Пространство общей жизни

Трамвай номер шестнадцать дёрнулся на стыке, и папка с чертежами качнулась в руке. Я машинально прижал её к себе — привычное движение человека, который каждый день возит туда-сюда никому не нужные бумаги.

Октябрь 2003-го. Половина шестого, но уже темно, как в декабре. Петербург умеет это делать — красть световой день по кусочкам, незаметно. За окном трамвая проплывали огни. Обводный канал пах мазутом и чем-то ещё — тем особенным запахом промзоны, который въедается в одежду и не отстирывается.

Полупустой вагон. Все смотрели в никуда — стандартное выражение лиц в общественном транспорте. Женщина напротив читала «Коммерсантъ» двухдневной давности. Заголовок про Ходорковского. Рядом парень в наушниках едва заметно кивал в такт чему-то своему. Из динамика сочилось металлическое «цк-цк-цк».

Я знал, что через три остановки выходить. Знал, что от остановки до дома пять минут. Знал, что в комнате холодно, а включать обогреватель днем — расточительство.

— Боровая улица, — прохрипел динамик.

Я выскочил в мокрую темноту. До дома номер тридцать семь — пять минут быстрым шагом мимо облупленных парадных и помоек. В кармане звякнула связка ключей: от парадной, от квартиры, от комнаты, от навесного замка на кухонном шкафчике. Четыре степени свободы коммунального рая.

Парадная встретила запахом кошек и сырой штукатурки. На втором этаже кто-то опять разбил лампочку — приходилось подниматься на ощупь, держась за липкие перила. Четвёртый этаж, квартира восемнадцать. Глубокий вдох перед дверью.

— Костян пришёл! — заорал из кухни дядя Валера, едва я переступил порог. — Иди сюда, инженер!

На кухне было накурено так, что хоть топор вешай. За столом с клеёнкой в выцветших розах сидела обычная компания: дядя Валера в спортивном костюме «Адидас» неопределённого цвета, Семёныч из седьмой комнаты с бутылкой «Невского», и незнакомая девушка лет двадцати пяти с короткой стрижкой и внимательными серыми глазами.

— Это Маша, — представил Валера. — В третью вселилась, к Антонине Павловне. Художница! А это наш Костик, ядерщик. Реакторы проектирует, чтоб не рванули, как в Чернобыле.

— Техник-конструктор, — поправил я, пожимая девушке руку. Ладонь у неё была холодная и сухая. — И реакторы у нас для Ирана, ВВЭР а не РБМК, как в Чернобыле.

— Всё равно страшно, — улыбнулась Маша. — Я вот витражи расписываю. Максимум, что может случиться — порежусь стеклом.

Семёныч хмыкнул и плеснул водки в гранёный стакан:

— Художница, ядерщик... Интеллигенция! А я вот простой человек — работал на заводе, теперь на пенсии. Но зато знаю эту квартиру как свои пять пальцев. Сорок лет тут живу!

Я извинился и пошёл к себе — переодеться и оставить чертежи. Комната встретила холодом. Отопление ещё не дали, а масляный обогреватель я включал только на ночь — электричество по счётчику било по карману. Двенадцать метров личного пространства: раскладушка у стены, письменный стол у окна, платяной шкаф довоенных времён и книжные полки до потолка. Рай для двадцатилетнего холостяка за три тысячи в месяц.

Переодевшись в домашнее, вернулся на кухню. Маша всё ещё была там, слушала байки Семёныча про коммуналку семидесятых.

— ...а в этой самой комнате, где теперь Антонина Павловна, жил старик Мефодий. Странный был дед, говорили — из репрессированных. Всё какие-то формулы на стенах писал мелом. Помер в восемьдесят втором, а формулы эти потом месяц оттирали. Только толку — всё равно проступают иногда, сколько ни крась...

— Ну ты и сказочник, Семёныч, — засмеялся дядя Валера. — Небось просто плесень это.

