Проклятый венец

Лето, 1718 года.

Тёмная и сырая камера Петропавловской крепости была миром, сократившимся до нескольких квадратных саженей сырого камня. Цесаревич Алексей Петрович, некогда наследник могучей империи, а ныне – узник, приговорённый собственным отцом к забвению и смерти, чувствовал, как жизнь медленно уходит из него, вытягиваемая холодом и отчаянием. Каждый стук каблуков часового за дверью отзывался в его сердце ледяным ужасом. Он знал, что Пётр I не простит. Жестокость отца была легендарной, а его собственная измена – несмываемым пятном.

Именно в эту ночь, когда отчаяние достигло своего апогея и мысль о петле или дыбе казалась едва ли не избавлением, в камере появился Он. Не было скрипа дверей, не было окликов стражи. Один из факелов в стене вдруг вспыхнул ярче, и в его колеблющемся свете проступила фигура. Перед ним стоял высокий, сухощавый старец в поношенном, тёмном одеянии, не то монашеском, не то странническом. Лицо его было изборождено глубокими морщинами, словно русло высохшей реки, но глаза… Годы стёрли всё, но не смогли стереть эти глаза. Они горели холодным, пронзительным светом, в котором читалась бездна знаний, не от мира сего.

– Кто... кто ты? – выдохнул узник, и голос его сорвался на шёпот. – Прислан отцом? Чтобы пытать?

Фигура медленно покачала головой. Из глубины капюшона послышался низкий, глухой голос, в котором словно скрежетали вековые камни.

– Я пришёл не от царя земного. Я страж иных границ. Меня зовут Макарий. Я шёл сюда из-за Каменного пояса много зим, цесаревич. Идя по твоим следам.

– По моим следам? – растерянно переспросил Алексей. – Я никуда не бежал... я здесь...

– Не телесным следам, – поправился незнакомец, Макарий. – По следам твоей судьбы. Она яркая, обречëнная и... гневная. Ты проклял отца в сердце своём. И не только его.

Алексей молчал. Да, он проклинал отца. За отнятую мать, за унижения, за вечный страх, за то, что заставил бежать, предать. Он желал ему смерти. И теперь эта смерть приходила к нему самому в ответ.

– Он убьёт меня, – просто сказал Алексей. В этом не было уже ни страха, лишь горькая констатация.

– Это вероятно, – холодно согласился Макарий. – Плоть тленна. Но дух... дух может оставить след. Месть – плохой спутник для бессмертия, но порой единственный, что остаётся обездоленным.

Он сделал шаг вперёд, и Алексей увидел его руки – длинные, жилистые пальцы, иссечëнные морщинами и какими-то старыми шрамами.

– Бессмертие? Как это возможно, если я уже мёртв? – тихо прошептал Алексей, что, казалось, это был не голос, а дуновение ветра.

— Бессмертие памяти, — тихо ответил старец. — Бессмертие воли. Твой отец ломает тебя, чтобы построить новую Россию. Ты можешь сломать его дело, чтобы сохранить душу старой. Не силой, не мятежом. Сила — у него. А у тебя… у тебя осталась лишь тень. Но и тень, брошенная в нужное время и в нужном месте, может изменить всё.

– Что мне делать? – прошептал Алексей, и в голосе его снова зазвучал страх, но уже иной – смешанный с проблеском безумной надежды.

Макарий не ответил. Вместо этого он сдвинул плащ, и под ним оказалась небольшая походная шахматная доска из темного дерева и мешочек с фигурами. Он расстелил доску на грубом столе, единственном в камере.

– Сыграем? – предложил он. – В последнюю партию.

Алексея, человека образованного, странное предложение в такой ситуации поразило. Но делать было нечего. Он молча кивнул. Они расставили фигуры. Игра шла в гробовой тишине, прерываемой лишь треском факела и одинокой свечи. Алексей, хороший игрок, играл автоматически, почти не глядя на доску, вся его сущность была сосредоточена на странном госте. Макарий двигал фигуры медленно, обдуманно. И всё чаще его тёмный, самодельный конь, резко выскакивая из-за линий пешек, начинал буквально терзать оборону Алексея.

