Продал

Семь дней дождя.

Ах, как это поэтично звучит! Многим, сидящим у камина с какао в руках и пледом до подбородка, это покажется верхом уюта и атмосферности. Белый шум воды, пробивающей себе путь к земле сквозь пелену зелёного и творения рук человеческих – кирпич, бетон и вечно ржавеющий металл. Эти мирные деньки, когда тебе абсолютно ничего не нужно делать, кроме как созерцать стекающие по стеклу капли и чувствовать себя в полной гармонии с этой застывшей во времени картинкой из глянцевого журнала «Счастливый Затворник». И знаешь что? Эти многие будут абсолютно правы! В своем теплом, сухом, сытом мирке. Да только вот незадача: дождь, объективно говоря, и вправду является атмосферным явлением, но лишь с точки зрения метеорологии. Буквально. В реальной же жизни, особенно когда она тебя уже хорошенько пнула под дых, наслаждаться природой – это значит ощутить её суровую, мокрую, холодную пощечину на собственной шкуре. А не любоваться этим водным хаусом из своей безопасной речки, ведь ты рыба! Каплей больше, каплей меньше. Или хомячку в золотой клетке. Выбери сама, что больше подходит к твоему представлению о комфорте.

Вот и наша героиня, девочка по имени Коня в тот самый момент испытывала на себе полный спектр «прелестей» этого самого атмосферного явления. Она волочила свои отчаянно уставшие ножки по разбитой, превратившейся в реку жидкой грязи, дороге. Дороге, которая, как ей казалось, вела прямиком из одного ада в другой. Только что она вылезла из поезда, который, скрежеща и пыхтя, увозил с собой последние крохи иллюзии о цивилизованном мире. А теперь – вот он, финальный аккорд путешествия: километр грязи до дедушкиной избы под аккомпанемент ливня, который явно решил побить все рекорды по назойливости.

Пара часов пешком? Фигня! Миг по сравнению с вечностью, скажешь ты, укутанная в плед. Верно. Но только не тогда, когда ты промокла до нитки, будто младенец на крещении у какого-нибудь средневекового, очень-очень яростного батюшки, который свято верит, что чем глубже окунёшь – тем чище будет душа. А ноги утопают в холодной жиже по щиколотку, куртка, впитавшая влагу как губка, тянет вниз, а ветер, этот подлый соучастник стихии, норовит пробраться под воротник и устроить там ледяной шабаш.

Зонт. Ах, этот зонт! Последний папин подарок. Когда-то ярко-красный, символ защиты и заботы. Теперь – жалкий, покорёженный инвалид. Как показала практика этих семи адских дней в пути, он не спасал даже в первые полчаса каждого нового этапа путешествия. Конструкция была, видимо, больше для красоты, чем для реальной битвы со стихией. А уж когда он, этот предатель в пластиковом обличье, подломился с душераздирающим хрустом где-то на трети пути от станции к деревне… Вся надежда испарилась окончательно, растворившись в серой пелене дождя вместе с осколками спицы.

Ох, как она плакала в тот момент… Прямо посреди грязевого месива, под безжалостным ливнем. Не просто слезинки украдкой, а рыдания, сотрясавшие её маленькое, изможденное тельце. Последний папин подарок… и тот её покинул. С таким издевательским, громким ХР-Р-РУСЬ!, что, ей казалось, даже глухому стало бы худо. Этот звук переломил что-то внутри. В первые пару дней этого путешествия в неизвестность силы держать эмоции при себе ещё находились. Как-никак, она девочка сильная. Не то что вы, изнеженные тепличные растения. Она видала… ну, не совсем видала, но пережила кое-что посерьёзнее разбитого зонта. Наскрести толику мужества из последних сил – и не такое бывало. Но подъезжая к конечной точке, к этой чёртовой деревне с удивительным названием Заблудилово, чёртом посланный дождь разошелся не на шутку. Тучи сомкнулись в сплошную, почти непроглядную стену воды. И плотина, сдерживавшая ручейки слёз, рухнула в мгновение ока. Всё накопившееся за эти недели – страх, горечь, усталость, ощущение чудовищной несправедливости – вырвалось наружу. Малышка (хотя в свои одиннадцать лет она уже чувствовала себя глубоким стариком) выскочила из злосчастного вагона, едва поезд замер на станции, вся в слезах и соплях, смешивающихся с дождевой водой. Бросилась наутек от этого железного чудовища, увозившего последние следы знакомого мира.