— Плесень? — старик обиделся. — Да я своими глазами видел! И не только формулы. Бывает, ночью пройдёшь мимо третьей комнаты — а там свет горит. Заглянешь — темно. И холодом тянет нездешним.

Маша поёжилась:

— Спасибо за радушный приём. Теперь буду бояться в собственной комнате спать.

— Да ладно вам, — махнул я рукой. — Семёныч у нас главный сказочник. В прошлом месяце уверял, что в ванной водяной живёт.

— А что, не живёт разве? — пьяно ухмыльнулся дядя Валера. — Это ж Николай из пятой комнаты. Он там часами сидит, книжки читает. Прямо в ванне!

Все засмеялись. Даже Маша улыбнулась, и мне показалось, что кухня стала чуть теплее.

***

С Машей мы подружились быстро. Оказалось, у нас много общего — оба приехали из маленьких городов, оба до этого снимали углы в коммуналках, оба работали за копейки и мечтали о собственном жилье. По вечерам частенько пили чай на кухне, когда основные обитатели расходились по комнатам.

— Знаешь, — сказала она как-то, размешивая сахар в кружке с отбитой ручкой, — Семёныч-то не врал насчёт формул.

— В смысле?

— Я вчера обои в углу отклеила, хотела подклеить. А под ними — карандашом по штукатурке. Формулы какие-то, и правда. Или символы. Я даже срисовала.

Она достала блокнот и показала. На странице были аккуратно перерисованы странные значки — не то математические символы, не то какая-то вязь.

— Похоже на старую физическую нотацию, — сказал я, вглядываясь. — У нас в институте профессор Зильберман такими пользовался. Говорил, что так в двадцатых годах записывали.

— А что означает?

— Понятия не имею. Могу у Зильбермана спросить, если хочешь.

— Спроси, — кивнула Маша. — Мне... неуютно как-то. Вчера ночью проснулась — в комнате холодно, как в морозилке. А от стены, где эти формулы, вообще ледником тянет.

Я хотел пошутить про сквозняки в старых домах, но посмотрел в её серые глаза и промолчал. В коммуналке на Боровой действительно бывало неуютно по ночам. Особенно когда в три часа начинали капать все краны разом, хотя днём не капали. Или когда по коридору кто-то ходил, но утром все клялись, что спали.

— Покажешь? — спросил я.

Маша кивнула. Мы допили чай и пошли к ней. Третья комната была чуть больше моей — метров пятнадцать. У окна стоял мольберт с незаконченным витражным эскизом, вдоль стены — узкая кровать и комод. В углу действительно были отклеены обои.

— Вот, — Маша посветила настольной лампой.

Символы проступали на пожелтевшей штукатурке отчётливо, будто их вывели вчера. Я присел на корточки, вглядываясь. Часть действительно напоминала старую физическую нотацию, но остальное...

— Холодно, — сказала Маша за спиной. — Чувствуешь?

И правда — от стены тянуло могильным холодом. Я протянул руку, почти коснулся штукатурки...

— Костя! Машка! — в дверь забарабанил пьяный голос дяди Валеры. — Вы там чего уединились? Может, выпьем за знакомство?

Момент был сломан. Маша закатила глаза, я усмехнулся. Обычная коммунальная жизнь.

— Сейчас выйдем! — крикнула Маша.

— А я обои завтра же подклею, — шепнула она мне. — Не хочу на это смотреть.

На кухне нас ждала уже целая компания. К Валере и Семёнычу присоединился Николай из пятой — тощий очкарик лет тридцати, вечно небритый и вечно с книжкой. Сегодня это был потрёпанный томик Кастанеды.

— О, молодёжь! — обрадовался он. — Присаживайтесь. Только что Семёныч травил байки про наш дом. Оказывается, тут в тридцатых жил известный физик. Репрессировали потом.

— Лангефельд его звали, — важно кивнул Семёныч. — Немец. Или еврей. А может, и то, и другое. Говорят, он тут какие-то опыты ставил. С пространством экспериментировал.