– Сильная фигура, – вдруг проговорил Макарий, перемещая своего коня и беря очередную пешку. – Конь. Ходит иначе, чем все. Не по прямой. Он пляшет. Скачет через головы. Он – символ непредсказуемости, скрытой силы, которая приходит откуда не ждут. Основание твоего отца – этот город на костях – носит его имя. Медный всадник. Но всадник без коня – всего лишь статуя.

Алексей смотрел на фигурку коня, зажатую в пальцах незнакомца. Идея, страшная и великая, начала медленно прорастать в его измученном сознании. Месть. Не просто смерть. Наследие. Проклятие, которое переживет и его, и отца, и всех их потомков.

— Он хочет величия? — тихо, но с внезапной жёсткостью проговорил цесаревич. Его глаза загорелись лихорадочным блеском. — Он хочет, чтобы его империя стояла вечно на костях тех, кого он сломал? Пусть получит. Но пусть эта сила, это величие, будет для него и его наследников… отравленным. Пусть каждый, кто будет держать в руках символ его власти, будет пить из этого кубка не только мёд, но и желчь. Пусть сила империи будет куплена ценой их покоя, их счастья, их жизни.

Сибиряк медленно кивнул, и в его глазах вспыхнуло нечто похожее на одобрение.

— Сила требует жертвы. Великая сила — великой жертвы. Ты предлагаешь в жертву не себя. Ты предлагаешь в жертву весь свой род. Это сильное слово, царевич. Оно не любит, когда его произносят впустую.

— Я не шучу, — отрезал Алексей. В нём проснулась незнакомая ему самому решимость, последняя вспышка царской крови перед угасанием. — Отныне, каждый мужчина моего рода, в чьих руках окажется этот символ власти, познает мою долю. Он будет вкушать мёд могущества, но испивать и чашу моих мук. Сила империи, питаемая этой печатью, будет расти, но жизнь того, кто ею владеет, будет укорачиваться. Его будет преследовать тень насилия, муки телесные и душевные. Он будет править железной рукой, но сердце его будет ныть, а душа — истаивать. Такова цена моей мести. Такова плата за мощь России.

Он почти не дышал, выкрикивая эти слова. Свеча погасла, будто её и не было. Но в полной темноте фигурка коня начала светиться тусклым, багровым светом, будто раскалённый уголёк. В камере стало невыносимо холодно. Послышался лёгкий, едва уловимый звон, будто лопнула натянутая струна мироздания.

Макарий наконец отложил шахматную фигурку коня.

– Для печати нужна форма. И нужна кровь. Кровь обречëнного, давшего обет. Твоя кровь, цесаревич.

Он достал из складок одежды небольшой брусок тёмного, почти чёрного воска, испещрëнного мельчайшими блёстками слюды, и странный инструмент, похожий на шило.

– Мы создадим печать. Не одну. Их будет несколько. Эта, главная, – он указал на воск, – станет сердцем. Её получит твой отец, не ведая, что это такое. Она примет форму, которую он возжелает всем сердцем. Форму его города. Форму его власти. Она станет малым подобием Медного всадника. Золотым конём. Остальные части... будут храниться. Спрятаны. Пока не придёт время, и нужный человек не соберёт их все, чтобы разомкнуть круг или сделать его вечным.

Алексей уже не колебался. Он протянул дрожащую руку. Макарий быстрым, точным движением провёл острым кончиком инструмента по его ладони. Алексей вскрикнул от внезапной боли. Алая кровь хлынула на стол.

Ритуал длился недолго. Маг-монах собрал её в небольшую каменную чашу, что появилась в его руках словно из ниоткуда. Он смешал кровь с тёмным воском, нашептывая слова на непонятном, гортанном наречии, проводя руками над фигуркой. Он создавал крошечную, идеальную копию того самого монумента — вздыбленного коня, под копытами которого была не змея, а стилизованное, разбитое коронационное яйцо — символ прерванной традиции, разбитой старой жизни. Казалось, он вырезает что-то невидимым резцом на её поверхности, запечатывая в металл проклятие цесаревича. Багровое свечение пульсировало, то затухая, то разгораясь вновь, и в его свете Алексей видел искажённые, страдальческие лица — лица тех, кто придёт после него. Он видел вспышку кинжала, дуэльный выстрел, удушающий кашель, взрыв бомбы…

Воск в руках Макария начал плавиться безо всякого огня. Он стал податливым, живым, алым изнутри. Маг лепил из него небольшую фигурку, основу, заготовку. Потом он взял ту самую шахматную фигурку коня и с силой вдавил её в горячий воск, словно делая оттиск.

