Прогулка

Была та самая осенняя пора, что стоит на рубеже меж царством солнца и царством снега. Поутру, когда старый Аркадий Петрович, бывавший лесник, выходил на крыльцо своей избы на отшибе деревни, трава под ногами хрустела, словно рассыпанный сахар. Иней лежал на былинках, на паутинках, что растянули поздние паучки меж веток татарника, на опавшем листе кленовом – серебристый, колкий, дыханьем небесным порождённый.

Его внук, Сеня, мальчик лет десяти, с серыми, внимательными глазами, уже ждал деда, подпрыгивая от нетерпения.

- Деда, а пойдём? Лес-то ноне, поди, как раскрашен!

- Пойдём, пойдём, стрекоза неуёмная! - отозвался старик, поправляя на плече старую берестяную котомку. - Поглядим, как мастерски Осень-художница поработала.

И пошли они знакомой тропой, что вилась меж огородов и уводила прямиком в дубраву, а там, мимо речки, в сосновый бор. Воздух был студён и чист, как ключевая вода. Хотелось пить его жадно, словно живую воду.

А лес и впрямь стоял, будто пожаром объятый. Но пожаром тихим, ярким, благодатным. Клёны пылали багрянцем и кумачом, осины трепетали золотом, а дубы держали свою бронзу, тяжёлую, старческую, прошитую прожилками зелёного. Словно какой-то невидимый растяпа-уборщик раскидал по земле свои бархатные ковры. Шли они не спеша. Аркадий Петрович, сухопарый, кряжистый, с седою бородкой клином, опирался на палку из можжевельника, выструганную им самим. И на каждом шагу открывал он внуку тайны лесные, малые и великие.

- Гляди-ка! - говорил он, останавливаясь у муравейника, что походил на брошенный город, засыпанный золотыми монетами листьев. - Божьи труженики почивают. Затворили все ходы-выходы, залегали в сердцевине, до весны. Теперь у них своя, подземная жизнь. А вон, видишь, шишка еловая обгрызана? Это белка работала. Аккуратно, по чешуйкам, ядрышки вынула. Ни одного не пропустила, работница.

Сеня слушал, разинув рот. Ему казалось, что дед не просто старый лесник, а волшебник, понимающий язык всего живого в этом огромном лесу. Они вышли на поляну, где стояли несколько берёз, уже почти облетевших. Их белые стволы белели на солнце, а тонкие черные ветви, словно струны, пели под порывами ветра тихую, прощальную песню. Совсем рядом застыло огромным зеркалом озеро, в воде которого отражались все краски багряного леса. А мельница на берегу речушки казалась старинной башней неведомого замка из далёкой, волшебной страны.

И тут высоко в небе, прямо над их головами, послышался внезапный, тоскливый и, в то же время, величественный крик. Сеня вздрогнул и поднял голову. В вышине, в самой синеве, куда, казалось, и взгляд-то не долетит, тянулся на юг косяк журавлей. Клином, мудро и неотвратимо, уходили они в тёплые края. Их курлыканье, похожее на перекличку сторожей, покидающих свои посты, наполняло всю поднебесную щемящей печалью и строгой красотой.

- Летят... - прошептал Аркадий Петрович, сняв картуз и крестясь на проплывающую в небесной выси птичью душу. - Летят, милые. Прощаются до весны. Слышишь, как они меж собой говорят? Точно совещаются: «А помнишь, братцы, озеро то? А помнишь, камыши те?» Эх, душа-птица… Тяжко ей родину покидать.

Они долго стояли, провожая глазами убывающую в дымке галочку стаи. И в сердце мальчика впервые вошло странное, доселе неведомое чувство - смесь восторга перед этой крылатой силой и грусти о чём-то безвозвратно уходящем.

- Деда, а они вернутся?

- Как же не вернуться? Обязательно. Жизнь-то она круглая, внучок. Всё возвращается на круги своя. Умрёт лист и навозом станет, корень накормит, новый лист весной родится. Улетит птица и новое племя приведёт. Ты это запомни.

Пошли дальше, глубже, туда, где строевые сосны подпирали небо своими макушками вечнозелёными. Тут был иной воздух – резкий, смолистый, терпкий. Под ногами шуршала сухая хвоя, и сквозь тёмную зелень пробивались косые, золотые лучи заходящего солнца. Вдруг Аркадий Петрович поднял руку, призывая к тишине. Из чащи, откуда-то справа, донёсся осторожный, сухой треск. Старик улыбнулся, приложил палец к губам.

Из-за бурелома, ступая неслышно, словно призрак, вышел огромный лось. Великан лесной, со шкурой, отливающей бронзой, с могучими, лопатообразными рогами. Он постоял с минуту, поводя ушами-локаторами, фыркнул, выпустив из ноздрей два облачка пара, и неспешно, с достоинством скрылся в чаще.

Сеня замер, боясь дышать. Он видел лосей и раньше, но всегда издалека. А тут – вот он, хозяин леса, в десяти шагах.

- Сегодня он не пуглив. - тихо пояснил дед. - Чует, что время покоя пришло. Зверьё то, оно умнее человека, оно знает свой час.

Дед с внуком стали на обратный путь, когда солнце уже клонилось к опушке, окрашивая верхушки сосен в цвет расплавленной меди. Тени стали длинными, густыми. В корзинке у деда лежали подберёзовики, последние рыжики, горсть дубовых желудей для поделок и ветка дикой рябины с гроздьями ягод, алыми, как капельки застывшей крови.

Возвращались молча. Оба были переполнены тишиной и величием пережитого дня. У околицы их встретил первый, робкий огонёк в окне избы. Дым из трубы стлался по ветру ровной, молочно-белой полоской, ещё малозаметной на фоне начинающего темнеть неба.

Перед сном, когда Сеня уже лежал на полатях, завернувшись в одеяло, дед подошёл к нему, положил на одеяло ту самую ветку рябины.

- На, внучек. Пусть у тебя кусочек осени в горнице останется. Глядя на неё, и зиму переживёшь.

Мальчик взял ветку. Ягоды были прохладные, гладкие. Он закрыл глаза, и перед ним снова встал багряный лес. Послышался тоскливый крик журавлей в синей вышине, и возникло величавое видение лесного рогатого великана. И он понял, что дед был прав. Жизнь – круглая. И эта осень, эта прогулка, этот день навсегда останутся в нём, как остаётся в земле тепло ушедшего солнца. Чтобы когда-нибудь, через много зим, прорасти в его душе новой любовью к этой земле, к этому небу, к этому вечному, мудрому и прекрасному миру.