— С пространством? — заинтересовался я.

— Ну да. Комнаты как-то по-другому располагать пытался. Или что-то в этом роде. Бред, конечно. Но люди болтали, что после его ареста в квартире творилось странное. Вещи сами собой перемещались. Двери открывались не туда, куда должны.

— Вот поэтому я и читаю Кастанеду, — встрял Николай. — Реальность не такая твёрдая, как кажется. Точка сборки сдвинется — и ты уже в другом мире.

Дядя Валера фыркнул:

— Точка сборки у тебя после пол-литра сдвинется. Наливай давай!

Выпили. Маша пригубила рюмку и поморщилась. Я заметил, что она всё время поглядывает в сторону коридора, будто ждёт чего-то.

— А ещё, — продолжил Семёныч, — говорят, что Лангефельд формулы свои по всей квартире писал. Не только в третьей комнате. Искал что-то. Или прятал.

— Что прятал-то? — спросил дядя Валера.

— А кто ж знает? Может, золото партийное. А может, секрет какой. Недаром же его шлёпнули в тридцать восьмом.

Я переглянулся с Машей. Она чуть заметно покачала головой — мол, не говори про формулы под обоями. Я понял. В коммуналке были свои законы. Найдёшь что-то интересное — лучше помалкивай, а то набегут все соседи, начнут стены ковырять.

Просидели до полуночи. Николай читал вслух Кастанеду, Семёныч рассказывал про НЛО над Пулково, дядя Валера дремал, привалившись к батарее. Обычный коммунальный вечер. Только Маша была какая-то напряжённая, и я тоже не мог отделаться от чувства, что за спиной кто-то стоит.

***

Проснулся я от холода. Обогреватель работал, но в комнате было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Часы показывали 3:14. Самое паршивое время — когда все нормальные люди спят, а до утра ещё целая вечность.

Накинув свитер, вышел в коридор. Тишина была какая-то неправильная — слишком плотная, слишком глубокая. Даже вечно капающий кран в ванной молчал. Я двинулся к кухне — попить воды.

На пороге замер. За столом кто-то сидел. Неподвижная фигура в полумраке, освещённая только уличным фонарём за окном.

— Семёныч? — позвал я шёпотом. — Николай?

Фигура не шевельнулась. Я шагнул ближе, щёлкнул выключателем. Вспыхнул свет, и я увидел, что за столом никого нет. Только на клеёнке лежит раскрытая тетрадь.

Подошёл ближе. Это была не тетрадь — старая амбарная книга в коленкоровом переплёте. На пожелтевших страницах — те самые формулы, что Маша срисовывала со стены. Только здесь их было больше, гораздо больше. Они покрывали страницы плотными рядами, перемежаясь чертежами и диаграммами.

— Нашёл, значит.

Я вздрогнул и обернулся. В дверях стояла Маша в длинной ночной рубашке. Волосы растрёпаны, глаза блестят в полумраке.

— Ты тоже не спишь? — спросил я.

— Не могу. В комнате... там кто-то есть. Или что-то. Я уже третью ночь на кухне сижу.

— Третью? Но ты же только позавчера заехала!

Маша странно посмотрела на меня:

— Костя, я здесь уже две недели живу.

Мир качнулся. Я схватился за край стола.

— Не может быть. Мы же вчера познакомились...

— Это формулы, — тихо сказала Маша, садясь напротив. — Они что-то делают со временем. С пространством. Семёныч не врал — Лангефельд правда пытался изменить геометрию квартиры. Превратить коммуналку в... я не знаю, во что. В место, где комнаты существуют одновременно в разных временах.

— Бред, — выдохнул я, но почему-то поверил.

— Посмотри дату на календаре.

Я глянул на стену. На отрывном календаре значилось 27 октября. А ведь когда я пришёл с работы, было только 15-е...

— Что происходит?

