Про любовь

— Но лучше всего, — Путный поднял палец, — это когда ты уже в ней, придавил слегка, примял под себя, суку, и на ушко так шепчешь: «горячая ты у меня, девка, ух горячая», — а сам в это время тихонечко зажигалочку чик-чирик — и жаришь ей там, где пониже.

Эскалоп сглотнул:

— Ну а она тогда что?

— Да погоди ты. Чиркнул так, и держишь, пока чёрное пятно не прожжёшь. А дура жарится и не сечёт — а чего это так горячо: то ли она сегодня в ударе, то ли кавалер хоть куда. — Путный расхохотался, свернул ещё одну самокрутку и вставил её в дыру между зубов. — Увидите чёрную метку — знайте, это папаша постарался. Память о себе оставил, а хули.

— Это всё что, шалости, — проскрипел Черенок, закуривая. — У меня вот раз случай был. Привезли нам как-то на дальний участок с десяток доярок — амбар у них погорел или что, я без понятия. Все бабы как на подбор, хоть куда, вот т а к и е тазовые кости, — жестом бывалого рыбака Черенок развёл руками. — Ну, я на первую же луну к ним. Подхожу украдкой, дай, думаю, посмотрю, чем они там занимаются. Выглядываю, значит, из-за кустов и вижу… — он сделал театральную паузу.

— Что видишь, Черенок?

— Не перебивай. Смотрю, сидят они там одна позади другой. Знаете, как в чехарду играют, только без прыгалок. Рёбра у них — ну как моя берцовая кость, не меньше. Одно слово, бабы! Сидят они, ну вроде как паровозиком, значит, а я смотрю: голов-то их и не видать, не видать совсем!

— Куда ж они подевались-то?

— Обожди. Сижу я, ничего не понимаю. Вроде должны быть с головами, бабы-то, не с гильотины они ж к нам приехали, не из ГБ-шных подвалов, — он закашлялся, подавившись смехом. — Высунулся я подальше, присмотрелся, и разглядел наконец такую штукуёвину: они каждая свою голову в проход той, что впереди неё сидит, засунули, и елозят так туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… — ну доярки, ну бабы, ма-аё почтение!..

— Ой, а можно я тоже историю расскажу, а можно? — Эскалоп соскочил с надгробия и запрыгал вокруг лениво покуривающих собеседников.

— Молчал бы лучше, Эскалоп. Думаешь, я не видел, как ты под саваном в себя крыс запускаешь, чтоб они тебя там погрызли? Стыдно! Вроде уже взрослый, а всё детскими грешками балуешься, — Черенок стряхнул пепел на землю и показал Эскалопу место.

— Да я что, я ничего, — расстроено пробормотал он и присел на землю. Но уже через секунду он поднял голову, и его лицо озарила улыбка. Он смотрел на небо. Прямо посреди него, как на пиру, плыло серебряное блюдо полной луны. Сырая мартовская ночь была свежа, как простыня новобрачных.

— Нет, к бабе, к ней свой подходец нужен, — проговорил Черенок, подытоживая какую-то внутреннюю мысль. — А у меня вот ещё история была…

— О, гляньте, опять идёт! — Путный ткнул пальцем за кресты.

Все обернулись и посмотрели на дорогу. По кладбищенскому гравию — не шёл даже, а как-то тащил себя плюгавенького вида скелетик. Жизнь его сильно потрепала. При каждом шаге, дававшемся ему с большим трудом, он подтаскивал остающиеся сзади конечности. При этом всякий раз раздавалось мелкое дробное постукивание, как будто кто-то щёлкал на счётах.

— А, Златый. Старый моногам, — сказал Черенок. — Ни одну луну не пропускает.

— Вот псих, а! — сквозь зубы процедил Путный.

— А что ему там надо? — Эскалоп даже привстал на цыпочки, чтобы получше рассмотреть проходящего.

— Как и всем: ипаться! — ответил Путный и грязно заржал.

— Жена у него там, в сосновом, — не спеша пояснил Черенок, — вот он к ней каждый раз и таскается, долбит как дятел, да всё без толку.

— А чего она сама к нему не выкопается, из земли, как мы это обычно? — спросил Эскалоп.

— А тут такая проблемка, можно сказать, непреодолимого свойства. Роковая судьба. Закопали её в цинковом гробу. А оттуда, как ни бейся, не выберешься.

— А что он, Златый?

— Сидит на нём и лупит по крышке сверху. Уже все предплечья себе пообломал, а надежды не теряет. Любит, видать, шибко, а иначе ж как же ж…

Собеседники замолчали. Издалека всё ещё доносился костяной перестук, но потом и он потонул в тиши и дрёме мартовской ночи. Могильные плиты тускло мерцали. Выпала роса. По граниту вниз тонкими струйками изредка скатывались капли, и можно было подумать, что это чьи-то слёзы, пролитые под луной.

— Слышь, дядь, а что это такое — любить? — спросил Эскалоп, поводя рукой по прелой земле.

— А я и не знаю уже, — протянул Черенок. — До карачуна что-то такое у меня случалось. Помню, больно было. А отчего — уже и не разберу.

— Выходит, любовь — это когда больно?

— Ещё как! Причём, чем больнее, тем лучше, — Путный крепко затянулся. — Прижал я тут как-то в дубовом одну шалаву. Два пальца в глазницы, большой — в рот, и по бёдрам её, по бёдрам!..

— Эй вы, на посту, мать вашу!

— Хромой, шухер!

Они разом вскочили, побросали окурки и затоптали их пятками в землю. Со стороны ворот к ним приближался старик в длинном плаще, с ружьём за плечами. Он сильно припадал на одну ногу. Около него крутилась чёрная собачка.

— Что, всё бездельничаете, беляши? — крикнул он подходя.

— Никак нет! — откозырял Путный и вытянулся по струнке. — Дежурим, как велено.

— Вольно, — усмехнулся старик. — Видели кого?

— Только своих, пришлых не видали.

— Ну вы караульте, караульте. Бережёного бог… Постой-ка, — старик вплотную придвинул морщинистое лицо к зубам Путного и с шумом втянул воздух, — а чем это от тебя воняет, щербатый? Снова прахом балуетесь?!

— Да как же, папаша, да за кого вы нас держите…

— Гляди! — он приставил палец вплотную к его глазнице. — Если в колумбариях кого не досчитаются, пеняй на себя! У меня с вами, беляши, разговор короткий, — и он выразительно посмотрел на ружьё.

— Обещаю, главный, — Черенок выступил вперёд. — Больше не повторится.

— Хорошо, — старик повернулся. — А это кто, новенький?

— Да, первый раз на дежурстве, с рощи, зелёный совсем.

— Здрасьте, — Эскалоп неловко покрутил запястьем.

— А, ну обвыкай, малец, обвыкай, у нас тут по-простому, — он похлопал его по скуловой кости и собрался было уходить, но вспомнил ещё кое о чём. — Да, щербатый, мне тут сказывали о твоих проделках. Ты у нас мужчина хоть куда, оно видно, — он выразительно посмотрел на его копчик, — но всё-таки держи себя в рамках, понял?.. В рамках себя держи.

— А?!

— Не зарывайся, ёпта! Так, надеюсь, понятнее. Пошли, Волдик.

И старик со своим пуделем заковылял прочь по дороге.

— В каких ещё рамках?.. — пробормотал Путный и сел на пень. — Рамки у него, блять. У меня, может, тоже рамки?! Три аршина земли мои рамки двадцать восемь суток из двадцати девяти, — а мне даже погулять не дают!..

— Ну не кипятись ты, не кипятись, — миролюбиво проговорил Черенок. — Это ж главный. Он на людях пожурит, а сам про себя только доволен будет, ты ж знаешь.

— Да пошёл он, — просипел Путный. — Сигарету будешь?

— А мы кого курим сегодня?

— Да этих, из груза 200, с братского, там всё равно никто считать не будет, а прах свеженький, высший сорт.

— Заворачивай. Эй, паренёк, не хочешь попробовать?

— А можно?.. — Эскалоп робко привстал с ограды.

— А чего ж нельзя, подходи, угощайся.

Эскалоп сутуловато приблизился.

— Только первый раз башню снести может, костей не соберёшь! — Путный хохотнул и протянул ему косяк. Эскалоп осторожно принял его между фалангами и прикурил от огня Черенка.

После первой же затяжки он почувствовал слабое покалывание внизу живота. Это напоминало шебуршение крыс, но было гораздо приятней и мягче, словно пуховое одеяло, обволакивающее тебя незримой матовой пеленой. Эскалоп затянулся ещё и выпал из пространства.

Липовая аллея. куда-то. в руке зонтик. запах мёда. очень спешит. мимо деревьев. пруд. коляски. дети кормят уток. издалека аккордеон. но его это не. идёт быстрее, потому что. успеть. она.

Каштановые волосы на плечах. маленькие завитки, как улитки-ракушки. пронзительный взгляд. его закручивает. он падает. зарылся.

Она плачет. слёзы серые и солёные. пора. последний раз окунается в волосы, вдыхает их, целует их и ещё. и ещё. она стоит под зонтиком. вода капает. капает прямо на завитки. идти. но обернуться. не.

— Нет, нет! — закричал он и в отчаянии протянул руку. На него с интересом уставились два курящих на пеньках скелета.

— Эк его раскорячило, — заметил Черенок, — ну да первый раз всегда так.

— Что… что это было?.. — потрясённо проговорил Эскалоп и затряс черепом, приходя в себя.

