Про банты и печеньки

По воскресеньям мы ходили в парк кататься на каруселях. Конечно, не каждый выходные, но часто. Папу недавно перевели на работу в этот южный город, мы получили большую квартиру и часто ездили на море, тут совсем близко.

В шесть лет любые изменения в жизни воспринимаются легко, а весна на Кавказе такая красивая, что ты мчишься по парку, не успевая ни о чем подумать, не осознавая, сколько счастья на тебя свалилось.

Просто хочется поскорее узнать, работают ли сегодня те большие карусели–клетки в самом конце парка, и, кажется, что сейчас нет ничего важнее. Клетки надо раскачивать самостоятельно, и, если постараться, они делают полный оборот. Клетки – наш любимый с папой аттракцион, без родителей туда не пускают. Все замирает внутри, когда ты начинаешь падать вниз, и это, конечно, – самый страшный момент, от него щекотно под ребрами. В общем, главное – чтобы они работали сегодня, и тогда… Ух!

И тут на солнечной аллее воскресного парка появились они. Дети шли строем, по парам. Внезапно они шагнули в мой безупречный мир из какого–то другого измерения. Такие же, как я, мальчики и девочки, все примерно одного возраста и вообще очень одинаковые.

У всех были очень короткие стрижки, девочки ничем не отличались от мальчиков. По правде говоря, выглядели дети почти лысыми, но на этих бритых под машинку головах каким-то чудом у девочек держались банты – красные и синие. Платья тоже были одинаковые – такие же красные и синие в мелкую белую клеточку, от которой рябило в глазах.

Платья наверняка шила местная фабрика, и они продавались во всех магазинах города. Мама мне тоже зачем-то такое купила, хорошо хоть – зеленое, это был редкий цвет. Платье в клеточку я терпеть не могла, невзлюбила его сразу. Оно слишком кололось, и в нем всегда было жарко.

Просто теперь бабушка живет далеко от нас, и некому шить на меня наряды. Моя мама – учительница английского, она не умеет держать иголку в руках и не знает, с какой стороны подходить к швейной машинке, а я все-таки расту. На календаре – восьмидесятые, кругом дефицит.

Вот мама и купила то, что продается. После того, как я долго буянила по поводу этого жуткого платья, все поняли, что носить его я не буду. Мама не настаивала, ей было даже неловко, она сама не понимала, как могла такое купить. Все-таки одежды у меня полно, можно и без этого платья обойтись. Когда папа ездит в командировки в Москву, он привозит оттуда нам с братом какие-то импортные костюмчики. Скоро каникулы, и мы поедем к бабушке. Бабуля снова нашьет на меня чего-нибудь красивого из модных журналов, которые неизвестно откуда берутся в нашем доме.

Кто же одел этих девочек в такую жару в колючие шерстяные платья? Весна тут только по календарю, на самом деле давно можно загорать – солнце уже хорошо припекает. Гулять в платье с длинным рукавом, да еще из такой колючей ткани – совершенно невыносимо. Наверное, поэтому у девочек очень грустные глаза. Мальчишки не выглядят веселее. Они шагали в одинаковых коротких шортах и белых рубашках. Вообще-то карусели в городском парке всегда немножко ржавые и пыльные, кое-где облезает краска. Тут невозможно во что-нибудь не вляпаться, а эти рубашки просто слепят своей белизной. Мы с братом не умеем быть такими чистыми, Андрюшку так наряжают только на утренник.

Интересно, детям разрешат покататься хотя бы на ракетах, которые поднимаются и кружат над деревьями? Мальчишек будут сильно ругать, если они испачкаются, пристегиваясь ржавой цепочкой? Но не пристегиваться же нельзя, все равно у всех проверят цепочки перед тем, как запустить ракеты.

Какие-то очень суровые воспитатели сопровождают детей. Они так строго смотрят, что даже мне хочется съежиться и втянуть голову в плечи. Хотя вроде они еще пока слова не сказали, но я уверена, у них страшные громкие голоса. Сами-то в нормальные летние платья оделись, хитренькие какие.

Теток всего двое – одна идет впереди, вторая в самом конце колонны, замыкает это печальное шествие. Первая одним тяжелым взглядом прокладывают дорогу через парк, и все перед ней расступаются. Та, которая идет сзади, тоже не похожа на добрую маму–утку, присматривающую за любимыми малышами. Да, они обе смотрят так, как будто точно знают, в чем ты уже провинился или обязательно провинишься в ближайшее время. Скорее бы уже родители подошли, а то мало ли…Кажется, эти тетки уже пару раз на меня посмотрели, но деваться на аллее от них некуда.

Хотела бы я развидеть эту картину, но даже спустя много лет не получается.

Дошколята идут строем, как солдатики, через цветущий весенний парк, мимо каруселей и киосков с мороженым, а кажется, что это какие-то инопланетяне, маленькие взрослые человечки, и им почему-то так страшно, что они даже голов не поворачивают и стараются не смотреть по сторонам. Вокруг все незнакомое, все пугает, поэтому дети уставились в затылки друг друга. Как будто их заранее предупредили, что все эти радости – не для них. У девочек на макушках качаются невыносимо яркие банты, красные и синие.

Нас в садике тоже водили парами на прогулку, но мы были совершенно не такими. Как группа детского сада выходит на улицу? Все галдят и машут руками, хулиганы наступают кому–то на пятки, ябеды жалуются, кто-то смеется, все болтают между собой, заранее договариваясь, распределяют роли в играх… Мы до веранды спокойно дойти не можем, чтобы кто-нибудь не выбежал из строя или не прыгнул в бок, как лягушка, хотя воспитатели требует, чтобы все крепко держались за руки. Нас бесполезно ругать – вокруг столько интересного, что мы рвемся во все стороны одновременно. Хотя вообще-то мы – послушные советские дети, которые умеют, если надо, строиться по линеечке, например, на праздниках, когда поем песни про Родину. Но в парке, среди лодочек и ракет, нас точно так просто не соберешь.

Тем печальнее выглядят маленькие человечки, идущие строго в две колонки. Они молчат и смотрят друг другу в затылки, хотя со всех сторон звенят карусели, и цветет яркая южная весна.

Так, уставившись в одну точку, идут солдаты на параде, когда их показывают по телевизору. Но солдаты гордо шагают, выпятив грудь, они празднично маршируют по Красной площади, демонстрируя непобедимую мощь нашей армии. Солдаты в телевизоре всех восхищают. Когда же молчаливым строем по парку аттракционов, как деревянные Буратинки, шагают маленькие дети с потухшими глазами – это страшно.