— Не знаю. Но с каждой ночью становится хуже. Вчера я видела старика в третьей комнате. Он сидел у стены и писал формулы. Прямо сквозь обои писал, а они проступали на штукатурке. Когда я включила свет — исчез.

Я открыл амбарную книгу, пытаясь разобрать хоть что-то. На одной из страниц был чертёж квартиры, но странный — комнаты располагались не так, как в реальности. Некоторые накладывались друг на друга, другие соединялись невозможными коридорами.

— «Пространственно-временная суперпозиция жилых помещений», — прочитал я подпись под чертежом. — «Эксперимент 14. Стабилизация достигается при соблюдении граничных условий...»

— Костя, — Маша вдруг схватила меня за руку. Пальцы у неё были ледяные. — Ты слышишь?

Я прислушался. Из коридора доносились шаги. Медленные, размеренные. Кто-то шёл от дальних комнат к кухне.

— Может, Николай в туалет встал, — прошептал я без особой уверенности.

Шаги приближались. И тут я понял, что не так — они звучали не по линолеуму коридора, а по паркету. Но в нашей коммуналке паркета не было уже лет тридцать.

Маша вжалась в меня. Шаги остановились прямо за дверью. Долгое мгновение ничего не происходило. Потом дверь медленно открылась.

На пороге стоял старик в поношенном пиджаке и круглых очках. Седые волосы аккуратно зачёсаны назад, на лице — отрешённое выражение человека, думающего о чём-то очень важном.

— Простите, — сказал он с лёгким акцентом. — Я не хотел вас напугать. Просто ищу свои записи. Не видели тетрадь в коричневом переплёте?

Я молча указал на амбарную книгу на столе. Старик оживился:

— Ах, вот она! Спасибо. Я думал, эти из НКВД её забрали. Впрочем, они ещё придут. У меня есть время до утра закончить расчёты.

Он подошёл к столу, сел на место, где минуту назад никого не было, и открыл книгу. Мы с Машей сидели не дыша, наблюдая, как призрак Лангефельда выводит формулы на пустых страницах. Чернила появлялись из ниоткуда, ложась ровными строчками.

— Почти получилось, — бормотал старик. — Ещё немного, и пространство свернётся правильно. Тридцать две комнаты в пространстве одной квартиры. Решение жилищного вопроса! Каждый сможет жить в своём времени, не мешая другим. Идеальная коммуналка...

— Профессор Лангефельд? — решился я.

Он поднял голову, словно только сейчас нас заметил:

— Да? Вы из новых жильцов? Простите, я плохо запоминаю лица. После того как время начало складываться, все немного расплываются.

— Какой сейчас год? — спросила Маша.

— Тысяча девятьсот... — он замялся. — Странно. Не помню. Впрочем, это неважно. Важно закончить эксперимент до того, как...

За дверью послышался грохот. Крики. Топот сапог.

— Они пришли, — спокойно сказал Лангефельд. — Что ж, хотя бы формулы останутся. Кто-нибудь потом поймёт. Кто-нибудь обязательно...

Дверь распахнулась. Но вместо энкавэдэшников на пороге стоял заспанный дядя Валера в трениках:

— Вы чего тут ночью шумите? Некоторые люди работают, между прочим!

Я моргнул. Лангефельд исчез. Амбарная книга лежала закрытой, покрытая пылью, словно её не открывали десятилетиями.

— Извини, — пробормотал я. — Пить хотелось.

Валера проворчал что-то и ушёл. Мы с Машей переглянулись.

— Это было... — начала она.

— Взаправду, — закончил я. — Пойдём отсюда.

***

Утром я позвонил на работу и сказал, что заболел. Врать не пришлось — после ночных событий голова раскалывалась, а руки тряслись, как после запоя. Маша тоже никуда не пошла. Мы сидели в моей комнате, пили крепкий чай и пытались осмыслить произошедшее.

— Может, галлюцинация? — предположил я без особой надежды. — Газовая труба травит, вот нам и мерещится.

— Обоим одновременно?

— Ну, массовые галлюцинации бывают...

