Прочерки

– Мама, – Элли сидит на корточках, касается плеча маленькой детской ручонкой, тормошит, трясёт ласково, – мама, мамочка.

На девочке мятое голубое платье, белые гольфы, разумеется, ставшие серыми от въедливой подвальной грязи, бежевые сандалии.Девичий тонкий голос разбивается о глухие безмолвные камни, забивается в трещины, растекается по грязным, чудом совсем уцелевшим, стеклам. Мама смотрит на Элли молчаливо и немигающе. Вязкая алая пропитывает седые волосы, нить слюны стекает по дряблой коже, остаётся следом на подбородке. Обломок упавшей месяца три назад перегородки лежит под виском, вдавленный в кость. И пахнет кровью.

Крыса топорщит усы, шевелит носом, втягивая затхлый подвальный воздух. Глаза-бусины блестят в полутьме. Лапы скребут коготками по полу. Медленно, плавно, не сводя взгляда с манящей, дразнящей, такой осязаемой, крыса выбирается из вентиляции. Спускается по одной из упавших балок, задевая переключатель.

Проектор шипит. Воздух растекается голограммой, скрипуче, шипяще, с помехами повторяющей:

– … не всмятку, и не крутое. А самое обычное – сырое. Мышка бежала, хвостиком махнула – яичко упало… горь-ко плачет курочка Р-ря-р-р-ря…Крыса пятится. Замирает. Блестит глазами. Шевелит носом, втягивая провоцирующий не прятаться запах. Голограмма кромсает воздух на части. Девочка в голубом платье раскачивается вперёд-назад. Тормошит за плечо отдыхающую виском на камне, окоченевшую, молчаливую, с немигающим пустым взглядом.

– Мама, – говорит Элли, – мама, мамочка.

– … не всмятку, и не крутое. А самое обычное – сырое. Мышка бежала, хвостиком махнула – яичко упало… горь-ко плачет курочка Р-ря-р-р-ря… – вторит механический неживой голос, когда-то разбавленный нужными интонациями, но сейчас их все растерявший – не хватает заряда/запчастей/обновления программы.

– Мама, – говорит Элли, – мама, мамочка.

Крыса выбирается из своего схрона: старого полусгнившего, не годящегося на растопку, ящика. Подбирается ближе. Ближе. Втягивает воздух, готовая сбежать при малейшей опасности. Слышит сквозь толщу стен приближение голодных, как и она сама, собратьев. Вгрызается вострыми в кожу на одеревеневшей лодыжке лежащей на холодном бетонном. Кровь пачкает шерсть. Крыса, насытившись, садится на задние лапы. Умывается. Кончик носа её ржаво-розовый и подрагивающий.

Девочка в голубом платье раскачивается вперёд-назад. Зовёт маму. Тормошит несуществующее плечо: крысы обглодали всё начисто, до полного отсутствия мягких тканей и губчатого вещества. Остатки костей, ещё не ставшие прахом, не растасканные, лежат у мысков бежевых, посеревших от пыли подвальной, сандалий.

Однажды мир вздрагивает и умирает в ядерном пламени.Трава – бесконечное море зелёной травы, шелковистой, ласковой, полной жизни – постъядерной, непрекращающейся, настойчиво явной: стрекозиные крылья мелькают вон там, над лоснящемся пурпуром озерцом, хитиновый панцирь жука поблескивает меж корней, на чем-то чужеродно вкрапленном в реальность.

– Мама, – говорит Элли, – мама, мамочка.