Проверка на пустоту

Артём аккуратно разложил инструменты на синей полиэтиленовой плёнке, расстеленной на полу комнаты. Внешний вид помещения и его убранство нисколько не мешали ему называть ее гостиной. Она предназначалась именно для гостей. Правда, не для всех.

Инструменты лежали в строгом порядке, по размеру и функционалу, сверкая под светом холодной галогеновой лампы. Венцом этой мрачной экспозиции был он — «Последний резец». Старинный скальпель в своём потрёпанном футляре из чёрного дерева лежал на отдельном, маленьком отрезке чистой белой ткани, словно священная реликвия. Артём положил тонкие латексные перчатки, и они завершили композицию, которую он оглядел полным удовлетворения взглядом. Все было как всегда идеально. Он довольно вздохнул, и вышел из комнаты.

Его взгляд скользнул к большой напольной вазе в углу, современной, абстрактной формы. В ней не было цветов. В ней был пепел. Пепел Сорок Девятой. Он мысленно всегда давал им номера. Имена были слишком личными, слишком человечными. А они, по его глубокому убеждению, человеческого не заслуживали. Они были мусором, сором, портящим идеальную картину мира. А Артём был санитаром.

Он родился с этой потребностью, с этим зудом под кожей, который утихал лишь на короткое время после того, как он… наводил порядок. В детстве он ловил мух, отрывал им крылышки и лапки, изучая, как устроен механизм жизни, и как легко его остановить. Потом пробовал убивать змей, кошек, собак. Но это не приносило удовлетворения. Механизм был слишком прост. Ему нужна была сложность. Нужна была душа. Вернее, доказательство её отсутствия.

Он взглянул на часы. 21:30. У него было время. Он подошёл к окну своей трехкомнатной квартиры на девятом этаже. Город сиял внизу миллиардами огней, холодных и равнодушных. Он любил этот вид. Каждый из этих огней — чья-то жизнь, чей-то маленький, никому не интересный мирок. Мирок, который можно легко погасить.

Его собственный мирок был образцом порядка. Книги на полках расставлены по цвету корешков. В шкафу одежда развешана так же строго по цвету. На кухне никаких лишних предметов на столешницах. Даже воздух пахнет не едой, а лёгким ароматом лимонного антисептика. Ничто не напоминало о том, чем он занимался здесь прошлой ночью. Ничто, кроме лёгкого, едва уловимого запаха химикатов, доносившегося из-за герметичной двери бывшей гардеробной, и вазы в углу.

Артём не был монстром в традиционном понимании. Он не испытывал животной ярости, не получал сексуального удовлетворения от акта насилия. Для него это была высшая математика. Сложнейшее уравнение, где переменными были боль, страх, время и сопротивление живого материала. Его цель была не в смерти. Смерть была побочным продуктом, констатацией факта, что уравнение решено. Его цель была в процессе. В наблюдении за тем, как исчезает личина, как стирается личность, как сложная биологическая машина под названием «человек» ломается и прекращает свою работу. Он искал в этом моменте… искру. Душу. Признак того, что есть нечто большее. Но всегда находил лишь пустоту. И это его успокаивало. Мир был логичен. Беспорядок — временен. И он, Артём, был тем, кто этот временный беспорядок устранял.

Его ритуал всегда был одним и тем же. Он выходил на охоту поздно вечером. Не для маскировки, а потому что ночь обнажала суть людей. Снимала с них надетые за день маски приличия. Пьяницы, проститутки, мелкие наркодилеры, заблудившиеся подростки — весь этот отребье выползал из щелей, и он, Артём, чувствовал себя энтомологом, собирающим коллекцию вредных насекомых.

Он вышел из подъезда, одетый в тёмные дорогие джинсы, чёрную водолазку и лёгкую ветровку. Он выглядел как успешный молодой IT-специалист, возвращающийся с работы. Ничего угрожающего. Ничего отталкивающего. Его лицо было приятным, даже симпатичным, с умными глазами серого цвета. Оно не привлекало внимания и мгновенно стиралось из памяти. Идеальная маскировка.

