Призраки исскуства

2071 год.

Париж умирал медленно — как старая книга, страницы которой выцветали под слоем пыли и забвения. Небо над Монмартром висело низко, тяжелое, будто пропитанное дымом от костров, где жарили дохлых крыс и сжигали последние обрывки памяти. Асфальт под ногами Адиля трескался, как высохшая кожа, обнажая в разломах ржавые рельсы метро — призраки ушедшей эпохи, о которых шептались лишь старики и крысы в тенях. Город, некогда сиявший огнями, теперь тонул в серой мгле, где каждый вдох был полон гнили, дерьма и отчаяния.

Искусство было не просто запрещено — его вырвали с корнем, как сорняк, оскверняющий святую землю. Статуи Лувра лежали в руинах, разбитые молотами праведников; полотна Моне и Ван Гога давным-давно скорчились в пламени, превращаясь в сажу, что оседала на лицах фанатиков. Там, где когда-то сияли рекламные слоганы с лицами звезд, теперь зияли черные мазки — грубые шрамы, скрывающие улыбки прошлого.

Адилю было четырнадцать. Он родился в этом мире теней, где тишина была законом, а красота, как её воспринимали в прошлом— грехом. Другого Парижа он не знал: лишь один час в сутки лампы мигали тусклым светом, питаясь от генераторов, кашлявших, как умирающие старики. Воду таскали из колонок на площади, где собирались люди с пустыми вёдрами и пустыми глазами, бормочущие молитвы.

Они все были разные и в тоже время одинаковые, как муравьи в муравейнике. Одинаковые разговоры, одинаковая одежда,обязательные ритуалы. Монотонность. Завтрашний день будет точно таким же как сегодняшний, а сегодняшний ничем не отличался от вчерашнего. Так было всегда в его недолгой жизни.

Но жила в Адиле какая-то искра — опасная, неукротимая. Что-то такое чего не было у других. Ему не хватало, чего.... он сам этого не понимал, но чего-то не хватало, словно лишнего глотка воздуха.

Он мог часами наблюдать за пауком, плетущим паутину в углу их лачуги, завороженный ее геометрией, словно это была карта к утраченной гармонии. Закаты, редкие и болезненные, когда солнце пробивалось сквозь вечную дымку и окрашивало купола Нотр-Дама в розовый и золотой, были для него тайным ритуалом. Тогда он прятался на крыше, ощущая, как цвета проникают в него, как яд, от которого болит душа. И это заставляло его бежать к имаму, рассказывать о сомнениях проникающих в душу. Имам всегда внимательно выслушивал и утешал.

— Шайтан хочет совратить тебя. Но я не страшусь того. Ты молод но мудр. Он слаб, ему не преодолеть твоего послушания. Ступай мой мальчик, ничего не бойся, молись. Мы все на ладони всевышнего.

Это умение мальчика, замечать красоту гармонии и цветов не укрылась и от его деда. Старик был настоящей реликвией прошлого — чистокровным французом, пережившим перелом эпох. Он тоже носил джеллабию, отрастил бороду по обычаю новых властей и никогда не спорил с патрулями. Но в его глазах, ясных и острых, как осколки витражей, таилась память. Он видел, как люди добровольно отрекались от своей истории, достижений, от самоуважения— год за годом их учили боятся своей свободы, своих песен и картин, пока не пришли те, кому они открыли объятья, дали им кров над головой, работу и пищу, пришли те кто не сомневался что так и положено, что им все должны.

Они и принесли эту тишину, абсолютную, мертвую, где Моцарт был ересью, а Рембрандт — идолом.

Они перекроили старый мир, сперва мягкими протестами,потом всё более агрессивно. В то время как у французов было по одному, иногда два ребёнка, гости плодились столько сколько позволяла им сама природа.

И однажды они объявили себя хозяевами,Парижа, Лондона, Берлина.

Так рухнул старый мир Европы.

****

Однажды вечером, когда электричество отключили дед внезапно сказал.

— Адиль, я вижу что ты в поиске. Но сам не знаешь что ты хочешь найти. Ты никогда не сталкивался с этим но душа чего-то требует. Наверное в тебе говорит голос предков. Я знаю что ты ищешь.Иди за мной, мальчик. Я покажу тебе правду . Покажу тот огонь, который не жжет, но освещает душу.

Он отвел внука в кладовку за кухней, отодвинул груду тряпья и открыл люк. Узкая лестница вела вниз, в подвал, где воздух был сухим, пропитанным металлом, пылью и запретным запахом свободы. Дед щелкнул выключателем. Загудел бензиновый генератор, и подвал озарился мягким светом.

