Прощённый

Лес дышал влагой и мхом. Туман, клубящийся над кронами, как пар из пасти зверя, цеплялся за верхушки кедров, гасил звуки, убаюкивал взгляд. Сибирь стояла хмуро, неподвижно, будто наблюдала.

Шестеро шли молча. Дезертиры .Измождённые, оборванные, шаг тяжёл, глаза мутны. То были казаки, из волжского братства, что с атаманом Ермаком Тимофеевичем однажды двинулись на покорение новых царёвых земель, что за далёким Уралом за удачей вышли,за славой да богатством.

Далеко они зашли, дальше иных, что пали от стрел да камня, от чахотки болотной, от голода, от льда и хворей. А теперь — назад. Назад в степи, к волжским вольным просторам. Прочь от проклятых богом земель этих.

— Не дойдёт Ермак, — хрипел Макар Осипович, седой, злобный с обвисшими усами, — сгинет с толпой своей в энтих топях, проклятых. Чегой нам то тут гнить?

— Аминь, — шепнул Грицко Кнут , криво усмехнувшись, — Я, братцы, коли на выбор — то лучше уж в виселицу у царя, нежели в холодную яму от проклятой трясины.

Молодой Василий, по прозвищу Васька Малой, молчал, идучи последним. Он был самый юный в ватаге — щека ещё гладкая, с глазами восторженными, когда шли они из Астрахани. Мечтал о славе, мечтал о землях, о подвигах. Теперь — шёл, понурив голову.

— Погубил многих атаман то, — вымолвил Семён Кривда, широкоплечий, с лицом как камень, — а для чего? Золота мы не видали, земли эти — голодны. А буряты? Дьяволово племя. У тех и луков побольше, чем у нас пороху. Псы.

— Да и кости мои болят, — буркнул один из братьев Кольцовых, не разберёшь который, — так, видать, и на роду написано — сдохнуть в чужой земле за чужого царя.

Шли они с севера, по карте что всю дорогу отмечал углём по бересте старый,опытный Макар Осипович. Миновали реку, что змейкой вилась, миновали старую стоянку, где в прошлом месяце отпевали троих. Болезнь подлая — схватила и кости скрутила.

Шли без песни, без веселья. Лишь ветер свистел, и сосны поскрипывали, будто вели разговор старцев — ленивый, вечно недовольный.

С неба накрапывало. Мелкий, колючий дождик, тёмный как слёзы. Земля под ногами размокла, чавкала грязью. Лес становился гуще, тише, и чем дальше они шли, тем сильнее чувствовалась в воздухе чужая воля — будто кто-то глядел со стороны, но не человек, и не зверь.

*****

Когда встали лагерем на опушке, костёр с трудом разгорелся в сыром лесу. Грицко достал флягу с затхлой водою, шумно хлебнул.

— А всё ж, братцы, хорошо, что ушли мы, правильно ушли. Я, скажу вам, и в бою не раз бывал, и в яме , в плену крымского татарина собаки сиживал, и под Казанью стоял — а такого ада, как здесь, не видывал.

— Ты, Грицко, всё б сказки травил, — ворчал Семён, — а коли к делу — так всегда сзади. Да не в этом суть. Стыд, может, и будет — да только живы останемся. Да и не боязно то живот за цель положить какую. Тут же, бесславно сгинуть разве. Без пользы да без памяти.

Макар согласно кивнул. Васька молчал, разглядывая, как капли стекали по кривой ветке ели. Всё в этом лесу казалось недобрым. Деревья глядели исподтишка, ветер шептал что-то непонятное прямо в уши. А коль замолкал ветер, тишина — такая, что в ушах звенит.

— Думаете, сойдём с тайги? — спросил он, тихо, почти себе под нос.

— Ежели судьба не оборвётся, — ответил Макар, — сойдём. Там, где-то, недалече, уж поселения стоят. Племя то помните — не злобное. Как проходили мимо них, то рыбу давали, вяленого мяса в дорогу, шкуры хорошие. Может, и теперь миром проскочим.

— С добром идём,без злого умысла — буркнул Кольцов, — так и примут.