Кстати, банты и платья у девочек никак не сочетались между собой. У кого-то было красное платье и синий бант, у кого-то, – наоборот, у других цвет банта и платья неожиданно совпадал. Почему-то это тоже врезалось мне в память.

Наверное, потому что мне самой было шесть. Каждое утро, заплетая косички, мама просит меня выбрать на сегодня ленты, подходящие к платью.

Мама и бабушка стараются у меня воспитывать вкус. Что это такое, я еще не очень понимаю, но выбирать ленты мне нравится. А маме с бабушкой нравится меня наряжать. Все говорят, что я одета, как картинка. Какие глупые тетеньки навязали на этих девочек банты, совершенно не учитывая цвет платьев? Бабушка бы точно сказала, что у этих женщин нет никакого вкуса.

Внезапно столкнувшись с отрядом маленьких бритых роботов с планеты Отчаянье, я замерла. Мне почему-то сразу расхотелось бежать на карусели, и вся воскресная радость в миг куда-то улетучилась. Я остановилась, чтобы дождаться родителей и спросить, кто эти несчастные дети.

Но к тому времени, как мама, папа и Андрюшка подошли, я уже знала ответ на свой вопрос. «Детдомовские,»– несколько раз повторил кто-то рядом. Люди говорили об этом шепотом, и я сразу поняла, что это как-то стыдно и неправильно – быть «детдомовским». Такое странное слово – я никак не могла его расшифровать.

– А что значит «детдомовские»? – налетела я на маму с вопросом.

– Тсс, не кричи, – все, что ответила она, провожая взглядом детей.

Да, что такое вообще происходит?!

Конечно, мама меня учила не оборачиваться на улице на людей с увечьями, не спрашивать у девочки во дворе, почему у нее не хватает пальчиков. В Москве мне запрещали крутить головой в сторону африканцев или индусов в яркой одежде. Мама говорила, что люди в такие моменты чувствуют себя неудобно, если на них все смотрят, а невоспитанные дети показывают пальцем.

Но сейчас передо мной шли обычные мальчики и девочки. Почему же в парке все перед ними расступались и опускали глаза, взрослые говорили шепотом? Что не так с этими детьми? Почему мне никто не хочет этого объяснить?!

Вечером мама, замученная моими вопросами, тщательно подбирая слова, все-таки рассказала, что бывают такие дети, у которых нет родителей. Тогда малышей отдают в детский дом, и это – почти, как детский сад, только по вечерам их оттуда никто не забирает, и дети живут там до тех пор, пока не вырастут.

Как не забирают из детского сада? В шесть лет мне это было трудно понять. Всю жизнь прожить в детском саду, пока совсем не вырастешь?! С такими злыми воспитателями, которых я видела?! Сразу появился миллион новых вопросов, начиная с главного – почему у некоторых детей нет родителей? Хотя нет, главным, наверное, был другой вопрос – что дальше будет с этими детьми? Можно ли им как-то помочь, хоть что-то изменить?

Вздохнув, мама сказала мне правду, она объяснила, что детей могут отдать из детского дома в другую подходящую семью. И тут я просто задохнулась от этого нового знания, и стала допытываться, а наша семья – подходящая или нет? А мы можем кого-нибудь забрать оттуда? И так как никаких изъянов в нашей семье вроде не нашлось, то я сама назначила нас вполне подходящими.

Только мама с папой не хотели никого забирать из детского дома. Я быстро это почувствовала, но не понимала, почему так. Разговаривать с родителями на эту тему бесполезно.

Когда-нибудь я же вырасту, и тогда сама смогу забрать ребенка – так я решила в шесть лет. Те немногие книги, которые попадались мне о сиротах, я читала очень внимательно. Иногда по телевизору показывали фильмы про детский дом. Но я все равно я не могла долго выяснить, что нужно сделать, чтобы забрать малыша из детского дома.

Видя, как меня зацепила эта тема, сразу после той прогулки в парке мама несколько раз читала нам с братом стихи про послевоенный детский дом, где все дружно живут одной семьей. Раньше я бы, наверное, поверила, но не сейчас. Может, раньше такое и было где-то там, в далеком Звенигороде. В конце концов, какие у меня основания не доверять Агнии Барто?

Но война закончилась давно, тогда еще бабушки и дедушки были молодыми, а мамы с папой вообще не было. Вон даже телевизоры теперь цветные делают, а раньше в войну все слушали радио. Недавно нам домой телефон провели. Так что, после войны все уже сильно-сильно изменилось.

Те дети из Звенигорода, про которых писала Агния Барто, точно уже выросли, а дети, которых мы встретили в парке, на дружную веселую семью никак не были похожи.

«Детдомовские»... Мне как-то не верилось, что они умеют радоваться и смеяться, качаться на качелях и играть в прятки. Если дети идут в жару в колючих платьях и даже не пикнут, боятся повернуть голову в сторону каруселей, наверняка все очень плохо.

Мы прожили в южном городе пять счастливых лет моего детства, часто по выходным ходили в парк, но больше никогда не встречали там «детдомовских». Наверное, их очень редко водили на такие прогулки.

А потом мы переехали, и началась перестройка, за ней пришли лихие девяностые и борьба за выживание. Выжили тогда не все.

Мне было двадцать два, когда его убили. Я его любила. Едва окончив университет, он работал юристом на предприятии, где шел передел собственности. Мы мечтали о семье и детях. Он был очень добрый, и я была уверена, что он согласится взять ребенка из детского дома. Когда-нибудь, когда у нас появятся свои дети, мы обязательно еще кого-нибудь заберем…

В свои тридцать четыре после нескольких пустых нелепых романов, я поняла, что устала. План на жизнь снова меняется. Видимо, у меня уже не получится создать нормальную семью, и я, конечно, знала почему.Просто я никого не люблю. Таких, как он, больше нет. После его смерти я как будто тоже умерла.

От той беззаботной девочки, бегущей по южному парку в сторону каруселей, не осталась ничего. Теперь я бежала от боли, заполняя свою жизнь работой и суетой большого города. Да, мы очередной раз переехали, потому что жить там, где его убили, я просто не могла. Мы разъехались с родителями по разным квартирам, они надеялись, что это поможет мне наладить личную жизнь. Брат вообще женился почти сразу после армии. Он остался с женой в том городе, где я ходила по улицам с закрытыми глазами, чтобы не натыкаться на свои воспоминания.