Адиль замер. На стенах висели репродукции: водяные лилии Моне дрожали в воображаемой воде, Джоконда улыбалась тайной, а «Звездная ночь» Ван Гога кружилась вихрем надежды и безумия. На полках теснились книги и альманахи. Венера Милосская встречала его вечной тайной отсутствующих рук, Ника Самофракийская застыла в порыве полета, а Босх пылал адским огнем. На полках лежали «Фаренгейт 451»«Заводной апельсин» и «1984» — книги о мирах, где огонь пожирал слова. Об их мире.

— Садись, — сказал дед. — Это наша память. То, что они не смогли сжечь.

Он рассказывал о прошлом, его слова падали, как капли дождя на иссохшую землю. О реках света на Елисейских Полях, о концертах, где музыка лилась, как вино. О том, как люди, страшась собственной силы, отрекались от наследия, пока не пришли завоеватели с Кораном в одной руке и мечом в другой. Впрочем меч был поднят позже. Сперва они сами впустили их не понимая того что вводят в своё жильё голодного,дрожащего от страха и дождя волчонка.

— Мы думали, что поступали благородно, хотели дать измученным войнами и голодом людям мир и спокойствие, — прошептал дед. — Но не понимали что для них это и было нормой жизни. Волчонок вырос и стал кровожадным хищником. Теперь он был хозяином.

Он достал из старого ящика артефакт — mp3-плеер с поцарапанным экраном.

— Здесь музыка. Той, прежней жизни. Послушай.

Адиль отшатнулся. Музыка для него была словом-проклятием, чем-то, что разлагает душу. Музыка была запрещена под страхом смерти.

— Не надо, дед... Это грех. Это конец. Ты с ума сошел?

— Надо, — твердо ответил старик. — Иначе зачем я выжил? Зачем ты родился с этой тоской? Слушай. Они зовут это грехом. Но это не грех — это дар, язык, который понимают все. Дар всевышнего, каким бы именем его не называли. Смотри.

Он достал старую гитару. Взял аккорд и провел пальцами. Из-под его рук родились первые робкие ноты. Простая мелодия — но для Адиля это было настоящее чудо. Он сидел открыв рот и не понимая как звук может быть таким прекрасным.

Дед надел внуку наушники и нажал кнопку.

— Не бойся.

И мир взорвался.

Нежный перебор гитары и тихий голос: Yesterday, all my troubles seemed so far away… — накрыло его, смыв всё, что он знал. Это была не мелодия, а сама тоска, обращенная в вибрацию. Его душа дрожала, сердце билось в панике, слезы текли сами собой. Он впервые слышал звук, что был не словом, не шумом, а чувством.

Дальше шли удары молний. Моцарт — светлая река. Бетховен — буря и триумф. Wind of Change Scorpions — шепот миллионов о свободе. Bohemian Rhapsody — вихрь безумия. Голос Патрисии Каас — бархатная боль, Мирей Матье — гимн надежды. Джо Дассен, Милен Фармер, Брюно Пельтье. Это было волшебство.

Они слушали всю ночь. Адиль смеялся, плакал, задыхался, жадно впитывая этот океан. И впервые понял: он боится не того как это было красиво. Он боится, что больше никогда не сможет без жить без этих звуков.

Но в конце концов настало утро .

— Сохрани это Адиль. Не дай музыке умереть. Иначе, зачем все мы жили на этом свете? Зачем вообще жить в мире где музыки нет ?

Мальчик только молча кивнул всё ещё находясь под впечатлением познанного этой ночью.

****

На площади Адиль встретил имама Абдуллу, со змеиными как щели глазами. Тот сразу увидел, что с мальчиком что-то не так. Словно видел его насквозь.

— Ты взволнован, сын мой. Нечистые мысли посетили тебя? — спросил он мягко, но его взгляд скользнул в сторону центра площади, где уже собиралась толпа.

Адиль последовал за его взглядом и замер. Посреди площади, сидя на запыленном бетоне, рыдала женщина. Ее окружали люди в черном с автоматами, а напротив выстраивалась группа мужчин из общины, с каменными лицами и тяжелыми булыжниками в руках. Адиль слышал голоса, «Прелюбодеяние... Грех... Очищение...». Его сердце упало. Он видел такое лишь раз в жизни, и этого было достаточно, чтобы кошмар преследовал его по ночам.

Имам положил руку ему на плечо, будто утешая.

