Призраки Годовщины

«А Иван тупой, как трактор, бетонирует реактор», - это сказано обо мне. Хотя я не Иван и в тупых себя не числю, но остальное справедливо. Всё так и было. Когда бабахнул Чернобыль…

Ага, сразу весело всем стало – ухохочешься. Анекдоты: «Дети, вас меряли?» - «Да, приходил дядя с дозиметром, сказал, всё в норме» - «Не, вы не поняли: я плотник. Ваш рост меряли?»… И это сказано обо мне. Меня успели померять и так и этак. Даже до того, как.

И тупым раздолье. Сразу в знатоки выбились: «А що воно таке, радіація?» - «Ну ти бачиш, після аварії на листі з’явився такий білуватий нальот. Ото воно й є – рентгени». Видел я те рентгены. На ладонях светились. Вроде, ещё при жизни. Но то всё лирика. И поймёт её ныне не всякий, но кто лично пережил, тот поймёт.

Что не лирика – то комедия: на небе опять Годовщина. Да, прямо у нас, в Небесной Чернобыльщине. Ликвидаторов понабежало – намного больше, чем в жизни было. Почти все в карнавальных масках позднего покроя – балаклавами называются. Откуда им знать, что в 1986-м носили? Ну, масочных – известно, откуда натянуло: с Майдана Неспроможности. С ними болтать нечего – зомбаки прижизненные, да и в маске таким лучше – под ней у них морда песья.

На то и карнавал: прятать настоящие морды лиц.

Есть и другие, которые без масок, издали на людей похожи, да и одеты по-старому – реконструкторы, блин! Этих распознаёшь по речам. На языках так и вязнут стереотипы позднего времени. Только кто-то брякнет, что в Чернобыле спасал Незалежну Украину – ага, прокололся. Забыл про Советский Союз, а про аварию помнишь?

- Нічого не проколовся! Я в Чорнобилі кров проливав!

- Ага. И на Колчаковских фронтах тоже ты был?

Примолк собеседник. Не может нашарить в памяти ни одного фронта Колчаковского. Лезут изо рта какие-то герої Крут, он их обратно заталкивает – мол, не то, не ко времени… Промямлил:

- Та нічого не знаю! - но дальше что-то прикидывает, в архивированных файлах роется, аж порозовел с натуги, будто социалист какой.

Вдруг нашарил чьё-то упоминание о жизни в СССР. Залопотал наскоро:

- Ага, ось! Ми жили в тюрмі народів і тільки й чекали, коли люба Європа прийме нашу неньку в дружні обійми.

- Ну жди дальше, - говорю ему и продвигаюсь вперёд, пробираюсь через толпу ряженых. Неужели так и не встречу ни одного из своих ребят?

И выступает мне навстречу очередная бородавчатая образина, чуть выше среднего роста, но то на ходулях. Воздевает анемичные ладошки с патетическим возгласом в услужливо поданный инфернальный микрофон:

- Любі друзі! Повірте: ці руки ніколи не крали! – И так ему горько, так обидно за свои ни к какому делу не приспособленные инвалидные культяпки!

- Кем был этот несчастный? – спрашиваю у сопровождающих его.

- Паном президентом, - отвечают. Ну и, типа, надеждой нации.

- Небось, недавно откинулась, надежда-то? – праздно интересуюсь.

- Да нет, как можно: живой он ещё! – шепчут по-русски на ухо.

- Так если живой, каким ветром у нас? – искренне недоумеваю. Но вскоре вспоминаю, что политические трупы к нам пропускают наравне с настоящими. Значит, ничего удивительного. Эти парни и на том, и на этом свете заранее бронируют номера…

Но вот что совсем удивительно: я миновал многокилометровое карнавальное шествие, тяжеленное настолько, что проседала небесная твердь, а ни одного из настоящих ликвидаторов так и не встретил. Ради кого, интересно спросить, задумана сама Годовщина?

И вдруг вижу: бежит Колька-пожарник. Аж запыхался, выдыхает облако пара:

- Ты где был? На Годовщине, что ль, тусовался?

- Ну да, - отвечаю. – А где все наши?

- Воплощаются как раз. Айда с нами?

- А что, так можно?

- Ну да, - хохочет Колян. - Эти сюда, а мы на их место. Рокировочка…

- Ладно, - говорю, - пошли.

И не пожалел ни разу. В этом засранном раю для героев всё равно теперь делать нечего.