды в смену не вышла ночная няня для малышей — заболела. Договорились находиться в детской по очереди. Когда пришла смена Галины, она еле стояла на ногах от усталости: подряд случились двое сложных родов. К счастью, детки спали, и женщина, едва сев на стул, забылась на несколько минут.

Разбудил ее плач ребенка и еще какие-то звуки, которые она поначалу не разобрала. Моментально открыв глаза, она увидела, что в одной из кроваток проснулся новорожденный мальчик и заплакал. Но самое удивительное — рядом с ним стояла очень высокая фигура молодой женщины в больничной сорочке, которая точно не являлась его матерью — Галина лично принимала роды и каждый день навещала "своих" рожениц.

Женщина немного покачивалась и напевала: "Спи, моя радость, усни..." Галина перевела взгляд на ее ноги и едва не вскрикнула от испуга: та парила примерно в двадцати сантиметрах от пола и как будто светилась изнутри. Вот почему она казалась неестественно высокой!

Заметив, что Галина проснулась, женщина повернулась к ней. Ее лицо было не зловещим, а бесконечно печальным. Она не таяла, а словно растворялась, как последняя нота ее колыбельной. Сначала расплылись контуры, затем погасло внутреннее сияние, и лишь ее скорбный взгляд еще секунду висел в воздухе, прежде чем исчезнуть навсегда. Черты этого лица Галина запомнила очень хорошо, но так и не решилась рассказать коллегам об этом случае.

Прошел год или больше, и Галину попросили помочь принять домашние роды: женщина панически боялась ехать в роддом. Приехав на окраину города в частный сектор, акушерка познакомилась с роженицей, ее мужем и бабушкой — интеллигентной и еще не старой женщиной. Вскоре на свет появилась красивая и вполне здоровая девочка.

Счастливая бабушка, угощая Галину чаем с пирогами, не переставая благодарила:

— Спасибо вам! Без вас уж и не знаю, что бы делали! У меня ведь семь лет назад в нашем роддоме дочка с внуком умерла, мама вот этой внучки и ее братик получается. Так внучка ни в какую туда рожать не пошла! Не доверяет, говорит, не пойду туда, где мамы с братиком не стало...

И, увидев, что Галина не отрываясь смотрит на фотографию темноволосой улыбающейся женщины на комоде, добавила:

— Да, вот она, дочка моя. Не уберегли мы ее... — И тут же спохватилась: — Да вы, Галиночка, кушайте пирожки, кушайте!

Но Галина уже не слышала благодарностей. У нее похолодели пальцы, а чашка с чаем задрожала в руке. Комната поплыла, и голос бабушки донёсся как сквозь вату. С фотографии на нее смотрела та самая женщина из детской, а в ушах звучал ее голос: "Спи, моя радость, усни..." — тот самый голос, бархатный и печальный, что погас вместе с ее сияющим обликом в ночной детской.