Маша покачала головой и достала амбарную книгу. Я вздрогнул:

— Ты взяла её?

— А что? Всё равно никто не хватится. Семёныч говорил, что седьмую комнату лет пять не открывали. Там склад всякого хлама.

Она раскрыла книгу. Страницы были исписаны мелким почерком, чертежи перемежались формулами. Всё это выглядело как бред сумасшедшего, если не знать, что ночью мы видели автора за работой.

— Смотри, — Маша указала на один из чертежей. — Это же наша квартира. Только... другая.

Я вгляделся. План был знакомый и чужой одновременно. Комнаты располагались иначе, некоторых вообще не существовало в реальности. А в центре, где должна была быть кухня, значился странный символ — что-то вроде свёрнутой в узел ленты Мёбиуса.

— «Точка схождения», — прочитал я подпись. — «Здесь временные потоки сворачиваются в единый узел. Критически важно поддерживать стабильность...»

В дверь постучали. Мы вздрогнули, как заговорщики.

— Костян, ты там? — голос Семёныча. — Открой, дело есть.

Я спрятал книгу под подушку и открыл. Старик выглядел встревоженным.

— Слушай, парень, ты ничего странного не замечал?

— В смысле?

— Ну... — он замялся. — Я сегодня утром в туалет пошёл. Иду обратно, считаю двери по привычке. Первая — Валерка, вторая — твоя, третья — Машкина... А потом четвёртая. Откуда четвёртая-то? Всегда три было до моей!

Мы с Машей переглянулись.

— Может, спросонья? — предположил я.

— Да я специально вернулся, пересчитал! Четыре двери! И на четвёртой номер «3-бис» нацарапан. Я даже заглянул...

— И?

Семёныч побледнел:

— Там Антонина Павловна. Молодая. Лет тридцать ей, не больше. Сидит у окна, что-то вышивает. Я чуть инфаркт не схватил! Она же прошлой зимой померла, восьмидесятилетняя старуха!

Маша вскочила:

— Покажите!

Мы вышли в коридор. Семёныч вёл, считая двери вслух. И правда — между моей комнатой и Машиной появилась ещё одна дверь. Старая, с облупившейся краской, словно всегда тут была.

— Вот, — прошептал Семёныч. — Я не сумасшедший?

Я осторожно приоткрыл дверь. Комната была залита солнечным светом — странно для пасмурного октябрьского утра. У окна сидела женщина в ситцевом платье и что-то вышивала. Подняла голову, улыбнулась:

— Ой, соседи! Заходите, чайку попьём. Я пирожков напекла.

Голос молодой, звонкий. Но глаза... В глазах было что-то не то. Словно она смотрела сквозь нас, видела что-то другое.

— Извините, — пробормотал я и закрыл дверь.

— Что происходит? — Семёныч схватил меня за рукав. — Откуда эта комната? Откуда молодая Тонька?

— Время складывается, — тихо сказала Маша. — Разные годы существуют одновременно. Эксперимент Лангефельда работает.

— Какой ещё эксперимент? Вы о чём?

Пришлось рассказать. Семёныч слушал, качал головой, но не перебивал. Когда мы закончили, он тяжело вздохнул:

— Значит, старые байки — правда. Я думал, это всё сказки... А ведь мать моя, царство ей небесное, говорила: не связывайся с третьей комнатой, там нечисто. Она ещё Лангефельда помнила.

— Что нам делать? — спросил я.

— А я знаю? Может, само рассосётся?

Но я почему-то был уверен, что само не рассосётся. Скорее наоборот — будет только хуже.

***

К вечеру квартира окончательно сошла с ума. Двери вели не туда, куда должны были. Из ванной можно было попасть прямо в восьмую комнату, где обитал то ли студент из 1978 года, то ли красноармеец из 1920-го — в зависимости от того, в какое время попадёшь. Кухня существовала в трёх экземплярах: в одной пил водку дядя Валера, в другой молодая семья из шестидесятых варила борщ, в третьей призрак Лангефельда продолжал писать формулы.