Благо, добрый дядя проводник, человек с лицом, напоминающим помятую перчатку, но с неожиданно зоркими глазками, заметил кое-что важное. "Эй, дура! – мило позвал он её сквозь шум дождя, высунувшись из тамбура. – Багаж-то твой! Совсем рехнулась? Куда ж ты без мешочка?" Он не стал бежать за ней по грязи, нет. Он просто ловким движением выкинул её жалкий узелок прямо на перрон, в лужу размером с небольшое озеро. "Держи, красавица! Благодарности не надо!". И поезд, фыркнув паром с видом глубочайшего благочестия, тронулся, оставив Коню одну наедине с её слезами, дождем, грязью и узелком, медленно впитывающим воду.

Коня всхлипнула, вытерла лицо мокрым рукавом куртки (что было абсолютно бессмысленно) и побрела к луже-озеру. Её "багаж". Один небольшой, потертый узелок на защелках, который когда-то был папиной докторской сумкой. Внутри – всё её богатство: две смены белья (уже слегка влажные), теплый, но страшно колючий свитер (подарок кухарки), фотография родителей в простой рамке (спрятана на самом дне, завернутая в платок), немного еды в тряпочке (пара сухарей и кусок сала, бережно сохраненных с последней пересадки), и самое главное – маленький, туго набитый конвертик с оставшимися деньгами. Небольшая сумма, которую она, как белка, копила орешек за орешком. Эти деньги были не просто бумажками. Это были недели тяжкого, унизительного труда.

Вспомнилось… После того, как родители ушли один за другим, сраженные той самой «великой очищающей эпидемией» (как пафосно назвали её в газетах), дом мгновенно наполнился «заботливыми» родственниками. Тетя Марфа с лицом, как у кислого лимона, и дядя Степан, от которого разило дешевым одеколоном. Они кружили, как стервятники, еще до похорон. А после… О, после началось настоящее пиршество. «Оформление опекунства», «забота о сиротке», «управление наследством до её совершеннолетия». Банковские счета отца, банкира средней руки, но для их скромных аппетитов – настоящего Креза, растворились в воздухе быстрее, чем дым от папиной сигары. Дом, мебель, мамины скромные украшения – всё пошло с молотка или просто исчезло в карманах «добродетелей». Коня наблюдала за этим цирком с каменным лицом, затаив дыхание где-то глубоко внутри. Плакать было нельзя. Показывать страх – тем более. Она видела, как тетя Марфа приценивалась к её же кукле, подаренной на последний день рождения.

Ей оставили крохи. И уголок в бывшей комнате для гостей. И обязанность быть «тихой и благодарной». Но через месяц, подслушав разговор о том, как «девочку пора бы определить куда-нибудь подешевле, в приют или в услужение», Коня поняла: пора. Единственный шанс – дед. Мамин отец. Тот самый, про которого родители говорили с натяжкой и неохотой, отмахиваясь: «Он… своеобразный. Живет далеко. Не трогай его. Пусть сидит, на чём он там сидит.». Но других вариантов не было. Дед жил в деревне. Деревня – эта далеко. Чтобы уехать далеко, нужны деньги. Денег у Коньи не было. Совсем.

Вот тут и пригодилась кухарка Анфиса, мамина давняя подруга, единственная, кто тайком подкармливал Коню и иногда гладил по голове. Когда тетя Марфа уволила её «в целях экономии», Анфиса, пыхтя от возмущения, забрала Коню к себе на недельку – «помочь по хозяйству». Неделька растянулась на два с лишним месяца. «Помощь по хозяйству» оказалась каторгой. Мытье полов в огромном доходном доме, где жила Анфиса, драила плиты и сковородки до блеска, таскала тяжеленные ведра с водой, чистила ковры на снегу до онемения пальцев. Спала на кухне на двух стульях. Анфиса платила гроши, но честно. И главное – кормила. Щи да каша – пища наша, но горячие и сытные. Каждый вечер Коня, стирая в кровь ладони, откладывала заработанные копейки в папину старую табакерку. Это был её фонд освобождения. Фонд надежды. «Доеду до деда. Он… он же родной. Мамин папа. Он примет. Поможет. Там деревня, воздух, может, будет легче…». Эти мысли гнали её вперед, когда ныли спина и руки, когда хотелось просто лечь и умереть.