—Не отворачивайся, сын мой. Учись. Так выглядит справедливость. Так очищается общество от скверны. Будь сильным.

Первый камень ударил женщину в бок. Она крикнула — коротко, глухо, словно у нее выбили весь воздух из легких. Второй камень угодил в плечо. Третий — в голову. Кровь заалела на сером асфальте. Толпа завывала, мужчины бросали камни с ожесточенным рвением, смывая с себя собственные грехи болью другого человека. Был ли это суд, правосудие? Или бессмысленный в своей первобытности ритуал — древний, тупой, кровавый, призванный не исправить, а запугать. Запугать до оцепенения, до полного молчания души.

Адиля стошнило прямо у ног имама. Мир поплыл. Он смотрел на это месиво из крови и камней, а в ушах у него звенела тишина — та самая, мертвая, которую навязывала система. И эта тишина была страшнее криков толпы. Потому что она означала согласие.

И тогда в Адиле поднялась буря. Он видел вдохновленное лицо деда, слышал шепот Моцарта, плачущие скрипки Вивальди, крик "Show must go on!". Он видел эту убиваемую женщину и слышал торжествующую тишину после последнего удара булыжника.

А должно ли оно продолжаться, это шоу? Это шоу смерти и страха?

Наверное да, это был его мир, правильный мир.Вот только....

Волна противоречивых чувств захлестнула его.Он захотел до дрожи услышать музыку вновь, прямо сейчас, чтобы она затопила этот ужас, смыла кровавые пятна с мостовой. Глупый, прекрасный дед посеял зерна греха в его вере, и они проросли буйным, яростным цветом ненависти к этому миру.

Абдулла не моргая смотрел прямо в его душу. Словно читая мысли. Словно видя его порочные желания и новорожденную ненависть.

И чтобы вырвать из себя это жгучее желание, этот ужас, он начал говорить. Слова сами хлынули: о подвале, о музыке, о деде. Он упал на колени в пыль, кричал, моля об очищении, пытаясь вернуться в пустую, привычную клетку запретов, где есть хоть какая-то гарантия безопасности. Имам слушал молча, словно ждал этого. Его лицо не выражало ни гнева, ни удивления — лишь холодное удовлетворение рыбака, вытянувшего на берег долгожданную, запутавшуюся в сетях добычу.

Он окликнул командира людей в черном.

****

Через десять минут люди в черном, с еще не обсохшей на сапогах кровью женщины, ворвались в дом...

Подвал нашли сразу. Дед не сопротивлялся. Он вышел к толпе и встретил взгляд Адиля. В его глазах была лишь печаль, как у отца, прощающего сына. «Я думал ты поймёшь, — прошептал он одними губами. — Я ошибся. Значит это конец. Это конец».

Фургон увез его, подвал заварили, книги и репродукции сожгли на площади. «Звездная ночь» Ван Гога разлетелась пеплом по ветру.

Ночью света не дали. Адиль воя катался по полу в темноте иногда затихая и глядя на ущербную луну.

Его мучила совесть, кожа горела от осознания того что он предал любящего его деда, любящего настолько что открыл ему самое сокровенное.

Но кроме совести было ещё одно мучение. Тишина.

Тишина была не просто пустотой — это была настоящая ломка. Его тело, каждая клетка, познавшая экстаз мелодии, требовали его снова. Он затыкал уши, вызывал в памяти аккорды , стучал кулаками по полу— но мелодии вспыхивали в голове короткими отрывками и сразу гасли, оставляя лишь боль утраты.

В отчаянии он достал раковину, найденную на берегу Сены. Все мальчишки знали: если приложить её к уху, услышишь море. Адиль прижал её — и сквозь шум крови донеслись призрачные звуки. Гитара. Голос. Оркестр. Beatles. Scorpions. Мирей Матье.

Это была иллюзия, рожденная тоской. Или, быть может, искра деда, перешедшая в него?

А может он попросту сошёл с ума?

Слезы катились по щекам. Он вдруг понял, тишина вечна. Музыка таилась там где прятал её дед.

А он предал. И деда, и музыку.

Испугался.

Он сидел один, измученный жаждой, слушая скрипы старого дома и тщетно стараясь уловить в этих скрипах мелодию.

PS

Этот рассказ не критика религии как таковой, каждый имеет право на выбор любой веры если она не угнетает ничьих прав и свобод.

Это не расистский манифест.

Все люди равны независимо от нации.

Это критика тоталитарной системы, фанатиков использующей религию ка

к инструмент подавления и послание жителям Европы, пока ещё хозяевам своих городов.

Пока ещё.