Жильцы из 2003-го сбились в кучу в коридоре.

— Я в свою комнату не могу попасть! — причитал Николай. — Там какие-то блокадники сидят, меня за немца приняли!

— А у меня в комнате пионерское собрание, — мрачно добавил дядя Валера. — Галстуки повязывают. Предлагали вступить.

Только Семёныч сохранял спокойствие:

— Тише, не паникуйте. Надо систему понять. Квартира же не просто так перемешалась — должна быть логика.

— Какая логика? — взвыл Николай. — Я только что видел себя десятилетнего! Он меня узнал и спросил, стал ли я космонавтом!

— И что ты ответил? — заинтересовалась Маша.

— Сказал, что стал библиотекарем. Он расплакался.

Я достал амбарную книгу Лангефельда, начал листать. Где-то должно быть решение. Профессор же не идиот — наверняка предусмотрел способ вернуть всё назад.

— Вот! — ткнул пальцем в страницу. — «Протокол аварийной стабилизации». Надо... так, «восстановить центральный узел схождения».

— И где этот узел? — спросил Семёныч.

Я сверился с чертежом:

— На кухне. В той, которая настоящая. Наша.

— А как отличить?

Хороший вопрос. Я задумался. В книге был ещё один чертёж — расположение временных слоёв. Судя по нему, наше время должно быть...

— Там, где капает кран, — вдруг сказала Маша. — Помните? У нас вечно кран капает.

Точно! Я благодарно кивнул. Мы двинулись по коридору, открывая двери наугад. Кухня с пионерами — не то. Кухня с молодой семьёй — тоже. Наконец, за очередной дверью услышали знакомое «кап-кап-кап».

Наша кухня выглядела заброшенной. На столе пыль, словно тут неделю никого не было. Но кран исправно капал, отмеряя секунды.

— И что теперь? — спросил дядя Валера.

Я снова заглянул в книгу. Протокол был написан старомодным языком, половину терминов я не понимал. Но суть вроде улавливалась.

— Надо восстановить формулу стабилизации. Она должна быть где-то здесь, в центре.

Мы начали искать. Осматривали стены, пол, потолок. Ничего. И тут Семёныч присел у батареи:

— Глядите-ка!

На чугунной секции, покрытой десятками слоёв краски, проступали символы. Те самые, из формул Лангефельда.

— Он их на батарее нацарапал, — восхищённо сказал Семёныч. — А краска от тепла отслаивается, вот они и проявились.

Я сверил с книгой. Похоже, но не совсем. Часть формулы была стёрта или закрашена.

— Придётся восстанавливать, — сказал я. — Маша, у тебя есть мел?

— В комнате. Если туда можно попасть.

— Я сбегаю, — вызвался Николай. — Только скажите, в какую дверь.

Он ушёл, а мы продолжали расшифровывать символы на батарее. Постепенно начала вырисовываться логика. Это была не просто формула — это была карта. Карта свёрнутого пространства квартиры.

— Смотрите, — показал я. — Вот наше время — 2003 год. А вот — 1937-й, когда Лангефельд ставил эксперимент. Между ними — десятки временных слоёв. И все они сейчас перемешались.

— Как слоёный пирог, — кивнул Семёныч. — Только вместо теста — года.

Вернулся Николай с мелом и неожиданной новостью:

— Там, в одной из комнат, ещё люди. Из будущего.

— Из какого будущего? — не поверил дядя Валера.

— Говорят, из 2021 года. Квартиру под хостел переделали. Туристы какие-то, по-английски лопочут. Айфонами светят.

— Айфонами?

— Не знаю, что это. Такие плоские штуки со светящимся экраном.

Будущее. Я почему-то даже не подумал, что складываться могут не только прошлые времена, но и будущие. Это усложняло задачу.

— Ладно, потом разберёмся, — решил я. — Сейчас главное — формулу восстановить.