Васька не слышал. Он чувствовал, как будто что-то невидимое шагает рядом, след в след. Будто сама земля Сибирская не хотела отпускать тех, кто шёл с воровским сердцем. Словно за каждым их шагом шелестела чья-то чужая, древняя мысль.

А в небе над лесом крутились вороны. Голодные, чёрные, как само предзнаменование.

****

Небо потемнело, хотя солнце ещё должно было стоять высоко. Воздух веовь налился туманной тяжестью, как бывает перед дождём или бедой. Промокшие, злые и уставшие, казаки вышли к реке, что вилась под склоном, — и за нею, за раскидистыми лиственницами, завиднелись шалаши, крытые корой и травой, костры, дымящие тонкими струйками в вечернее небо.

— Глянь, — тихо сказал Кривда, — место знакомое…

— То самое, — кивнул Макар. — Здесь мы и весной были. Как с Ермаком шли, табором остановились. Племя мирное. Рыбы нам дали, мехов, девки на нас глазели.

— А я и не верил тогда, что дикарь без ножа под ребро пустит, — пробормотал Грицко. — А они — дары поднесли, пели что-то… Добрые энти. Не чета тем, чертям таёжным.

Кивнул он в сторону откуда пришли.

Васька припомнил. Он тогда ещё чуть не упал в обморок, когда старуха с пучком бересты окропляла их чем-то вонючим, приговаривая напевным голосом. Тогда все смеялись: «Колдунья баба то поди, ишь как травами смердит! Аль приворожить тебя Васятка хочет? А как тебе невеста такая?»

Сейчас же было не до смеха.

****

Когда они приблизились, племя их встретило без страха. Мужчины с копьями вышли из-за шалашей, дети жались женщинам, но взгляды — не враждебны. Узнали.

Из одного шалашика вышла старая шаманка, та самая — с глазами мутными, без зрачков, будто изнутри глядела. Шла, опираясь на палку, украшенную клыками и птичьими лапками. Говорила что-то на своём. Макар поклонился слегка, приложив руку к груди.

— Прими нас, бабка. Не вороги мы, а путники. Ветром гонимы, голодом томимы.

Бабка молчала. Потом подняла руку, по всему видать велела одному из молодых воинов проводить их. Повели казаков к отдельной землянке, дали варёной рыбы, травяной отвар, шкуры для сна.

— Удивительно, — сказал Васька, — будто родных принимают второй раз уж. Другие то, сразу копьями ощетинятся и в драку. А эти...Хотя мы ж и не виноваты ни в чём. За что им нам вредить?

— Никто не виноват, — сказал Грицко, — пока не стемнеет. А как стемнеет саблю то, при себе поближе держи .

***

На следующее утро небо было ясным. Из землянки они вышли на свет, помятые, но живые. Женщины племени сушили рыбу на жердях, дети носились меж шалаша́ми, племя жило. Однако взглядов избегали. Смотрели косо, стороной. В душу не лезли.

— Не нравится мне, — пробормотал один Кольцов, — слишком мягкие они какие то, слишком сладкие .

— И что ж? — ответил Семён Кривда, —той весной никого не тронули.

-- Той то весной нас цельна рать тут была, рубак войною битых. Ныне шестеро всего.

Отозвался Кнут.

-- Хотели бы, ещё вчера шкуры бы с нас спустили, а не разносолами тебя привечали. Не бери дурного в голову. Отдохнуть пару деньков нам надобно. Да в путь.

****

День был тихий, будто и не дышал. Жаркое солнце скользило сквозь лиственничные ветви, выжигая пятна света на земле. В стойбище жизнь текла размеренно: женщины плели сети, многие мужчины ушли в лес, дети бродили вдоль реки, ловили головастиков в плошки.

Макар Осипович с Грицком, сытые и вконец отяжелевшие от безделья, сидели в тени, правили свои сабли, плевались в траву. Спиртное давно уж вышло, ещё по дороге вперёд,а у местных не водилось, тоска оттого в крови не унималась. Не терпит казак безделья без вина. И чем дольше они оставались здесь, тем сильнее она грызла изнутри, превращая томление в дурное возбуждение.