Он не искал жертву нарочито. Он шёл неспешным шагом, вдыхая прохладный ночной воздух, и ждал знака. Ошибки. Яркого, кричащего проявления хаоса, которое могло проявиться сейчас или через месяц. Надо было лишь уметь и хотеть его заметить.

И знак вскоре появился. Из подворотни донёсся пьяный ор. Двое молодых парней, явно под кайфом, прижали к стене какого-то бомжеватого типа и отбирали у него остатки выпивки. Хаос. Агрессия. Беспорядок.

Артём остановился и наблюдал. Его пальцы непроизвольно сжались. Нет. Не это. Это было слишком примитивно, слишком грубо. В этом не было изящества. Он искал нечто иное. Более тонкое.

Он двинулся дальше, к старому парку, который давно стал притоном для разного рода асоциальных личностей. Там, на ржавых скамейках, под скудным светом фонарей, они коротали свои никчёмные жизни.

И тогда он увидел её. Пятидесятую.

Она сидела на скамейке одна, кутая в потрёпанное пальто тощее тело. Рядом валялся пластиковый пакет с каким-то тряпьём. Её лицо, иссечённое морщинами и жизнью, освещалось мерцающим фонарём. Она не была пьяна. Она просто сидела и смотрела в пустоту. И в её глазах была такая вселенская, бездонная тоска, такая грязь и заброшенность, что Артём почувствовал знакомый зуд под кожей. Вот он. Идеальный кандидат. Живое воплощение беспорядка, ненужности, ошибки. Она была словно пятно плесени на чистой стене.

Он подошёл, соблюдая дистанцию.

— Простите, вы не подскажете, как пройти к улице Ленина? — его голос звучал мягко и вежливо.

Она вздрогнула и медленно подняла на него глаза. Глаза были мутными, серыми, как вода в луже после дождя.

— Куда? — её голос скрипел, как ржавая дверь.

— На Ленина. Я, кажется, заблудился.

Она бессмысленно смотрела на него несколько секунд, будто соображая, а потом махнула рукой.

— Иди прямо. Потом налево. Или направо. Хрен его знает.

Она снова уставилась в пустоту, вычеркнув его из своего мира.

— Вы… выглядите замерзшей, — сказал Артём, не двигаясь с места. — У меня неподалёку квартира. Могу предложить чаю. Согреетесь.

Она снова посмотрела на него, и в её взгляде мелькнуло что-то похожее на подозрение. Но больше — усталость.

— Чаю? — переспросила она глухо. — А деньги у тебя есть? Дашь на хлеб?

— Конечно, — улыбнулся Артём. Улыбка получилась тёплой, искренней. Он долго тренировался перед зеркалом. — И на хлеб дам. Идите со мной.

Жажда, элементарная животная потребность перевесила призрачный инстинкт самосохранения. Она с трудом поднялась со скамейки, ковыляя на распухших, больных ногах, и поплелась за ним. Он шёл не спеша, подстраиваясь под её шаг, поддерживая её под локоть. Прохожие, если бы они были, увидели бы трогательную картину: заботливый сын ведёт свою больную, беспомощную мать. Абсолютно нормально.

Он провёл её через чёрный ход, которым редко кто пользовался, поднялся на лифте до своего этажа. Она вошла в его квартиру и замерла на пороге, поражённая чистотой, порядком и холодным, бездушным стилем.

— Ништяк у тебя, — пробормотала она, и в её голосе прозвучала неприкрытая жадность. — Одень живёшь?

— Да, — коротко ответил Артём, запирая дверь на два оборота ключа. Звук щелчка замка был для него музыкой. Начало симфонии.

— Чайник на кухне, — указал он. — Садитесь, я сейчас.

Она неуверенно прошлась по зале, её грязные ботинки оставляли на идеально чистом полу мокрые следы. Артём вздрогнул. Беспорядок. Но это временно. Скоро всё будет стерильно.

Она плюхнулась на диван, смотря по сторонам жадными глазами вора. Артём ушёл на кухню, включил электрический чайник. Достал два чистых, почти стерильных чайных пакетика. Его руки действовали автоматически, пока мозг просчитывал алгоритм. Сегодня он хотел попробовать нечто новое. Медленное воздействие. Не физическое. Психологическое. Разрушить её изнутри, доказать, что даже крошечная, едва теплящаяся искра сознания в этом существе — ничто перед лицом чистого, неоспоримого факта её ненужности.