Начал выводить мелом символы на полу, копируя из книги и с батареи. Остальные молча наблюдали. В какой-то момент мне показалось, что символы начинают светиться, но списал на усталость.

— Готово, — наконец выпрямился я. — Теперь, по идее, надо... — заглянул в книгу, — «активировать резонанс центрального узла».

— И как это сделать? — спросила Маша.

Я пожал плечами. В книге об этом ничего не было. Или я не понимал терминологию.

— Может, прочитать вслух? — предложил Николай. — Как заклинание.

— Это физика, а не магия.

— А какая разница, если работает?

Логично. Я начал читать формулу вслух, стараясь правильно произносить незнакомые символы. На середине почувствовал, что воздух в кухне загустел. Продолжил читать. Свет начал меркнуть, хотя лампочка горела.

— Костя... — тревожно позвала Маша.

Но я не мог остановиться. Формула словно сама лилась с языка, символы складывались в странную мелодию. И вдруг...

Кухня взорвалась калейдоскопом времён. Я видел одновременно десятки её версий: довоенную с керосинками, блокадную с буржуйкой, советскую с газовой плитой, современную с микроволновкой из 2023-го. Все они мерцали, накладывались друг на друга, создавая невозможную картину.

В центре этого хаоса стоял Лангефельд. Не призрак — живой человек из 1937 года, растерянный и испуганный.

— Что вы наделали? — закричал он. — Формула не завершена! Я не успел дописать стабилизирующий контур!

— Так допишите! — крикнул я в ответ, перекрикивая рёв схлопывающегося пространства.

— Не могу! Мела нет! Они всё забрали!

Маша протянула ему мел. Секунду профессор смотрел на неё непонимающе, потом схватил и бросился к стене. Начал лихорадочно выводить символы, бормоча:

— Ещё можно исправить... Замкнуть контур... Вернуть линейность...

Времена продолжали мешаться. Я видел, как через кухню проходят люди из разных эпох: блокадники с карточками, стиляги с транзистором, панки восьмидесятых, хипстеры из будущего. Некоторые замечали нас, другие проходили сквозь, как призраки.

— Держитесь друг друга! — крикнул Семёныч. — Не разбредайтесь!

Мы сбились в кучу. Маша вцепилась в мою руку, дядя Валера схватил Николая за плечо. Семёныч встал позади, раскинув руки, словно пытаясь удержать всех вместе.

Лангефельд продолжал писать. Формула росла, расползалась по стене узором из символов. И постепенно хаос начал упорядочиваться. Мерцание времён замедлилось.

— Почти... — выдохнул профессор. — Ещё немного...

И тут раздался грохот. Дверь вышибли. В кухню ворвались люди в кожаных куртках.

— Гражданин Лангефельд! Именем советской власти...

— Нет! — профессор обернулся к нам. Глаза полные отчаяния. — Запомните формулу! Перепишите! Не дайте пропасть!

Энкавэдэшники схватили его, потащили прочь. Один начал стирать символы со стены.

— Стойте! — Маша вырвалась вперёд. — Не трогайте!

Но люди из 1937-го её не видели и не слышали. Мы могли только наблюдать, как уничтожают формулу, от которой зависело наше возвращение.

И тут случилось неожиданное. Николай, тихий книжный Николай, вдруг заорал:

— А ну прекратить!

И швырнул в энкавэдэшника свой томик Кастанеды.

Книга пролетела сквозь призрака прошлого. Но что-то изменилось. Воздух дрогнул. Человек в кожанке на секунду замер, оглянулся, словно услышал что-то. Его рука остановилась в сантиметре от формулы.

— Товарищ сержант? — позвал второй энкавэдэшник. — Вы чего?

— Показалось... — тот тряхнул головой. — Ладно, хватит с нас. Главного взяли, а эту белиберду пусть новые жильцы оттирают.

Они ушли, уволакивая Лангефельда. Времена начали расходиться, как круги на воде. Кухня постепенно обретала привычный вид. Наша кухня, из 2003-го.