— Вишь, какая, — прошептал Грицко, кивнув на девушку, что принесла воды. — Глазищи — как у волчицы. А кожа то кожа, гладкая как пух лебяжий. Видал такую?

Девушка — лет шестнадцати, не больше, — несла воду в берестяной плошке. Глаза её были насторожены, но без страха. Платье прилипло к телу, стройная, юркая.

— Оставь, — буркнул Макар Осипович, — сгинем мы тут, если начнёшь. Бабка эта глаз не сводит.

— Что мне бабка, — злобно скривился Грицко. — Я, брат, полжизни на войне. Брал трофеев не мало. За волосы её и...Закон один — кто сильней, тот и прав. А девка… поди, не девка уже. Да и что, не люди мы настоящие для дикарей этих, Правов не имеем штоль?

Он поднялся. Макар тяжело вздохнул, но тоже встал — не от желания, а от тоски скорее, которая мяла и его уже не первую неделю.

-- А пёс с ним. Отчего не размять костей старых? Может и не придётся более, кто знает?

Они пошли за девушкой в глубь стойбища, ловя момент, когда никто не увидит. Та оглянулась, ускорила шаг, но было поздно. Схватили. Затащили за шалаш.

Она не кричала — только сиплый всхлип. Потом извернулась, впилась зубами в ухо Грицка.

Тот заорал и девушка вырвалась что-то крича из-за шалаша.

Раздался крик мужской, гортанный, срывающийся на рёв. Из-за лиственниц выскочили трое охотников — с копьями, с каменными топорами, один с рогатым луком.

Грицко выругался отнял руку от уха , глянул на окровавленную ладонь и потянулся за кремнёвым пистолем.

— Твою ж…!

Вспышка. Выстрел — и первый охотник рухнул, зажимая живот, хрипя. Второй, как тень, метнул копьё — оно вонзилось в бедро седоусого Макара, и тот взвыл, упал на колено.

Грицко же ловко выхватил из-за пояса чекан и точным ударом тюкнул клювом топорика в лоб второго дикаря— охотник отлетел, ударился о корень, затих.

Но третий уже был рядом, каменный топор в руке — удар пришёлся по плечу, сбив Грицка наземь. Вскочил было, но тут же свалился, схватившись за лицо, заскулил как собака что лошадь её копытом лягнула: кровь лилась из рассечённого глаза.

Крики поднялись по стойбищу. Женщины завыли, дети бросились прочь, мужчины — те, что не ушли на охоту — прибежали с копьями и ножами. Остальные казаки — Семён Кривда, братья Кольцовы, Васька Малой — прибежали на звук, снаряжать пищали для боя времени не было, стали в защитный круг выставив пред собой сабли, но было поздно. Всё уже случилось.

Девка, та что обесчестить хотели, стояла с гневными очами и что-то быстро говорила указывая пальцем на Грицка.

— Что вы натворили собаки… — прошептал Семён ,глядя на окровавленного Грицка и Макара Осиповича что пытался копьё из бедра извлечь. Он понял причину по которой состоялась драка.

-- Ты, седина в бороду бес в ребро-- Он пнул ногою старого Макара. Тот взвыл от боли -- Голова седа а внутри пуста, как бочка.

— Нас убьют, — выдохнул Васька, — всех.

****

Старуха-шаманка стояла у мёртвых охотников. Молча. На лице — не гнев, не скорбь. Только древняя, выветренная тоска. Она подняла посох, ударила им о землю.

— А-аайа, эй-и-и-а... — заголосила вдруг, громко, страшно. Голос её был хриплый, как ветер в камнях, голос веков, забытых богов, болот и смерти.

Племя закружилось вокруг казаков, но не нападало. Только смотрели. Макар, раненый, хрипел, теряя сознание. Грицко катался в пыли, проклиная всех. Васька стоял, оцепенев. Кольцовы держали сабли наготове, но не дергались.

Шаманка указала посохом в сторону леса. Заверещала злобно.

— Хочет чтоб ушли. Отпускает. Не хочет крови больше.

Сказал Семён Кривда.

--Не будем злить их. Уходим .

****

Их выгнали. Без еды, без мехов, без провожатых. К ночи. Под дождь.