Мой последний роман случился с иностранцем. Мы познакомились в уютной европейской столице, куда я поехала отдыхать одна. Он был старше меня, и у него росло двое сыновей. Честно говоря, они уже выросли к тому времени. Старший служил в израильской армии, еще ребенком эмигрировав с матерью в Иерусалим. Младший уехал в колледж учиться на художника, его мать тоже где-то растворилась в пространстве. Две бывших жены, два сына, и никого рядом – таково было семейное положение моего избранника на тот момент. Он и его мальчики жили теперь на три страны. Удивительно, как люди умудряются стать одинокими, когда их близкие живы и здоровы.

«Ты такая красивая, ты родишь мне дочку,» – шептал мне на ухо мой иностранец. Девочка? Долгие годы я мечтала только о сыне, чтобы назвать его так, как звали единственного мужчину, которого я любила. Так хотелось, чтобы это имя снова звучало рядом. О девочках я даже не думала.

У моего брата с женой подрастала дочь. Племяшку я обожаю. Куклы, сандалики, принцессные платья, яркие книжки и шипящие бомбочки для ванны – я сметала в магазинах для нее все самое красивое и интересное. Да, девочки, если подумать, – это тоже прикольно.

Семья? Неужели у меня, наконец, будет своя семья? Дети?! Да, конечно, я согласна на девочку.

Ради нее я прошла два собеседования в консульстве и получила вожделенную визу со второй попытки, учила чужой язык. Все эта международная бюрократия растянулась почти на год, и к тому времени мой мачо уже нашел себе кого-то другого. Он просто не мог долго быть один, он тоже заполнял свое одиночество, как умел.

Впервые за много лет, я была в печали после расставания с мужчиной. Не знаю даже, чего мне было жаль – моего иностранца или того, что он мне обещал, – настоящую семью и дочку.

Чтобы как-то утешить себя, я срочно искала любые занятия. После скучной работы гуляла по городу и сочиняла стихи, а еще записалась в студию на танец живота. Мне нравилась восточная музыка и мой звенящий пояс из блестящих монеток. Только с координацией движений у меня всегда было не очень, если честно.

Свободного времени почти не осталось. По вечерам, когда не было занятий в студии, дома гремела «хабиби», я крутила попой перед зеркалом. Ощущение того, что жизнь пуста, меня все равно не покидало. Громкая музыка и звон монеток ухали в этой бездне, как одинокая сова в темном лесу.

Карьера двигалась вверх без особых усилий. То, что тебе на фиг не нужно, всегда легко дается. Работа отнимала много сил, но совершенно меня не цепляла. Просто я умела это делать. Да я вообще умная, только жить не умею. Меня хвалили и повышали, давали премии, но это выходило как-то нечаянно, само собой.

Ладно, признаюсь. Стихи я не просто сочиняла – публиковала их под псевдонимом на одном рифмоплетном сайте. На баннерах там всплывала разная реклама, и среди других часто мелькала девочка с ромашкой. Мне кажется, я наблюдала ее довольно долго, но однажды первый раз перешла по ссылке. Сайт, посвященный усыновлению, приглашал авторов для пополнения контента, и еще они предлагали писать сказки для приемных детей.

За три ночи я перечитала все материалы сайта. Теперь, наконец, я точно знала, что нужно сделать, чтобы взять ребенка из детского дома. Оказывается, для этого не обязательно выходить замуж. А еще сайт уводил на ссылки с анкетами детей, которым нужна семья. Тогда я даже не представляла, что такие анкеты публикуются в свободном доступе. Там были тысячи детей… Можно было задавать поиск по полу, возрасту, цвету волос и глаз, выбрать конкретный регион и даже– имя. Впервые через столько лет я взглянула в глаза этим детям, правда, пока только через монитор.

Сироты на фотографиях были очень разные, грустные и веселые, часто – неплохо одетые, а многие с теми же бантами, как из моего детства. На племянницу в ее шесть лет такой бант едва ли теперь привяжешь. А тех детей по-прежнему ни о чем не спрашивают и снова навязывают им банты на макушки, желая хоть как-то приукрасить реальность. Как будто кто-то смотрит на эти банты, а не в глаза.

«Детдомовские,» – это слово шелестело рядом, и я вспоминала ту встречу в парке.

Как формочка для печенья вырезает острыми краями из раскатанного теста разные фигурки, так и со мной тогда произошло что-то подобное. Встреча врезалась в мое сознание и четко обрисовала мои личные контуры, отделила от родителей, от общего пласта теста, которому я принадлежала с рождения, то есть, с самого замеса. Вопреки тому, что думает семья, я возьму ребенка из детдома. Прошло уже достаточно времени, я выросла, и сама назначила себя подходящей для усыновления. Государство это подтвердит – я не сомневалась.

Домики, звездочки, елки и бабочки – печенье моего детства румянится в духовке где-то там в далеком южном городе середины восьмидесятых. Не знаю, что я за фигурка на противне, но эта печенька уже точно готова.

Тогда в парке взрослые люди шептались и прятали глаза, на всякий случай брали за руки своих детей. Все уступали дорогу маленьким деревянным солдатикам, завербованным своим сиротством на жестокую войну в ином измерении.

Судя по потухшим глазам, солдатики там явно проигрывали и несли, как говорится, тяжелые потери, – они теряли себя, свою индивидуальность, радость и любопытство, так свойственные детям. Кто от этого выигрывал, я не знала. Конечно, тогда в шесть лет я не смогла бы ничего такого объяснить, а просто почувствовала, что это страшно – дети так вести себя не должны.

Ни одной сказки для сайта, у которого на баннере была девочка с ромашкой, тогда я так и не написала. Все слова в миг стали казаться глупыми и бессмысленными, а подбор подходящих фраз – пустой тратой времени. Никакие стихи и сказки этим детям там не помогут. Их планета Отчаянье находится в другом измерении, туда не долетают ржавые ракеты из городского парка, и мои корявые стихи там никому не нужны.

Именно тогда я твердо решила, что не хочу больше ждать. Уж одну-то маленькую девочку я точно смогу забрать и вырастить, окружив ее любовью. И мне все равно, что по этому поводу думают родители и семья брата. У меня будет своя семья, свой ребенок, и я буду любить свою дочку за весь этот мир, который так жестоко с ней поступил.