Раздался звук, похожий на далёкий гром. Фигурка коня застыла в его руках, но это была уже не просто фигурка. Она была тяжелее, отливала холодным золотом и тёмным агатом. Она пульсировала едва уловимой, зловещей энергией. Это был изумительный, детализированный малый Медный всадник.

Наконец всё стихло. Свеча снова горела на столе, будто её и не задувало. Фигурка коня лежала на доске, тёмная и безжизненная. Но теперь от неё веяло такой древней, такой тяжёлой скорбью, что на нее было страшно смотреть.

– Главная часть печати готова, – произнёс Макарий, и голос его звучал устало. – Она будет жаждать других частей. Она будет звать их. И тот, в чьих руках она окажется, будет обречён, пока все части не воссоединятся волею того, кто готов либо принять эту силу, либо разрушить её.

Он протянул артефакт Алексею. Тот взял его. Фигурка была ледяной и обжигающе горячей одновременно. Он чувствовал, как что-то уходит из него, перетекая в это золото. Он чувствовал себя пустым и... могущественным.

– А другие части? – спросил Алексей, сжимая в руке маленького золотого всадника, своё проклятие и своё бессмертие.

– Они будут созданы. И будут спрятаны. В разных местах, в разных веках. Одна – там, где земля сходится с небом. Другая – там, где спит великий хан. Третья... третья будет храниться там, где начался путь. Знать это тебе не нужно. Проклятие должно быть слепым для того, кто его насылает. Иначе оно обратится против тебя.

Макарий поднялся. Его фигура снова начала растворяться в тенях.

– Что будет с моим отцом? – крикнул ему вдогонку Алексей.

Из тьмы донëсся безразличный, холодный ответ:

– Он примет дар своего сына. И империя его будет могучей. И умрёт он в муках, не от болезни, а от ужаса. И все его наследники познают эту участь. Пока не явится тот, кто сможет заплатить цену за разлом печати. Цену большую, чем жизнь.

Дверь не открывалась. Макарий просто исчез. Тени успокоились. Факелы горели ровно. На столе лежала изумительной работы золотая фигурка всадника на постаменте, а рядом – медленно остывавшее шило. И лишь капли крови на столе напоминали, что это не было кошмарным сном.

Алексей схватил артефакт и спрятал его на груди. Он чувствовал его холод у сердца. Он больше не боялся. Он знал, что его наследие переживёт его. Его боль, его страх, его месть станут частью истории, частью самой империи.

Наутро к нему явился Пётр. Поговаривали, что они всю ночь провели за беседой – простил ли отец сына, раскаялся ли тот, – неизвестно, по Пётр ушёл в задумчивости. Позже в скудном имуществе Алексея, подле соломенной подстилки, нашли лишь одну странную вещь: маленькую, искусно сделанную золотую фигурку коня. Её отправили Петру. Император, смахнув скупую слезу по сыну, несмотря ни на что, счёл её знаком примирения или просто странной безделушкой. Он оставил её себе как мрачный трофей, как напоминание о своей победе и своей потере.

Он не знал, что в его руки перешло проклятие. Он не чувствовал, как холод фигурки начинает медленно проникать в его сердце. Он не подозревал, что могучая империя, которую он строил, уже начала подпитываться магией, источником которой была агония его собственного сына.

Он не знал, что взял в руки проклятие собственного сына. Проклятие, которое будет преследовать его род: насильственная смерть Петра II, убийство Петра III, гибель Павла I, крах великой империи... Проклятие, что будет питать империю, делая её сильнее с каждым годом, и одновременно источать своего носителя.

А цесаревич Алексей умер в каземате через сутки после того визита. Причины смерти остались неясны. Официально – от удара. Но на его лице застыла не ужасная гримаса, а странное, загадочное и горькое спокойствие. Он ушёл, держа в руке невидимую нить, что на века свяжет судьбу Романовых с маленькой золотой фигуркой. И только где-то далеко, за Каменным поясом, странствующий маг по имени Макарий продолжал свой путь, унося в келье тайну о других частях печати и имя того, кто однажды сможет её снять.