И пока шагали они в лес, таща на наспех собранных волокушах Макара Осиповича,под хриплые заклинания старой ведьмы, под вой ветра и улюлюканье дикарей,никто не оборачивался. Потому что в спину будто дышало — не племя, не зверь, а сама злая Сибирская тайга.

Кнут шёл сам. Злой, потерявший глаз в драке. Он шёл позади отряда молча, иногда прикасаясь к окровавленной повязке пальцами. Он понимал что это он навлёк на них беду и знал что любой из этих, вчерашних его товарищей, вмиг опустит саблю на его дурную голову, дай им только лишний повод. Поэтому благоразумно помалкивал.

****

В этот вечер Васька вдруг понял: кто-то действительно идёт за ними. С каждой минутой всё ближе. И это — не шаманка, не охотники.

А нечто иное.

Нечто, что ждало только одного — чтобы они, изгнанные, поняли--что остались совсем одни.

***

Шли три дня. Или четыре — никто уже точно не знал. Лес вокруг будто сжимался, становился всё гуще, темнее, и даже дневной свет казался тусклым, как сквозь мутное стекло. Ни зверя, ни птицы. Только деревья, да шорох листьев, будто кто-то невидимый крадётся рядом, дышит в спину. Казалось, сама тайга осерчала на них, казаков, и теперь не пускала ни вперёд, ни назад.

— Оно идёт за нами, — шептал Васька, озираясь. — Я слышал... ночью — скрип, будто дьявол когти по коре точит.

— Белка это, — буркнул Семён Кривда. — Или хорь. Вечно ты, сопляк, себе стращей насочиняешь.

Но даже голос Семёна был теперь глуше, чем прежде. Он сам оглядывался чаще обычного, как лань — что не видит и не слышит хищника. Но чувствует, на неё кто-то смотрит.

****

На четвёртую ночь случилось первое.

Стояли лагерем на опушке, где лес чуть расступался и открывал мшистый, как бархат, склон. Развели огонь, ели молча. Повезло подстрелить кабана. Макар, малость пришедший в себя от ранения сидел в стороне, молчал,хмуро глядя в тьму.

Вдруг раздался свист. Тихий. Протяжный. И не человеческий.

— Кто это? — спросил Трофим, один из Кольцовых, поднимаясь. — Слышал?

— Слышал, — ответил Семён и также встал. — Это не ветер.

Тут же что-то хрустнуло в лесу — сухая ветка, будто кто-то, тяжёлый, наступил неосторожно. Казалось, тьма вокруг дышит. Неожиданно в воздухе потянуло тухлым, болотным — неестественным.

Грицко, бледный, схватился за саблю:

— Я... я вон ту тень видел. Там. У дерева. Глянь, Васька!

Васька не глядел — он и так знал. Чувствовал нутром: там, за деревьями, что-то было. Что-то не из мира этого.

И снова — свист. На этот раз — ближе.

Макар с трудом поднялся, медленно, будто со дна колодца.

— Нас преследует, — сказал он, — не зверь, не человек. Знаю я такое. Было во времена ливонской войны, в лесах Курляндии, литовские племена, Семгаллы. Они рассказывали. Когда обидишь лес иль обитателей его,дух леса идёт за тобой. Он не виден, он неубиваем, но он идёт. И никогда не отстаёт. Простите браты за дурость нашу. Навлекли беду.

— Что ж делать? — выдохнул Трофим, озираясь.

— Молчи и иди. Не гляди назад. Не кажи ему страху. Может кого и простит. За себя не надеюсь уж.

Макар Осипович перекрестился и поцеловал нательный крестик.

****

На пятый день их стало меньше.

С утра не досчитались Грицка Кнута. Бурку его нашли мятой, грязной и изрезанной, как после драки, а рядом — вмятины на земле, будто кто-то когтистый ползал, выцарапывая ямы. Крови не было. Ни капли.

— Может, ушёл? — пробормотал кто-то.

— Сам по себе в глуши? — Семён покачал головой. — Его взяли.

— Кто? — спросил Васька.

Семён посмотрел на него так, что мальчишка задрожал.

— Не кто. А что.