Только на стене осталась формула. Недописанная, но почти целая.

— Надо завершить, — сказал я. — Кто-нибудь запомнил, что он писал в конце?

— Я фотографическая память, — неожиданно заявил дядя Валера. — Во как! Держи мел.

Он подошёл к стене и уверенно дописал несколько символов. Замкнул контур.

Мир вздохнул и успокоился.

***

Мы сидели на кухне — обычной, нормальной кухне 2003 года — и пили чай. Руки всё ещё тряслись, но времена больше не скакали. Квартира вернулась к привычной географии: три комнаты до Семёныча, а не четыре. Никаких лишних дверей.

— Значит, всё кончилось? — спросил Николай.

— Вроде того, — кивнул я. — Формула замкнута. Пространство стабилизировалось.

— А Лангефельд? — тихо спросила Маша.

Мы помолчали. Профессора расстреляли в 1938-м — это Семёныч точно знал. Изменить прошлое мы не могли. Только наблюдать.

— Зато формула сохранилась, — сказал Семёныч. — Он об этом мечтал.

— И что нам с ней делать? — спросил дядя Валера.

Хороший вопрос. Формула всё ещё была на стене, прикрытая слоями побелки, но различимая. Амбарная книга лежала на столе.

— Закрасить, — решительно сказал Николай. — И книгу сжечь. Хватит с нас приключений.

— Нет, — возразила Маша. — Это же научное открытие. Прорыв в физике пространства-времени.

— Прорыв, который чуть не разорвал нам мозги.

Спорили долго. В конце концов сошлись на компромиссе: формулу сфотографируем (у Маши был цифровой фотоаппарат), потом закрасим. Книгу спрячем — мало ли, вдруг учёные заинтересуются.

— Только никому не рассказывать, — предупредил Семёныч. — А то набегут журналисты, экстрасенсы всякие. Нам оно надо?

Все закивали. Коммунальная солидарность — великая вещь.

***

Год спустя

Октябрь 2004-го выдался на удивление тёплым. Я сидел на кухне и читал письмо от Маши. Она уехала в Москву ещё весной — предложили работу в хорошей мастерской. Писала, что скучает по нашей коммуналке, по вечерним чаепитиям, даже по дяде Валере с его пьяными байками.

«А помнишь формулу на стене? — писала она. — Я показала фотографии одному знакомому физику. Он сказал, что это гениально, но на пятьдесят лет опередило время. Современная наука только подбирается к пониманию таких вещей».

Я улыбнулся. Формулу мы всё-таки закрасили, но иногда, в особенно влажные дни, символы проступают сквозь краску. Семёныч ворчит, грозится ремонт затеять. Но все знают — не затеет. Это часть истории дома, нашей истории.

Дядя Валера бросил пить. Говорит, после той ночи понял — реальность и так достаточно зыбкая штука, чтобы ещё алкоголем её размывать. Устроился на стройку, даже побрился.

Николай защитил диссертацию по культурологии. Тема — «Мифология городского пространства». Коммуналку в пример не приводил, но я-то знаю, откуда ноги растут.

Семёныч всё такой же. Сидит вечерами на кухне, травит байки новым жильцам. Только теперь осторожнее — проверяет, не появилось ли лишних дверей.

А я получил повышение. Теперь инженер-конструктор, а не техник. Всё ещё проектирую реакторы, только теперь понимаю — есть вещи пострашнее радиации. Например, нестабильное пространство-время.

Иногда по ночам мне кажется, что слышу шаги в коридоре. Медленные, размеренные. Будто старый профессор всё ходит, ищет свои записи. Но я не встаю проверять. Пусть ходит. В конце концов, это его дом тоже. Просто в другом времени.

В дверь постучали.

— Костян, ты там? — голос Семёныча. — Иди глянь, что я нашёл!

Я вышел в коридор. Старик стоял у стены с довольной физиономией.

— Смотри, обои отклеились. А под ними...