Теперь я запоем читала сайты по усыновлению, форумы с реальными историями, собирала документы и моталась после работы на занятия в школу приемных родителей. В гонке за нужными людьми с гербовыми печатями было слишком много суеты, но, когда я думала, что в конце этого безумного квеста меня ждет настоящий супер-приз, а именно – моя дочь, ради нее я готова была штурмовать любые двери.

Большинство будущих усыновителей, которые решились на ребенка из детского дома, приходят с запросом на голубоглазую блондинку от трех до пяти лет – так нам сказали на первом занятии в школе приемных родителей. Ну, да, я тоже мечтала о девочке такого возраста – я же одна и не смогу бросить работу, а хочется все-таки малышку. Правда, цвет волос и цвет глаз для меня не имели значения.

Вспоминая свое счастливое детство на Кавказе, я засматривалась на смуглых черноглазых детей в базе данных. Если все хотят блондинок, и кто-то готов годами стоять в очереди за такой девочкой, ожидая найти в детском доме дочь профессора и балерины, то я с радостью возьму любую, за кем очередь не стоит, кому мама нужна прямо сейчас. Мне не важно было, где находится ребенок, я была готова лететь за своей дочерью на край света.

Только бы она была маленькой, без родителей, чтобы она не помнила, что когда-то была сиротой, и чтобы никто у меня ее не отобрал, если непутевая мамашка одумается. О том, что у большинства малышей в детском доме есть живые родители, нам тоже рассказали сразу, и это никак не укладывалось у меня в голове. До сих пор не укладывается.

Пока тянулась канитель с документами, шестилетняя девочка, которую я присмотрела в базе, исчезла с сайта, ее забрали в семью. Я не успела, и это был тяжелый удар, ведь я уже распланировала свою квартиру и всю свою жизнь с этим ребенком, выбрала ей школу и кружки, начала покупать вещи.

Все говорили, что она слишком взрослая, она будет помнить, что не я ее родила. Шесть лет – это уже слишком много, чтобы попасть в семью и стать любимым ребенком?! Как оказалось, часто это уже фатально, в таком возрасте детей не торопятся забирать. Люди готовы месяцами стоять в очереди за младенцами.

И вот теперь я сидела с готовыми документами, мою девочку забрали, а я не могла решиться ни на кого другого. Да, это было странно, от себя я такого точно не ожидала.

Родители пребывали в плену своих предрассудков и предубеждений, заметно волновалась семья брата. Все за меня переживали и искренне не понимали, чего мне в жизни еще не хватает, и почему я просто не могу выйти замуж, в конце концов, и родить своего ребенка, как все нормальные люди. Пусть из детских домов берут те, у кого проблемы со здоровьем, и родить детей не получается.

Предложила всем считать, что я тоже не могу родить из идейных соображений. Приводить в этот мир детей без любви – это неправильно, это невозможно объяснить, если люди не понимают. Но я так чувствую.

И какими еще словами я должна повторять, что давно хочу взять ребенка оттуда, вырвать хотя бы одну девочку из того печального строя, снять с нее дурацкий бант и колючее сиротское платье. Мы отрастим волосики, купим модный комбинезон, будем кататься на каруселях и читать яркие книжки, тогда никто не догадается, как все было плохо.

Моя дочь оказалась не шестилеткой, а шестиклассницей, уже совсем не малышкой. Да, я рванула за ней в другой город, но не на край земли, все было проще – всего двенадцать часов на поезде.

Мне было тридцать пять, а ей только-только исполнилось тринадцать, когда мы приехали домой. Так совпало, что это случилось четырнадцатого октября –в день рождения моей бабушки. Наверное, это единственный религиозный праздник, который я знаю, – Покров (ну, кроме Рождества и Пасхи). На Покров выпадает первый снег.

Бабушки уже не было с нами несколько лет. Пока мы шли с дочкой по перрону, в воздухе тихо закружились снежинки, и я поняла, что бабуля на моей стороне, она за нас с Элькой.

У моей дочери замысловатое восточное имя, и я знаю, что ее отец родом из Азербайджана. Неожиданно, но при этом у Эльки голубые глаза. Даже в базе данных детей-сирот было написано: «цвет волос –темный, глаза карие». Единственная Элина фотография, которую я видела, была снята против света, там вообще ничего невозможно было разглядеть, и я не заподозрила подвоха. В конце концов, я еду знакомиться с восточной девочкой, на фото она выглядела смуглянкой, а какой еще может быть цвет глаз у ребенка с таким именем? Но у моей дочери темные волосы и голубые глаза, как у единственного мужчины, которого я любила.

Почему я выбрала ее, трудно объяснить. Прочитала на форуме два абзаца текста от приемной мамы, которая была вхожа в тот детский дом. Несколько месяцев назад она взяла под опеку Элькину подружку и продолжала навещать детей в интернате. Ее слова тронули меня. Она писала, что Эля хорошо учится и похожа на пугливого олененка, ее никто никогда не навещает. Все-таки иногда слова имеют значение. Тринадцать лет – это уже практически без шансов на семью. Нет, я ее там не оставлю.

Мои родители уже почти свыклись с мыслью, что я возьму ребенка из детского дома. Но когда они узнали, что еду за подростком, случился очередной конец света. Они сопротивлялись ровно до того момента, пока ее не увидели.

Элька открывает любые сердца одним взглядом. Она удивительным образом похожа не него – мужчину, которого я любила, особенно эти глаза... Оказалось, что Элька родилась за неделю до того, как он погиб, и я решила считать, что она – наша общая дочь, просто так получилось.

Да, на меня она тоже похожа, а с племяшкой все их принимают за сестер. Хотя, если говорить объективно, то у меня как раз карие глаза, золотые кудри и смуглая кожа. Иногда мне кажется, что тот южный загар навсегда остался со мной. Просто это кавказское солнце светит изнутри, его очень много во мне накопилось за те счастливые пять лет, когда мы жили недалеко от моря. Но никому же этого не объяснишь.

Моя дочь, наоборот, белокожа, как Снегурка. Когда я приехала к ней знакомиться, ее только-только выписали из больницы, Элька совсем не походила на ту фотографию в базе– худющий бледный ребенок недоверчиво посматривал на меня из-под длинной косой челки.