Он вернулся с двумя кружками, поставил одну перед ней.

— Ложку сахара?

— Две. И если есть что крепкое… для согреву.

— К сожалению, нет, — солгал он. У него был целый бар отборного виски, но он не собирался осквернять его, деля с этим существом. Пока он размешивал сахар в её кружке, его пальцы ловким, отработанным движением подбросили в чай две мелкие белые таблетки из почти невесомого пластикового контейнера в его кармане. Быстродействующий бензодиазепин. Он не усыплял — он растворял волю, снимал тормоза, делал сознание мягким и податливым, идеальной глиной для его лепки.

Он присел напротив, в кресло, и наблюдал, как она жадно прихлёбывает горячий чай, причмокивая. Через десять минут её взгляд стал более стеклянным и отрешённым, речь — чуть более замедленной и бессвязной. Препарат начал свою работу. Каждый звук, каждое движение отдавалось в нём резким, болезненным диссонансом. Он терпел. Это была часть процесса...

— Как вас зовут? — спросил он.

— Клава, — буркнула она, не отрываясь от кружки. — А тебя?

— Артём.

— Хорошо живёшь, Артёмка. Один?

— Один.

Она допила чай и поставила кружку с грохотом на стеклянный стол, оставив жирный след.

— Ну, насчёт денег… ты обещал.

— Обещал, — кивнул он. Он достал из кармана бумажник, вытащил несколько купюр. Но не протянул ей. Положил на стол рядом с собой. — Но давайте сначала поговорим.

— О чём? — на её лице появилось выражение тупого непонимания.

— О жизни. О вашей жизни, Клава.

Он начал задавать вопросы. Сначала безобидные. Откуда она? Где работала? Была ли семья? Её ответы были обрывочными, полными горечи и озлобленности на весь мир. Муж пил, бил. Дети, выросши, отвернулись. Работу потеряла. Спилась. Жила где придётся.

Артём слушал, кивая. А потом его вопросы стали меняться. Стали острее. Точнее. Как скальпель.

— А вы не думали, что во всём виноваты сами? — спросил он мягко. — Может, муж пил, потому что вы его доводили? Дети ушли, потому что вы были плохой матерью? Работу потеряли, потому что ленивы и некомпетентны?

Она смотрела на него, и её мутные глаза понемногу начали наполняться сначала недоумением, потом обидой, потом злобой.

— Ты это к чему? — просипела она. — Деньги давай и я пошла.

— Никуда вы не пойдёте, — сказал Артём, и его голос впервые потерял вежливую обёртку, став плоским и металлическим. — Вы сидите там, где я сказал. И отвечаете на вопросы.

— Да пошёл ты! — она попыталась встать, но ослабшие ноги подвели её, и она грузно рухнула обратно на диван.

— Вы — ошибка, Клава, — продолжил он, не меняя интонации. — Сбой в системе. Вас не должно было быть. Вы прожили жизнь и не оставили после себя ничего. Ничего, кроме грязи, вони и разочарования. Вы — отрицательная величина. Ваше существование не имеет никакого смысла, никакого веса. Вы — ничто.

Он говорил спокойно, методично, выстраивая логическую цепь неопровержимых доказательств её никчёмности. Он цитировал её же слова, её же жалобы, превращая их в обвинительный приговор.

Сначала она огрызалась, пыталась его оскорбить. Потом в её голосе появились слёзы. Потом — отчаяние. Она умоляла его остановиться, просто дать деньги и отпустить.

Но Артём не останавливался. Он наблюдал, как разрушается последнее, что в ней оставалось человеческого — её жалкое самоуважение, её оправдания самой себе. Он стирал её личность, как стирают надпись с грязной доски.

И вот наступил кульминационный момент. Она замолкла. Слёзы текли по её грязным щекам, но она не издавала ни звука. Она просто сидела и смотрела перед собой пустым, стеклянным взглядом. В её глазах не было ни злобы, ни страха, ни боли. Только пустота. Полная, абсолютная пустота.

Артём замер. Его сердце колотилось. Вот оно. Момент истины. Он добился своего. Он доказал. Перед ним уже не было человека. Был просто биологический объект, лишённый всякого смысла.

Зуд под кожей утих. Наступила тишина. Совершенная, блаженная тишина.

Он поднялся с кресла и подошёл к Пятидесятой. Она не реагировала. Он взял её за руку. Рука была безвольной, тёплой и влажной.

Артем провёл Клаву из залы через вторую, неприметную дверь, замаскированную под стенную панель с теми же обоями, что и всё остальное. Дверь закрывалась беззвучно, на плотных герметичных уплотнителях.

Попадая внутрь, человек испытывал лёгкую дезориентацию. Комната была абсолютно глухой. Звукоизоляция была доведена до абсолюта: двойные стены, заполненные пенополиуретатом и минеральной ватой, специальный акустический гипсокартон, двойной пол и натяжной потолок с звукопоглощающими мембранами. После захлопывания двери воцарялась тишина, какой не бывает даже в глухом лесу — гнетущая, давящая, абсолютная. В ней собственное дыхание и стук сердца казались оглушительными.

Помещение было невелико. Всё освещение исходило от встроенных в потолок светодиодных панелей, дающих ровный, холодный, бестеневой свет, как в операционной. Стены, пол и потолок были покрыты гладким, моющимся ПВХ-полотном светло-серого цвета. В углу стояла небольшая установка для рециркуляции воздуха с угольным фильтром, тихо гулявшая воздух по комнате, не давая запахам застаиваться.

В центре комнаты, на полу, уже была расстелена та самая синяя полиэтиленовая плёнка — его рабочий стол. Рядом, на низком столике из нержавеющей стали, лежали его инструменты, разложенные с хирургической точностью. И среди них, на своём отдельном лоскуте белой ткани, покоился в открытом футляре «Последний резец». Никакой лишней мебели, никаких лишних предметов, ничего, что могло бы поглотить внимание. Всё здесь было сфокусировано на процессе, на нём и на его субъекте. Это была лаборатория, святилище и скотобойня одновременно. Место, где царил только он и его воля к порядку.

Он уложил её на плёнку. Движения были точными, выверенными, почти медицинскими. Он не испытывал ненависти. Не испытывал ничего. Только холодное, чистое удовлетворение от хорошо выполненной работы.

Он выбрал свой инструмент. Острота исторической стали не требовала силы — лишь точного, уверенного движения. Он работал тщательно, с любовью настоящего мастера к своему делу. И всё это время она не издала ни звука. Она уже была мертва внутри. Он лишь поставил точку.

Когда всё было закончено, Артём аккуратно завернул «материал» в такую же плёнку. Плёнку с пятнами он свернул отдельно. Затем он взял «Последний резец» и отнёс в ванную. Он промыл лезвие под струёй дистиллированной воды, аккуратно смывая каждую каплю, каждую частичку. Затем протёр его мягкой тканью, смоченной в спирте, до зеркального блеска. Он полировал его, пока металл не начал отсвечивать холодным, голубоватым светом. Только после этого он с тем же ритуальным благоговением уложил его обратно на бархат и закрыл футляр.

Теперь наступала вторая, не менее важная часть. Он отнёс свёрток в бывшую гардеробную. Комната была звукоизолирована и облицована прямоугольниками из нержавеющей стали. В центре стоял аппарат, напоминающий промышленный автоклав — блестящий цилиндр из нержавеющей стали с герметичной дверцей и панелью управления. Он называл его «Холодный Феникс».

С помощью тележки он загрузил свёрток внутрь, в камеру, предназначенную для одного тела. Закрыл герметичный люк. На панели управления он выставил программу: раствор едкого калия, температура 170°C, время — восемь часов. Нажал кнопку «Старт».

Аппарат издал тихий, почти неслышный гул. Внутри под давлением начался процесс щелочного гидролиза. Всё, что было когда-то Клавой — её плоть, кости, память, боль — должно было превратиться в стерильный раствор, который уйдёт в канализацию, и в горстку белого, чистого пепла.

Пока «Феникс» работал, Артём принялся за уборку. Это была не менее важная часть ритуала. Стерилизация. Возвращение порядка. Он отдраил пол, протёр все поверхности, проверил, не осталось ли малейшего намёка на беспорядок. Час спустя в квартире снова пахло лимоном и антисептиком. Ни пылинки. Ни соринки.

Утром, когда цикл завершился, он осторожно открыл люк. Оттуда вырвалась струя тёплого, влажного воздуха, пахнущего мылом и химикатами. На дне камеры лежала небольшая кучка белого, рассыпчатого минерального остатка. Ни крови, ни плоти, ни костей. Только чистота. Он аккуратно собрал пепел маленькой щёткой в металлический совок и перенёс его в напольную вазу. Пепел Пятидесятой присоединился к пеплу предыдущих.

Артём принял душ. Долгий, почти часовой. Стоя под почти кипятком, он чувствовал себя чистым. Очищенным. Умиротворённым. Мир снова обрёл равновесие. Один источник хаоса был устранён.

Он вышел из душа, завернулся в белый махровый халат и подошёл к окну. Рассвет уже размывал чёрную краску ночи над горизонтом, окрашивая её в грязно-розовые тона. Город просыпался. Миллионы людей начинали свой день, не подозревая, что среди них живёт тот, кто поддерживает хрупкий баланс между порядком и хаосом.

Он не чувствовал вины. Не чувствовал раскаяния. Он чувствовал только спокойную, холодную уверенность в своей правоте. Он был не маньяком. Он был философом. Художником. Санитаром.

Его взгляд упал на вазу. Пятьдесят. Цифра была хорошая. Но не идеальная. Ему было нужно число завершённости. Сто. Или тысяча. Но о последней было думать рано. А вот сотня не казалась недостижимым результатом.

Он вздохнул. Зуд под кожей исчез. Надолго ли? Он не знал. Но знал, что когда он вернётся, он будет снова готов к работе.

Вечером Артём лёг в постель с идеально застеленным бельём, пахнущим свежестью, и почти мгновенно уснул сном праведника. Его сон был без сновидений. Абсолютно пустым и чистым.

***

Прошло несколько недель. Жизнь Артёма текла по накатанной колее: работа (он был архитектором в престижной фирме), спортзал, ужин, чтение. Он был вежлив с коллегами, но держался обособленно. Его считали чудаковатым, замкнутым, но блестящим специалистом. Никто не мог и предположить, что творится за его спокойным, невозмутимым фасадом.

Но постепенно знакомое ощущение начало возвращаться. Сначала как лёгкое беспокойство. Потом как нарастающее раздражение от малейших проявлений несовершенства мира: от офисного клоуна, который громко смеялся над глупыми шутками; от женщины в метро, которая чавкала, жуя булку; от соседа, который слушал громкую музыку. Беспорядок. Он был повсюду. Он просачивался в его идеальный мирок, и Артём чувствовал, как контроль начинает ускользать.

Он стал чаще выходить на ночные прогулки. Но знака пока не было. Он сменил локацию. Вместо парка стал бродить около вокзала, где толпы приезжих, бомжи, проститутки и прочий сброд смешивались в один непрерывный, шумный поток беспорядка.

Именно там он увидел Пятьдесят Первого.

Это был молодой парень, лет двадцати пяти, с потухшим взглядом и грязной бородкой. Он сидел на корточках у стены, и перед ним на картонке была разложена жалкая выставка: несколько ржавых гаек, сломанные наушники, пара старых ключей. Он не просил милостыню. Он просто сидел и смотрел в никуда, словно предлагал этот хлам в обмен на своё собственное, ненужное ему существование.

Артём почувствовал мгновенную связь. Здесь была та же пустота, что и в конце у Клавы. Но здесь она была уже изначальным состоянием. Это был не замусоренный участок, который нужно расчищать. Это была готовая, чистая площадка. Холст. И на нём можно было… рисовать.

Он подошёл.

— Сколько? — кивнул Артём на «товар».

Парень медленно поднял на него глаза.

— Что?

— Сколько за всё? — повторил Артём. — Я коллекционирую… металлолом.

Глаза парня оживились на мгновение, в них мелькнула жадность.

— Тыща, — буркнул он.

— Дорого, — сказал Артём. — Но я дам пятьсот. И горячий суп. Идёшь?

Он видел, как в голове у парня идут примитивные вычисления. Пятьсот рублей — это еда. Или пару доз того дерьма, что он, вероятно, употреблял. Суп — тоже еда. Риск? Какой риск? Да и плевать. Он был уже на дне. Ниже некуда. И согласен был на все.

— Пошли, — парень поднялся, собрав свой хлам в пакет.

Дорогой до квартиры он молчал. Артём тоже. Он изучал его. Худые, дрожащие руки. Запах немытого тела и дешёвого табака. Полная отрешённость. Идеально.

В квартире парень, которого Артём мысленно уже назвал Пятьдесят Первым, повёл себя иначе, чем Клава. Он не пялился на богатую обстановку. Он просто прошёл, куда ему указали, и сел на табуретку на кухне, покорный, как животное, ведущее себя на бойню.

Артём разогрел заранее купленный суп в пластиковом контейнере. Прежде чем поставить его перед парнем, он так же незаметно всыпал в него щепотку горьковатого на вкус, но без запаха порошка — диссоциатив, нарушающий связность мышления и усиливающий внушаемость. Парень стал жадно есть, не используя ложку, прямо из контейнера, чавкая и обливаясь. Вскоре его и без того туповатая покорность сменилась полной апатией и отрешённостью. Он был готов к эксперименту. Артём смотрел на это, и его воротило от одного вида, но одновременно он чувствовал растущее возбуждение. Это был идеальный материал. Абсолютно первозданный в своей убогости...

Когда он закончил, Артём не стал вести его в гостиную. Он остался на кухне. Сегодня он хотел попробовать нечто новое.

— Как тебя зовут? — спросил Артём.

— Санек… — пробормотал парень, вытирая рот рукавом.

— Санек. Хочешь заработать ещё денег?

Тот кивнул, в его глазах снова вспыхнул слабый огонёк алчности.

— Ложись на пол, — мягко сказал Артём.

Санек посмотрел на него с тупым недоумением.

— Это зачем?

— Эксперимент. Я… изучаю реакции организма. За это хорошо платят.

Санек пожал плечами, словно сказали «открой рот». Он без возражений лёг на кафельный пол кухни, уставившись в потолок.

Артём достал из шкафа аптечку. Но не с лекарствами. С инструментами. На этот раз он выбрал химический метод. Он хотел посмотреть, как ведёт себя нервная система при воздействии определённых веществ. Чистый, контролируемый опыт.

Он сделал инъекцию. Санек даже не дёрнулся.

Потом началось. Артём внимательно наблюдал, делая пометки в специальном блокноте. Реакции были интересными, но предсказуемыми. Страх. Спутанность сознания. Попытки сопротивления, быстро подавленные. Боль. И наконец, та же самая пустота. Та же капитуляция духа перед неоспоримостью физического конца.

Когда всё было кончено, Артём почувствовал лёгкое разочарование. Это было слишком просто. Слишком… механистично. Не хватило изящества. Не хватило того интеллектуального напряжения, той борьбы, что была с Клавой. Он уничтожил пустоту. В этом не было искусства.

Уборка и процесс в «Холодном Фениксе» заняли меньше времени. Тело было меньше, следов — почти нет. Пепел Пятьдесят Первого присоединился к пеплу Пятидесятой в напольной вазе.

Но удовлетворения не было. Только лёгкая досада. Зуд утих, но не исчез полностью. Оставалось какое-то чувство незавершённости.

Он понял, что движется по нисходящей. Его методы становились грубее. Он терял тонкость. Ему нужен был вызов. Нужен был кто-то… сложный. Кто-то, кто будет бороться. Кто-то, чья жизнь имела ценность в глазах этого мира.

Мысль была опасной, безумной. Но она упала на благодатную почву его растущей уверенности в своей безнаказанности. Он был умнее всех. Осторожнее всех. Он был невидимкой.

Он начал высматривать. Не в подворотнях и не на вокзалах. