Про вдов героев СВО

(город Воронеж)

Ровно в 7:00 пронзительно зазвенел будильник. Анна выключила его одним движением, еще до того как открыла глаза. Тишина квартиры давила на уши. Вскочив с кровати, она почувствовала, как холод линолеума обжег босые ступни. На кухне уже шипела вода в кастрюле для овсянки и булькал кофе в турке. Шум. Ей нужен был этот гул, чтобы заглушить другую тишину — ту, что наступала, когда дети засыпали, а она оставалась одна на один с гудящим холодильником.

Сын считал себя достаточно взрослым для «настоящего» кофе, и Анна молча ставила турку на огонь. Как и сотни других ритуалов. На холодильнике висел забавный магнит в виде таксы в сомбреро — Лёша привез его из их последнего, такого далекого теперь, совместного отпуска. Каждый день, проходя мимо, Анна поправляла таксу, хотя та и так висела ровно.

Семья — ее родители, деятельная свекровь Нина Егоровна, две сестры — окружила ее плотным кольцом заботы. Но этого было мало. Пустота, оставшаяся после Алексея, была бездонной, и Анна боялась в нее заглядывать. Поэтому она начала ее заполнять. Детьми. Работой бухгалтера на удаленке, где цифры и отчеты создавали иллюзию порядка. А потом — волонтерством. Она не пошла помогать фронту. Это было слишком близко, слишком больно. Каждая коробка с маскировочными сетями пахла бы для нее Лёшей — его формой, его руками, его жизнью. Вместо этого она нашла себя в помощи здесь, в мирном Воронеже.

Она нашла в соцсетях группу «Доброе сердце. Воронеж» и с головой ушла в их проекты. Развозила продуктовые наборы одиноким старикам, слушая их бесконечные истории о прошлом, и в этих чужих воспоминаниях топила свои. Организовывала сборы игрушек для детского дома — три ночи подряд клеила из картона коробки в форме танков и самолётов, те самые, что Лёша когда-то мастерил для Максима. Она была везде, всегда на связи, всегда готова помочь.

«Лёша бы гордился», — сказала ей как-то свекровь. Анна кивнула, но почувствовала, как свело скулы.

Иногда, уложив детей и отправив последний отчет, она садилась на кухне. Тишина становилась вязкой, как застывший мед, давила на виски, на грудь. В такие моменты накатывали приступы паники. Воздуха не хватало, сердце колотилось где-то в горле. Она хваталась за телефон, листая контакты, но не решаясь никому позвонить. Что она скажет? «Мне страшно»? Она, сильная Анна, опора для всех?

Именно Нина Егоровна, приехавшая однажды без предупреждения и заставшая ее с серым лицом, настояла на психологе из фонда «Защитники Отечества». «Анечка, я сама после Афгана так брата теряла. Поверь мне, старой. Если не выговоришься — изъест изнутри. Ради детей, сходи».

Кабинет психолога пах кофе и чем-то стерильным. Анна сидела на краю кресла, рассказывая о Дашиных вопросах про небо, о Максимовой замкнутости. Голос ее звучал ровно, как доклад. Игорь Владимирович кивал, делал пометки. Потом отложил ручку и посмотрел ей прямо в глаза.
— Анна, а как вы? Как вы?
Анна замерла. В горле встал ком. Она уставилась на свои сцепленные на коленях пальцы. Белые костяшки.
— Я не спрашиваю про маму Анну. Я спрашиваю про Анну. Что вы чувствуете, когда ложитесь спать?
Признаться, что боится тишины. Он посчитает ее слабой. Сказать, что плачет. Отправит в больницу. Нужно держаться. Держаться для них.
— Я... — она сглотнула, и голос прозвучал глухо, как из колодца. — Если я остановлюсь... я утону. И я не имею права утонуть.

Телефон зазвонил, когда Анна клеила коробку для детского дома. На экране был неизвестный городской номер. Женщина представилась, голос ее звучал уверенно: «Анна, мы следим за вашей активностью в "Добром сердце" и хотели бы предложить вам возглавить новое направление...». Слова «признание», «лидер», «команда» отскакивали от Анны, как горошины. Она машинально кивала, хотя ее никто не видел. Ее взгляд упал на недоклеенный угол коробки. Внезапно она представила себе еще один телефон, еще десяток писем, еще бессонные ночи за отчетами. Пальцы, державшие трубку, онемели.

А вечером случился срыв. Она вернулась домой позже обычного, вымотанная после сложного сбора помощи для погорельцев. Максим встретил ее у порога с упреком: «Опять ты поздно. У Дашки температура поднялась, пока ты чужих спасала». Анна знала, что он преувеличивает, температура была 37,2, но усталость и затаенная боль прорвались наружу.
— А кто, по-твоему, для вас старается?! — закричала она, сама не узнавая свой голос. — Думаешь, мне легко?!

Она увидела испуганные глаза сына, его сжавшиеся губы, в которых было не упрямство, а обида. Услышала, как заплакала в комнате Даша, и осеклась. Той ночью она сидела на полу в ванной, прижавшись лбом к холодному кафелю, и беззвучно рыдала.

Утром она перезвонила в фонд и вежливо отказалась. Это «нет» стоило ей большего, чем все прежние «да».

Вечером, когда Даша привычно попросила: «Мам, почитай», Анна не отмахнулась. Она отложила телефон, взяла с полки старую, зачитанную книжку про Карлсона и села на кровать между сыном и дочкой. Максим, хоть и делал вид, что ему не интересно, придвинулся ближе. Анна читала, чувствуя тепло их тел по бокам.

Она вспомнила, как Лёша, когда Максим был маленьким, делал разные голоса для героев. Особенно смешным у него получался Карлсон — важный, с баритоном. Сейчас ее голос звучал ровно, без актерства, но Даша засыпала с той же улыбкой, что и тогда. А когда она закончила, Максим вдруг тихо сказал: «Папа читал лучше».