В середине двухтысячных дети в детском доме, к счастью, уже не носили одинаковые платья. Но сиротство все равно читалось здесь в мелочах. У всех там ужасные обгрызенные ногти – невроз, я боялась прикасаться к этим кровоточащим пальчикам и водила ее в маникюрный салон.

Ноги у ребенка тоже были стерты в кровь – сандалии выдавали не по размеру, их покупали без примерки. Подружки менялись между собой обувью, и тогда мозоли успевали слегка заживать – чужие сандалии натирали ноги ремешками в других местах. Никому не было до этого дела, жаловаться было бесполезно, новую удобную обувь все равно никто не купит– не положено.

Еще я помню школьную юбку на два размера больше, которую Элька закалывала на талии булавкой, чтобы юбка не слетела. В школу надо было ходить в форме, юбку выдали такую, и воспитатели смогли помочь только булавкой.

Учебники дети носили в пакетах – учились тут же при интернате, надо было перейти длинный коридор, чтобы попасть в соседнее здание школы. Когда мы купили Эльке первую школьную сумку, да еще в виде гитары, радости не было предела. И она пошла с ней в обычную районную школу, не коррекционную. А все школы при интернатах именно такие.

Как много Элька не знала, не видела, не пробовала, проведя в детском доме долгих десять лет своего детства. Да, мать у нее тоже жива и относительно здорова, в три года она сама отвела дочку в приют. Иногда эта женщина звонит и пишет моей дочери в контакте. Меня это не задевает. Я знаю, что она ее не заберет. И у нас с Элькой удочерение – по всем документам теперь это моя дочь.

Смешно бояться общения с кровной матерью, гораздо страшнее все остальное, что случилось с моим Эльчонком. Украденное детство, бесконечные больницы, в которые ее отправляли из детского дома по любому поводу – слишком слабенькое у ребенка здоровье.

Эля помнит, как в три года ела кошачий корм из мисок для бездомных кошек, которые выставляли в подъезд сердобольные старушки. Просто дома нечего было кушать. Помнит, как пряталась под кроватью от маминых мужиков, и кто-то пытался ее оттуда вытащить за волосы.

Помнит, как замерзала одна на улице в саночках, выставленная на мороз, чтобы не мешать маме дома. Хорошо, соседи тогда вызвали соцзащиту и скорую помощь.

Несмотря на все, что с ней произошло, Элька удивительно добра, она не держит ни на кого зла.

И еще она – настоящая умница. Лежа в больницах, Эля много читала, хотя сироты обычно книгами не интересуются. Да, мне пришлось ей нанимать репетитора, но она единственная в нашей дворовой школе сдала экзамен по русскому на пять, а ее сказки несколько раз публиковали в школьном журнале. Туристический колледж Элька окончила с красным дипломом, бабушка научила ее английскому.

Стоит ей предоставить малейшую возможность что-то узнать, освоить, попробовать, как у нее все получается.

В новой школе у Эли поначалу не сложилась с учителем истории Санкт-Петербурга. Эта женщина просто очень любила город на Неве – тут я ее понимаю, но она так же сильно не любила всех, кто чего-то о нем не знал.

Она приходила в ярость от того, что Элька не различала на фотографиях разные соборы города. Угу, в детском доме они только тем и занимались, что изучали достопримечательности Северной столицы по фотографиям.

И мы с ней учили, учили, учили все про Санкт–Петербург, ездили на экскурсии и ходили на квесты. Ну, да, поговорить с учителем мне тоже пришлось.

На следующий год Эля поступила в детский учебный центр при Эрмитаже. Не знаю, какой был конкурс, но Элька его прошла.

– Как хоть ты смогла? – с восхищением спрашиваю я.

– Ну, они мне показывали разные фотографии, – отвечает Элька. – Я все знала. И еще мы поговорили про картины…

В Элькины пятнадцать лет мы отдыхаем в Египте. Моя краса играет в пляжный волейбол наравне со взрослыми. Я не умею и сижу на берегу рассматриваю ракушки.

– У Вашей девочки талант! Ей обязательно надо профессионально играть! – ходит за мной по пляжу милая пожилая женщина –ветеран волейбола.

– Угу, она способная, – соглашаюсь я. – Но у нас бассейн, Эрмитаж и художка, и везде ее хвалят, я не знаю, куда втиснуть еще волейбол.

Молчу про домру, на которой Элька пять лет солировала в ансамбле детского дома. Домру я купила, но она пылится на шкафу, почему-то Эльке не хочется больше заниматься музыкой.

– Вы не понимаете, единицы так играют в волейбол! У нее настоящий талант! – с жаром доказывает мне женщина.

Охотно с ней соглашаюсь. Она же не знает, что здесь, в Египте, в нашем пятизвездочном отеле после завтрака мы ходим стрелять по мишеням, и там тоже Эльку все хвалят. До этого она стреляла пару раз в тире.

В день нашего отъезда, то есть, через две недели ежедневной стрельбы, Элька два раза выбила 50 из 50 – сначала в полуфинале, а потом – в финале. Она выиграла у всех охотников и профессиональных военных– тут каждый день определяют чемпиона отеля по стрельбе.

Приз в этом турнире установлен давно – банка импортного пива, которая продается в баре за три доллара. В стрельбе обычно побеждают мужчины, поэтому такой приз.

– Мы не сможем дать тебе пиво, если ты выиграешь, – на всякий случай предупреждают Эльку инструктор по стрельбе перед финалом.

За Элькиной спиной он показывает мне палец вверх. Он восхищен. Он помнит, с чего она начинала две недели назад – не все пульки попадали в лист мишени.

По поводу пива Элька согласна, она не спорит. Моя дочь лучезарно улыбается, уже зная, что приз не получит, но все равно старается и выигрывает этот финал.

Каждый день, определив победителя, толпа из тира идет в платный бар за призом – тут такая традиция. На порог выходит бармен и спрашивает, кто сегодня лучше всех стрелял. Все хлопают и показывают на самого крутого парня. Бармен улыбается и спрашивает, какое пиво ему принести.

Сегодня победила Эля из Санкт-Петербурга, два десятка взрослых мужчин аплодируют ей. У бармена вытянулось лицо, он не знает, что дальше спрашивать, он к такому не готов.

Инструктор по стрельбе приходит на помощь:

– А у вас есть кола, пепси, фанта? –спрашивает он.

Бармен охотно кивает и, наконец, улыбается. Он спрашивает у Эли, что ей принести. Элька выбрала колу, и все снова ей аплодируют.

Я долго хранила эту баночку из-под колы с арабскими надписями, пока она не затерялась при переезде.

С Элькой так всегда. Мне звонят из школы, чтобы порадовать, что моя дочь выиграла олимпиаду по литературе и просят отпустить ее на лыжные соревнования.

У нас во дворе спортклуб с бассейном, я пару лет ходила туда до Эльки без особых результатов. С ней мы ходим практически каждый день, мой Эльчонок очень любит плавать, здесь ее научили. Сначала она висла у меня на шее, в ужасе боясь отпустить руки, потому что глубоко. Через полгода почему-то именно ее посылают на районные соревнования по плаванию от школы. Она, конечно, не выиграла тот заплыв, но, кажется, сдала на какой-то спортивный разряд.

А я похудела на десять килограммов за первый год с Элькой. Просто она еще ребенок, и ее не пускают без меня в бассейн по правилам нашего пафосного клуба. Мне приходится с ней заниматься спортом каждый день.

– Вам просто очень повезло с дочкой, –говорит мне психолог в школе приемных родителей.

Она качает головой, рассматривая Элькины грамоты и школьный табель. Кажется, она до конца не верит, что так бывает, и просит прислать фотографии и привезти саму Эльку.

Да, я пришла сюда снова, чтобы получить заключение на второго приемного ребенка.

Элька приезжает и, сидя в коридоре в ожидании психолога, достает из сумки вязание. Бабушка ее учит не только английскому, пока я на работе.

– Что ты вяжешь? – с удивлением спрашивает психолог, подходя к своему кабинету.

– Шапочку для брата, – неожиданно для меня докладывает ей Элька.

– То есть, ты не против, если у тебя появится брат? – в некотором замешательстве уточняет психолог.

– Конечно! – кивает головой Элька.

Она смотрит на психолога своими голубыми глазищами, и та начинает верить, что такие дети существуют.

Когда Эльке исполнилось шестнадцать, я взяла в детском доме сына – черноглазого, крикливого мальчика по имени Давид. От него все отказывались, а мне он понравился. Мой маленький гордый кавказец родился в Сочи, и он влюблен в море, как дельфин. Правда, забирала его я из детского дома в Карелии, куда пацана занесло в результате семейных драм и неурядиц.

Давиду было десять, когда мы приехали домой, и с его появлением моя спокойная жизнь закончилась. Все проблемы, которые случаются у детей после долгого пребывания в сиротской системе, казалось, никак не затронули Эльку, но они все разом прилипли к Давиду.

Вроде мы вырулили, но я помню времена, когда мне казалось, что мы никогда не выучим дни недели и не осилим таблицу умножения. Кроме сложностей с учебой, у этого парня еще масса проблем с поведением. Он выкрикивает на уроках, много врет и никого не слушает. Давид долго старался понравиться всем-всем взрослым, которые попадали в его поле зрения, – подбирал себе запасных родителей на всякий случай. Ему трудно поверить, что я в его жизни навсегда.

– Море! – с восторгом он бежит к любой луже.

– Нет, это пруд, – в который раз устало объясняю я.

– Море! – кричит он на весь автобус, когда мы едем по мосту через Неву.

– Нет, это река, – напоминаю я. – Мы же с тобой учили… Как называется река, которая течет в Санкт–Петербурге?

Он мотает головой, как будто первый раз об этом слышит.

Давид приходит ко мне с учебником биологии, где показана эволюция человека – обезьяна с руками до земли постепенно распрямляется и преображается в «хомо сапиенс».

– Мама, а ты тоже была такая волосатая? – тычет мой сынок в первую картинку.

Давид решил, что здесь показана эволюция каждого конкретного человека. По его мнению, все взрослые раньше были такими, а потом, наконец, полысели и распрямились. Он вообще не понимает, сколько лет прошло со времен первой обезьяны.

Мы смотрим кино про войну. Любые войны Давида очень беспокоят. Ему все равно, кто и за что воюет, и кто победит.

– Мама, а как ты тогда спаслась? – он задает мне этот вопрос из раза в раз, даже если кино про Наполеона или неандертальцев.

Не знаю, плакать мне или смеяться. По его мнению, мама была всегда, и я такая умная, что удачно пережила все войны на планете.

– Ну, как ты спаслась? – нетерпеливо дергает меня сыночек.

Он просто хочет знать, как выжить на войне. Его отец из Нагорного Карабаха, я не знаю, что видел этот ребенок в детстве. Кажется, они не всегда жили в Сочи.

Мы решаем с Давидом задачу: «Геологи пролетели на вертолете три часа со скоростью … Остаток пути они проехали верхом…»

– Кто такие «геологи»? – спрашиваю я.

Очень надеюсь, что он вспомнит, как летом мы ходили в поход с моим другом-геологом, и он рассказывал о своей работе.

– Ну, это такие… у которых карты…– объясняет мне сын

Понятно. Ну, хорошо, хотя бы географов он уже знает.

– А что такое «верхом»? – интересуюсь я у пятиклассника.

– На парашюте! – вопит на весь дом сыночек. – Ну, сверху же, да?

– А если подумать? – не согласна я.

– Мам, я знаю! – снова кричит Давид. – Сначала они вот так летели на вертолете, – и он мчится через всю комнату, сложив из рук вертолет.

– А потом? – начинаю накаляться я.

Мы совершенно ничего не успеваем с этими уроками.

– А потом вертолет перевернулся, и они полетели вот так! – Давид снова проносится мимо меня, как ураган.

В его голове вертолет летит брюхом вверх и, свесив ножки, на нем сидят географы, наверняка – с картами.

Все выходные мы клеим с Давидом модель Солнечной системы, обтянув синей бумагой большую коробку из-под сапог. В центре у нас Солнце – полупрозрачный желтый мячик из «фикс прайса». Солнце начинает сверкать, если по нему стукнуть, – не лучшая была идея, как оказалось. Давид лупит по мячику без перерыва.

Сижу и расщепляю ватные диски для умывания, чтобы создать туманность на какой-то планете. Мы занимаемся этим второй день, и параграф о Солнечной системе прочитан уже многократно.

– А почему все-таки Марс назвали в честь бога войны? – спрашиваю я у сына.

Про войну он точно должен был запомнить. В учебнике просто написано, что поверхность планеты красная, а, так как это похоже на цвет крови, то Марс назвали в честь бога войны.

– Потому что там везде кровь! – кричит Давид. – У них там всегда шла война!

– Так мы вроде выяснили, что Земля – единственная обитаемая планета в Солнечной системе, – напоминаю я.

– Да! – вопит Давид. - Потому что у нас есть атмосфера!

Ну, пусть так.

– Так кто воевал на Марсе? –уточняю я.

– Они! – мой мальчик смотрит на меня, как на самую глупую маму в мире.

– Кто «они»?! – я опять теряю терпение. – Если планета необитаема?!!

– Ну, они такие же, как мы, только разговаривают непонятно, – выдает мне Давидушка.

– «Разговаривают непонятно» – это люди, которые живут в других странах, – вношу ясность умная я. – А Марс – это другая планета! Ты это представляешь?

Конечно, он кивает, ничего не понимая, и снова лупит по Солнцу.

– Батарейка в мячике перегорит до презентации, – в сотый раз предупреждаю я. – Ты выйдешь к доске отвечать, все будут на тебя смотреть, а Солнце у тебя не загорится.

– Не перегорит! – кричит мне в ухо сыночек.

Он всегда со мной спорит. И всегда кричит.

Все, пора клеить планеты на супер-клей, а то от ударов по Солнцу они слетают с орбит.

Зато мой сын – борец и чемпион. В спортшколу олимпийского резерва по дзюдо его взяли сразу, с таким-то темпераментом и напором. Давиду повезло с тренером, ему вообще как-то фартит по жизни – спортшкола оказалась на нашей улице.

У этого мальчика две макушки – так бывает только у счастливчиков, если верить приметам. Я ему это рассказала, и он очень гордится, что не такой, как все.

Когда густые черные волосы Давида чуть отрастают, на голове появляются два фонтана. «У тебя снова пальмы на голове выросли,» –дразнят Давида в школе, и мы опять идем в парикмахерскую. Ходить туда особо некогда, потому что тренировки каждый день, а еще уроки. Но для спорта нужна короткая стрижка.

В конце концов, мне это надоело, и я купила домой электрическую машинку. Элька смотрит ролики на ютубе и модно стрижет брата. Конечно, у нее получается, как все, что она делает. Один раз я попробовала подстричь Давиду челку, и бабушка повела внука в парикмахерскую перестригать. Больше я не берусь, а у Эльки с Давидом какая-то банда цирюльников.

Когда Эля садится завивать свою длинные волосы, он стоит рядом и подает ей бигуди или растягивает в разные стороны отдельные пряди. Тогда Элька занимает полкомнаты и становится похожа на солнышко. Сестра научила Давида заплетать косички. Летом, когда спортшкола уезжает в лагерь, Давид плетет косы Веронике – единственной девочке в группе, больше этого никто не умеет, даже сама Вероника.

С Давидом очень трудно, но не любить его невозможно. Он обещает выиграть для меня Олимпиаду. Из бабушки с дедом этот очаровательный мальчик вьет веревки, но мои родители души в нем не чают.

Эльку все любят по умолчанию, а Давида – несмотря на... Мой американский друг зовет его просто «troublemaker», и это удивительно подходящая для Давида характеристика.

Сейчас моему сыну уже семнадцать, Давид учится в спортивном колледже, ездит на соревнования, а я только успеваю покупать кимоно – он так быстро растет. В прошлом году на Первенстве России мой мальчик дошел до одной восьмой финала и ужасно злился, что не выиграл медаль. Хотя мне кажется, что он герой только потому, что вообще туда пробился.

Лично я до сих пор так и не постигла танец живота, хотя вроде умная. А он выходит на татами и борется против греков и японцев, и я не понимаю, как он это делает. Не успеваю следить, как мелькают его руки и ноги, – вот это координация!

Честно говоря, с японцами он боролся только несколько раз в дружеских встречах, когда к ним в спортшколу на неделю приезжала делегация по обмену. На соревнованиях японцы моему никогда не доставались – такая жеребьевка. Хотя на крупные соревнования в Питер японцы приезжают, и это очень обидно, когда они ходят рядом, но борются с кем–то другим.

У кого какие мечты в тринадцать лет, а Давид мечтал побороться с настоящим японцем, и это сбылось, правда, в рамках дружеских встреч. Теперь он мечтает победить какого-нибудь японца на соревнованиях, и я уверена, что он это сделает рано или поздно.

Когда я прихожу на трибуны поболеть за своего сына, кавказские мужчины, которых в этом спорте полно, уважительно со мной здороваются.

Давид вообще – общительный парень, его знают все. Отдыхая в Турции, он подружился с мальчиком «из какого-то Ливерпуля». Бабушка к тому времени еще не успела заложить в голову внука даже английский алфавит. Таблица умножения тогда была в приоритете. Незнание английского вообще не мешает Давиду общаться с мальчиком из Ливерпуля и учить его нырять. Правда, сам Давид ни плавать, ни нырять пока не умеет, но это ему тоже не мешает – он отлично всеми руководит в любой ситуации.

– А Вы же мама Давида? – настигают меня постоянно самые разные люди.

После окончания сыночком школы, я почти перестала их бояться, а то мало ли – пожаловаться опять хотят. Даже когда ночью гуляю с собакой на пустыре, обязательно кто-нибудь разглядит меня в темноте и спросит, как дела у Давида. И тогда я такая гордо отвечаю: «Да, он закрыл сессию в колледже и уехал на сборы.»

А еще я теперь знаю всех врачей в районном травмпункте, и они меня – тоже. Там есть один кавказец, он говорит, что я должна гордиться таким сыном, у меня растет настоящий джигит.

Только вот медсестра почему-то недовольна, она уже не надеется сдать «дело о сломанной ноге» в архив. Нам еще швы не сняли после второй операции, а сынок уже поиграл в догонялки среди разбросанных в спортзале штанг, и на этот раз мы приехали с плечом.

Давид вернулся в спорт после сложного перелома, хотя мало кто в это верил. Мой сын упрямый, он еще не выиграл все свои медали.

Элька стала совсем взрослой, сейчас ей двадцать три, она работает и учится в институте. Недавно она вышла замуж. Ее детство пронеслось на роликах через наш двор, и, кажется, я успела лишь пару раз улыбнуться. Скажу честно, мне было трудно ее отпускать. Моему зятю несказанно повезло, и он об этом знает. Надеюсь, он сделает ее счастливой.

Еще недавно мы гуляли с машинкой на радиоуправлении, и вот уже моя дочь везет меня на настоящем авто. На права она сдала с первого раза в девятнадцать лет, муж отдал ей старую машину. Теперь она рулит каждый день, сейчас вот везет меня от бабушки.

Еду молча, чтобы не отвлекать водителя от дороги. Почему-то вспомнилось, как Элька рисовала на асфальте. Неважно, что ей четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Ее детство началось недавно, и мы отрываемся на полную катушку – запускаем мыльные пузыри с высокой горки, катаемся на каруселях, ездим кормить птичек в Павловск и делаем миллион важных счастливых дел.

Помню, как мы смотрим в кинотеатре длинный мультик. Ближе к концу, когда там что-то случилось с мамой-медведицей, мы обе тихонько ревем. В темноте зрительного зала Элька молча трогает мое лицо.

– Так и знала, что ты плачешь, – недовольно ворчит она.

– А ты? –спрашиваю я.

– И я…– признается Элька.

Теперь она ходит в кино с мужем. А я продолжаю молча ехать на пассажирском сидении его машины и вспоминать.

– А ты с какой стороны шла с работы? – хитро улыбается мой маленький Эльчонок.

– Заходила в магазин… – не понимая, к чему вопрос, признаюсь я.

– Жаль, – сопит Элька, – я там тебе написала…Посмотри завтра утром.

До завтра я не дождусь и второй раз иду гулять с собакой. А то вдруг дождь начнется – в Питере всегда существует такая опасность.

В нашем дворе разноцветными мелками на асфальте написано, как сильно моя дочь меня любит. Огромные красивые буквы… Блин, я опять готова разреветься от счастья.

Мне кажется, до появления в моей жизни Эльки я не плакала лет десять, потому что окаменевшие от горя не плачут. А сейчас все по-другому.

Недавно молодые летали в Сочи. Два дня учились кататься на горных лыжах – что там еще делать в январе?

– Я – такой пингвин! – смеется зять. – А Эле сказали, что она перспективная, ей надо обязательно заниматься.

– Мне не понравилось, – бурчит Элька.

Но я знаю, что она это из солидарности с мужем.

– А Вы знаете, что Ваша дочь построила корабль? – продолжает хвастаться зять. – Мой друг подарил ей какой-то пароход, он фанат этих сборных моделей.

– Да, она всегда любила «лего», – вспоминаю я с ностальгией. – Она с дедушкой все шкафы у нас собрала.

– Хватит меня обсуждать! – ругается на нас Элька и наливает чай.

Подумать только – в тридцать пять у меня еще не было детей, а через десять лет я уже чья-то теща и хожу в гости к своей дочери.

Мои дети снова сделали меня живой.

Иногда мне говорят, что я спасла Эльку и Давида. Но я точно знаю, кто кого спас.

Все началось в южном парке почти сорок лет назад. Та встреча, которую я никак не могу развидеть, непостижимым образом привела меня к моим детям.

Сейчас я иногда хожу волонтерить в детский дом. Мне тяжело каждый раз сталкиваться с сиротством, но пандемия совсем отрезала этих детей от жизни. В душе я не боец и не герой, у меня обычно не хватает сил на такие подвиги. То есть, я могу покрасить качели, пока дети в лагере, но вот встречаться взглядами – это уже сложно. Мне, правда, очень трудно смотреть в эти глаза, приходить и уходить, зная, что они там остаются. Просто сейчас меня уговорила подруга, все волонтерские программы у них на работе свернули, а дети ждут… Она ходит туда одна за всех, но, если, например, надо составлять букеты к первому сентября, то в одиночку не справиться. Школьников в учреждении много.

– Какого цвета ты хочешь букет? – спрашиваю я у первоклассницы.

Вообще-то ей почти девять, но, когда ее с братом изъяли из семьи, выяснилось, что дети не ходили в школу. Поэтому сейчас она идет в первый класс.

Саша стоит, закусив губу, и прячется за рыжей челкой. Она не умеет выбирать.

– Смотри, у нас есть желтые, розовые и белые хризантемы, –указываю я на ведра с цветами от спонсоров. – А тут, смотри, – розочки и гвоздики. Ты какой цвет любишь?

Она не знает ответ на этот вопрос. В ее глазах сиротство, Сашу обычно ни о чем не спрашивают. Она не понимает, как надо правильно ответить, чтобы угодить взрослому. Девочка хочет мне понравиться.

– Выберите сами, – шепчет она.

– А какого цвета у тебя портфель? – зачем-то спрашиваю я.

– Не знаю, нам еще не выдавали, – пожимает плечами Саша.

Завтра первое сентября, и я готова биться головой об стену этого заведения. Теперь, кстати, это не «детский дом», а «центр содействия семейному устройству», но суть не меняется. Здесь живет сиротство.

– Детдомовские! –до сих пор кричат им вслед.

Крепко сжимая свои розовые, желтые и белые букеты завтра они пойдут в обычные школы. Теперь «детдомовские» учатся вместе со всеми, а не в закрытых интернатах, и это заметный прогресс за сорок лет. Мир стал чаще заглядывать в глаза этим детям.

На Сашу с братом оформляют документы, я знаю, что их скоро заберут в семью, мне рассказали по секрету.

Но тут столько еще таких деревянных солдатиков… Они прячут взгляды в спонсорских гаджетах и совсем не читают книг. Возможно, они не смогут перечислить дни недели и не знают, чем страны отличаются от планет. На уроках они думают о чем-то своем – почему это случилось именно с ними?

Их перестали водить строем и закупать одинаковую одежду, но они по-прежнему не знают, какой у них любимый цвет. С ними не ездят в магазины, чтобы примерить сандалии.

Как им встретиться с собой? Коучи и психологи уже давно всем рассказали, что это самые главные встречи для каждого человека.

Все мы – такие разные печеньки, но жизнь раскатывает нас в тонкий пласт из одного теста. За стенами детских домов– обычные дети, им нужна любовь. И много чего еще, конечно, но любовь – в первую очередь. На планете Отчаяние нет атмосферы, и там не выжить.

– Мам, твой счастливчик пришел! – каждый день вопит с порога Давид. –Слышишь, твой герой вернулся! Мам, я так устал! Мама, у нас сегодня на тренировке…

Ему уже семнадцать, но он будет стоять у входной двери и кричать на весь дом, пока я не выйду его встречать. Никак не может намамкаться.

– А кто меня любит? – задает он вечный вопрос, кидая на пол рюкзак.