— Лучшие воспоминания жмурика. Из-за кремации они словно спрессовываются, создавая такой конденсат… вроде эссенции счастья, — объяснил Черенок. — Жаль, со временем возникает привычка. А кино вообще только раз показывают.

— Эх, в мой первый раз оказался я в шкуре стахановца, — мечтательно произнёс Путный, — растянул на станке свою кралю шпагатом, включил сверло и ка-а-ак…

— Да погоди ты со своим сверлом, пусть мальчик расскажет, что видел. Что там солдатик наш, чего делал?

— Я не столько видел, сколько чувствовал, не знаю, — Эскалоп с трудом подбирал слова, — какой-то горящий изнутри огонь, который тебя сжигает. Это и сладко, и больно одновременно. И вроде как понимаешь, что только ради этого и стоит жить. Или умирать. Да и это неважно, нет разницы, потому что на фоне этого чувства всё словно стирается, а оно занимает всё, всё пространство, вот здесь, — он провёл рукой от рёбер до таза.

— Серьёзно парень вмазался, ишь как излагает, — усмехнулся Путный. — Ну а видел-то ты что?

— Не знаю, волосы…

— Волосы? Я и забыл, что это, — Черенок похлопал себя по голой черепушке.

— Ну ты хотя бы взял её за эти волосы, развернул и ка-а-ак следует…

— Да хватит тебе, Путный, не порти впечатление. У мальчика, может, впервые в жизни… — но Черенок не успел закончить, потому что Путный вдруг резко дёрнулся и одним прыжком сбил его с ног. Затем так же молниеносно схватил Эскалопа за лодыжку и рванул на себя. Они повалились между надгробий.

— Тише, там живчики! — прошептал он.

С дороги раздались быстрые шаги. Вскоре в поле зрения показались две тени с лопатами на плечах.

— Копатели, падла, ненавижу, — шёпотом выдохнул Путный.

— Пропускаем мимо, заходим сзади, — вполголоса промурлыкал Черенок.

Разорители могил поравнялись с ними. Это были два молодых парня, бедно одетые и очень худые. За плечами у каждого было по большому мешку. Они молча шли по направлению к центральному холму.

Черенок ещё немного подождал, затем махнул рукой, встал и, пригнувшись, побежал между могил вдоль дороги. За его плечами пыхтели остальные.

Люди вдруг остановились.

— Что-то жутко мне как-то, может, ну его, пойдём?

— Чего, напужался?

— Да ну, нехорошо это, говорю, предчувствие у меня.

— Трухло.

— Да одно дело у живых воровать, другое — у покойников, не по-божески это.

— Ты с каких это пор в бога поверил?!

— Да, мне тоже интересно, о каком именно боге идёт речь, — громко произнёс Черенок, выходя из тени большого православного креста. — О Будде, об Аллахе или, может быть, о боге христианском, едином в трёх лицах? — и он широким жестом обвёл себя и двух скелетов, подступающих к людям с разных сторон.

— А-а-а-а, мама! — истошно завопил парень и рухнул на колени.

Его товарищ двумя руками схватился за лопату и начал размахивать ею во все стороны.

— Не подходи, убью! Убью, только сунься!

Путный осклабился, поднырнул под крутящееся древко и в один миг оказался лицом к лицу с обезумевшим парнем.

— Вот что я называю на брудершафт! — прохрипел он и с размаху вдарил черепом по лбу парня. Что-то хрустнуло, из носа брызнула кровь, юноша выронил лопату и безвольно осел на землю. Путный склонился над ним и начал издавать хлюпающие звуки.

— Отпусти грехи мои, господи, отпусти и помилуй, — скороговоркой частил оставшийся молодой человек и судорожно крестился.

— Эх, снова поговорить не получилось, и так каждый раз, — грустно промолвил Черенок и подобрал лопату. Подойдя к парню сзади, он примерился и, как раз когда тот клал очередной поклон, аккуратно стукнул его по затылку. Тот рухнул носом в землю.

— Готов, — Черенок повернулся к Путному. — Эй, старина, не налегай, ты же не вурдалак какой, полегче!

— Отъебись, — прохлюпал тот.

— Одна и та же история, раз от разу, — Черенок с тоской обратился к Эскалопу. — Как чует кровь, теряет голову!

— А можно, дядь, я тоже попробую?

— Э, нет! Вот это тебе ещё точно рано. От неё такое может начаться — сам Хромой, бывало, в трубу улетал. С прахом и сравнивать нельзя.

Путный перестал хлебать и натужно поднялся. Его шатало.

— Грришь, любовь, ик!.. — прохрипел он. — А я тебе щас спою про любовь!..

— Ну началось…

Путный сплюнул, распахнул челюсть во всю ширь и зычно заголосил на весь лес:

Я у милой подо дверью,
Не прошу и не поверю,
Что Манюня, ох, змея,
Обманула ты меня!

Ах ты, Манька, злая доля,
Ты моя тюрьма и воля,
Променяю я малину
На твою, Манюня, спину,

Ты не верь, что я ворюга,
Стану я тебе супругом,
Расковырю пальцы в кровь,
Заберу твою…

Тут что-то громко щёлкнуло, и челюсти Путного заклинило одна над другой, в широко раскрытом положении.

— Ах ты ж, заело, — озабоченно проговорил Черенок и взял товарища под локотки. Путный что-то невнятно мычал, но, как ни пытался, не мог произнести более ни слова. — Этого теперь только к костоправу на холм. И то, если успеем.

Эскалоп глянул на небо. Луны уже не было видно за изломанными силуэтами деревьев. Начинало светать.

— Мне вас проводить, дядь?

— Нет, ступай уже к себе, нам всё равно в другую сторону. Хорошо подежурили сегодня, хотя этот, — Черенок кивнул на Путного, повисшего у него на руках, — как всегда всё испортил. Ладно, сынок, бывай. До следующей луны!

Эскалоп махнул на прощание и медленно побрёл в сторону берёзовой рощи. На душе у него было как-то удивительно покойно, и он не хотел торопиться. Он думал о волосах той девушки из своего видения. И от этой мысли ему почему-то становилось тепло и приятно. «Кто ты, ракушка-улитка? Счастлива ли ты под своим зонтиком?» — подумал он и улыбнулся первому лучу зари, который в этот момент как раз блеснул на куполе церкви, что стояла на холме.

Вдруг позади послышалось лёгкое перестукивание костей. Он обернулся. Это был Златый, возвращающийся к могиле. Он тащил себя ещё медленнее, чем раньше, но при этом на лице его не было заметно ни капли усталости или недовольства, напротив — оно было каким-то светлым, благостным.

Эскалоп немного подождал и раздумчивым шагом пошёл со Златым вровень.

— Здравствуйте, дяденька Златый.

— Здравствуй-здравствуй, подру́жек, — голос его оказался удивительно круглый, перекатный, как журчащий ручеёк, — экой ты взялся, не видал тебя ране, самого как звать-то?

— Эскалоп.

— Скалоп, Скалоп, хорошее имя, ага, — с каждым шагом Златый немного пыхтел и присвистывал, но это никак не сказывалось на плавности его речи. — Вот, а я к себе в еловый. Жена у меня в сосновом, а я в еловом. Вот такие рифмы. Муж в дверь, жена в Тверь, ха-ха. А у тебя где схрон, малый?

— Я в роще живу.

— А, там хорошо, берёзки, да. Особенно весной, как листочки пойдут. Клейкие такие, шелестят, опадают. Словно волосы — красиво.

— А… вы помните, какие они бывают… волосы?

— А как не помнить-то, голубок! — Златый даже рассмеялся, словно вопрос был очень наивным. — У жены моей волосы были длинные-предлинные, вот досюда, — он показал на таз. — Она ещё их каждое утро расчёсывала, сидя на лежанке. Я налюбоваться не мог. Чёрные, с синим отливом, волной…

Взгляд Златого затуманился. С минуту они молчали.

— Простите, дяденька, а можно… — Эскалоп почувствовал, как краснеет. — А можно вас кое о чём спросить?

— Спрашивай, дорогой, конечно.

— Как вы думаете, а что такое любовь?

— Что-то удивительно мне, что ты такие вопросы задаёшь, мальчик, — Златый даже остановился и посмотрел на него крупными удивлёнными прогалинами. — Это же так просто. Ей-богу, мы же только об этом говорили. А ты — вопросы. А ну, подумай сам. Давай.

— В том-то и дело, что я её, кажется, сегодня чувствовал, но как словами сказать — не умею.

— Тоже мне задачку надумал. Скажи, как умеешь.

— Не знаю… Как будто и больно, и приятно одновременно…

— Нет-нет, враки всё это, всё не то, — Златый улыбнулся и положил Эскалопу руку на плечо. — Только приятно, поверь, только приятно…

Они долго стояли и смотрели друг другу в глазницы.

Ударил колокол и начал бить семь часов.

— Ну, бывай, Скалоп, мне туда, — Златый махнул рукой и почесал в свою могилу.

— До свидания!

Эскалоп всё стоял и смотрел, как фигурка Златого становится меньше и меньше на тропинке, окружённой разлапистыми елями. Перед поворотом тот обернулся, помахал ему обломанным локтем и прокричал: «И чем дальше, тем приятней!» И скрылся за лапами деревьев.

Эскалоп очнулся и медленно побрёл в рощу.

Перед тем как залезть в могилу, он на прощание посмотрел вокруг. Прямо у его надгробного камня росла берёза. Её ветки слабо колыхались на ветру и напоминали ниспадающие волной волосы.