Наконец, сумма была собрана. Билет третьего класса до станции «Заблудилово» плюс немного на дорогу и, может, на первое время. Побег был похож на сцену из дешевого романа, но для Коньи – это была операция «Спасение». Пока тетя Марфа и дядя Степан были на каком-то сомнительном аукционе (где, как она подозревала, продавали последний папин фрак), Коня, дрожа как осиновый лист, запихнула свой свёрток в старый узелок, на цыпочках прошмыгнула мимо вечно дремлющей экономки и выскользнула на улицу. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет. Она не оглядывалась. Бежала до трамвая, потом – на вокзал. Купила билет на ближайший поезд, идущий хоть в примерном направлении. И вот она – в дороге. Семь дней тряски в переполненном вагоне третьего класса. Запах пота, дешевого табака, тухлой селедки и отчаяния. Попутчики – пестрый сброд: солдаты, возвращающиеся из увольнения с перегаром и громкими песнями; бабы с курями в корзинах, оравшие дети; угрюмые мужики, молча ковырявшие грязь под ногтями. Коня прижимала узелок к себе, старалась быть невидимкой. Ела сухари и сало по крошечному кусочку. Спала сидя, положив голову на мешочек. Мечтала о деде. Как он встретит? Она помнила его смутно – высокий, сутулый, с колючей щетиной и странными, очень-очень яркими глазами. Может немного красноватыми. Он смеялся громко и как-то… неровно. Но он дарил ей деревянных лошадок, которые сам вырезал. Она их любила. Может, он все еще вырезает? Может, у него в деревне есть лошади настоящие? И корова? И огород? Она будет работать! Пахать, как у Анфисы! Только бы он ее не прогнал…

И вот – финал пути. Станция «Заблудилово». Деревянное строение, покосившееся от времени и ветров, выкрашенное когда-то в веселый синий цвет, а теперь облезлое и унылое. И этот дождь. Этот проклятый, бесконечный дождь, который будто решил смыть её последние надежды в грязь. И сломанный зонт. И рыдания. И узелок в луже.

Коня шмыгнула носом, подхватила узелок. Он стал неимоверно тяжелым от воды. Тряпка с едой промокла насквозь – сухари превратились в кашу, сало плавало в мутной воде. Эх. По крайней мере, деньги в конверте, завёрнутом в клеенку у самого дна, должны были быть целы. Надеялась.

Она огляделась. Станция. Лужи. Пара покосившихся домиков вдалеке. И дорога. Одна-единственная дорога, уходящая в серую мглу между мокрыми полями и чахлым леском. Туда. К деду. К спасению? Или...

–Ну что ж, Коня, – пробормотала она себе под нос, пытаясь придать голосу бодрости, которой не было и в помине. – Дошел поезд до станции... Вылезай да пыхти. – Она перекинула мокрый платок через голову, узелок обеими руками и ступила в грязь. Ноги сразу ушли по щиколотку. Холодная, липкая, она с чавканьем обнимала ее стоптанные башмаки. Каждый шаг давался с усилием. Дождь хлестал по лицу, залепляя глаза. Куртка превратилась в тяжелую, ледяную корку.

Но она шла. Потому что назад пути не было. Потому что впереди – дед. Мамин папа. Он ведь должен быть хорошим. Он ведь не продаст последний папин подарок... как продали всё остальное тетя Марфа и дядя Степан? Нет, родственники так не поступают. Вроде…

Она шла, спотыкаясь о невидимые кочки под водой, думая о теплой печке, о миске горячей картошки, о деде, который, наконец, обнимет её и скажет: "Всё, Конька, ты дома. Вот тебе лошадка из дерева! Сам выстругал.". Мечты согревали сильнее, чем промокшая куртка. А на груди, под мокрой тканью, уже бежали струйки ледяной воды, смешанной со слезами, которые дождь смывал прежде, чем они успевали скатиться по щекам. Но шаг за шагом и…

И вот она! Изба. Показалась из-за поворота, притулившись под двумя кривыми березами. Она… не внушала того детского восторга, которого Коня ожидала от новой жизни. Низенькая, почерневшая от времени, с покосившимся крыльцом и одним выбитым оконцем, забитым фанеркой. С шаткой пристройкой рядом, напоминающей то ли баню, то ли деревенский сартир. Дым из трубы вился еле-еле, будто печка дышала на ладан. Забор кое-где повалился, огород зарос бурьяном выше крыльца. Но в пылу (а скорее стуже) бури, ей уже было плевать – притон, халупа или ямка. Главное – что там, за этой кривой дверью, должно быть тепло. И сухо. И нет этой вечной, пронизывающей до костей воды. И, может быть, дед. С деревянной лошадкой.
Она собрала последние силы и заковыляла к крыльцу. Каждый шаг отдавался гулом в уставших ногах. Вот и калитка, висящая на одной петле. Вот и крыльцо, скрипящее под ногами. Вот и дверь, с облупившейся краской и щелью, откуда тянуло затхлым теплом и чем-то еще... каким-то странным, чуть сладковатым запахом, который она не могла опознать. Запах чего-то давно не мытого, старого, забытого.

– Деда?.. – прошептала она, и голос ее сорвался. – Дедушка, это я... Коня...
Тишина. Лишь дождь барабанил по крыше. Потом изнутри послышался шорох, невнятное бормотание. Шаги. Неуверенные, шаркающие. Задвижка с грохотом отодвинулась. Дверь скрипнула и открылась.

Тишина коридора встретила её с немой ухмылкой. Темнота не давала разглядеть внутренний интерьер, но едкий запах, что проникал куда-то глубоко через нос, давал место фантазии. Глаза метались туда-сюда, в попытке заметить, хоть малюсенькое движение изнутри, но простояв так минуту, Коня не обнаружила ни движений, ни звуков. Стоять под проливным дождём уже не было сил, и она, собрав всю волю в кулачок, решилась и вошла.

Теплее намного не стало, но ледяной дождь теперь хотя бы не отбивал чечётку на её голове и плечах. Тяжелый, спёртый воздух ударил в лицо, смесь пыли и чего-то чуть сладковато непривычного. Изба была погружена в полумрак. Тусклый свет скупо пробивался сквозь маленькое, заляпанное окно и дыру в печной заслонке, где тлели последние угольки, едва отгоняя сырой холод.

И сразу – бардак. Хаос, по сравнению с которым её узелок был образцом педантичности. Гора грязной посуды на столе, по которой уже ползали мухи, несмотря на холод. Одежда валялась кучами на полу и единственной лавке. Пустые бутылки из-под самогона под столом. Ошмётки газет. Пепел. Запах старого жира и чего-то кислого.

– Дедушка? – позвала Коня уже громче, пробираясь сквозь этот пыльный ад. Проходя мимо очередной стопки мусора она не заметила на полу кастрюлю. БА-А-А-Х!

Больно… Упав на свои отмороженные коленки, она медленно подняла голову в направлении гостевой. Взгляд быстро упал на фигуру, седевшую в удалении.

А, вот он.

В углу, за столом, в стареньком, протёртом до дыр кресле. Сидел. Вернее, обвис. Голова запрокинута на спинку, рот полуоткрыт. Одна рука свисала вниз, пальцы почти касались пола. Другая лежала на колене, ладонью вверх. Не шевелился. Не дышал, как показалось Коне в первый ужасный миг.

– Деда?! – вскрикнула она, и сердце ёкнуло так, что в глазах потемнело. Неужели... опоздала? Он... умер!?
Она подбежала, едва не падая от дрожи и усталости. Присмотрелась. Нет, грудь под стареньким, засаленным свитером едва заметно поднималась. Фух…

Слабый, хрипловатый свист вырывался из полуоткрытого рта. Спит. Глубоко. Крепко. Так крепко, что даже её крик не разбудил. Коня облегченно выдохнула, и тут же заметила детали. На свисающей руке, чуть выше кисти, на сгибе... Темные точки. Несколько. Как уколы комаров, только... странные. А рядом, на полу под рукой, валялся маленький кусочек ватки, странно бурый на одном краю. И еще... возле ножки кресла, почти в пыли, блеснуло что-то тонкое и металлическое. Маленькая иголка? Шприц? Она не разглядывала пристально. Голова гудела от усталости, мысли путались.
– Просто устал очень, – быстро решила она, отводя взгляд от руки и странного блеска. – Работал много. Старый ведь. И болел, наверное. Вон как крепко спит, бедный. Даже в таком холоде! Надо бы растопить печь, да погреться самой.

Она огляделась вокруг. Беспорядок был удручающим. Пыль лежала толстым слоем везде, где не валялась грязь посуды или одежды. На окне – паутина, густая, как вуаль. Пол... лучше не смотреть. Мысль пришла сама собой, ясная и простая: пока дед спит, она приберется. Сделает хоть немного чище и уютнее. Ведь она приехала не гостить, а жить. Помогать. Она же сильная. Она умеет. У Анфисы куда хуже, бывало, после праздников, и ничего, справлялась. Деда так обрадуется, что точно разрешит остаться!

С новым, почти бодрым чувством (по крайней мере, она пыталась его внушить себе), Коня осторожно поставила свой мокрый узелок у печки, стараясь не шуметь. Скинула промокшую куртку – она тут же тяжело шлёпнулась на пол. Рукава свитера закатала. "Ну, Коня, – мысленно подбодрила она себя, оглядывая поле битвы с грязью. – Работа ждет. Дом наводим".
Первым делом – печка. Надо добавить дров, раздуть огонь. Потом найти тряпку... Или веник... Или хотя бы совок. И вода. Где тут вода? Она огляделась, пытаясь найти ведро или кран, шагая осторожно, чтобы не разбудить деда и не наступить на что-нибудь хрупкое или, не дай бог, живое в этом хаосе. Спасительница избы ждала своего часа. И первая битва за новую жизнь начиналась здесь и сейчас, с тряпки и веника, под мерное, хриплое посапывание старого человека в кресле, который даже не подозревал, какая буря тихой решимости бушует в его промокшей до нитки внучке.