****

Скоро исчез и старик, Трофим Осипович. Ночью. Без крика, без шума. Только утром на дереве нашли клочок кафтана и нож на земле — его нож, казачий, но рукоять костяная треснута, словно кто зубами ракусил.

— Нас по одному берут, — сказал Семён. — Как волк из стада овец. Только мы то братцы не овцы.

Но в глазах у него был страх. Неспокойный, липкий, как болотная жижа.

****

Васька не спал. Он только притворялся. Лежал, укутавшись в бурку, прижимая к себе пищаль. Ночь была вязкая, как смола. Вдруг — скрип. Мягкий, как шаг босой ноги по сухому мху.

Он медленно приподнялся.

И увидел.

Меж деревьями стояло что-то. Высокое. Чёрное. С развесистыми рогами. Его силуэт сливался с тьмой, но два глаза горели, как тлеющие угли. Оно не двигалось. Только смотрело. Долго. Страшно.

Потом исчезло.

Васька не закричал. Он просто лёг обратно. Сжал зубы и беззвучно заплакал. Он понял — они обречены. Потому что дух теперь запомнил их лица.

****

Они не успели толком проснуться. Их утренний костёр ещё дымился, потрескивая угольями, когда всё началось.

Сначала снова был свист — такой пронзительный, что в ушах задребезжало. Затем — удар, будто дуб свалился посреди лагеря. И сразу — вопль. Один. Второй. Хрип.

Семёна чем-то разрубило пополам, какой то страшной силой. Макар Кольцов, схватил топор. Он не успел ударить,даже не успел вымолвить проклятия, голова его покатилась по траве смотря удивлёнными глазами . Существо вынырнуло из тьмы, как буря, как сам ураган — чёрная фигура огромная, как человеческая но с головой лося, с руками, длинными, когтистыми, будто выдранными у зверя и пришитыми к человеку. На груди — клочья шкур, вперемешку с человеческими волосами. Глаза — алый огонь, жаждущий.

Второй Кольцов выстрелил из пищали. Пуля прошла сквозь. Без следа. Оно взвыло. Его вой не был звериным — он был пустым, как эхо мёртвой пещеры. Он бросился на Кольцова— и только кровь всплеснула на ствол ели.

Васька замер, весь дрожа. Смотрел, как гибнут товарищи, не в силах ни пошевелиться, ни закричать. Ему вдруг стало ясно: их не просто убивают — их карают. За то что обидели детей тайги, детей этого духа или что там это было такое.

— Прости, — прошептал он, как молитву. — Прости...

Он опустился на колени.

И тогда... чудище повернулось к нему. Долго смотрело. Словно сомневалось.

Потом коснулось длинным когтем щеки Васьки и медленно потянуло его вниз рассекая плоть. Васька не шевелился.

Оно не тронуло.

Исчезло так же внезапно, как и явилось — в лес, в туман, в небытие. Словно растворилось в тайге.

****

Он не помнил, как добрался. Шёл, как слепой, ноги сами несли. Обрывки памяти: ручей, расцарапанные пальцы, стон. Лицо в крови — то ли своей, то ли чужой.

На третий день он увидел дым.

Стойбище.

Увидел девчонку, ту самую. Васька упал на колени, не дойдя до костра. Словно кто-то толкнул в спину.

— Простите... — прошептал. — Простите меня, дурня. Простите нас, слепых.

Старуха-шаманка подошла, тихо. У неё в руках был пучок трав. Она провела им над его головой, шепча на языке, которого он не знал. Потом положила руку ему на макушку.

Девушка подошла. Молчала. Долго глядела в лицо. Потом вдруг — обняла. Как сестра, как та, что поняла: он не такой, как остальные. Он выжил не потому, что спрятался. А потому что раскаялся.

****

Он остался с ними. Работал молча, как все. Смотрел на мир и видел его иначе. Учился. Понимал. В ту же зиму ему выдали новую одёжу— с орнаментом, как у местных. Весной дали новое имя. Первый снег.

Лет через пять он уже редко вспоминал, как звался прежде.

А по ночам, в редкие мгновения тишины, ему всё ещё снился тот свист… и взгляд, полный древней силы.

Она,эта сила, простила — но не забыла.

Она никогда, ничего не забывает.

Никогда.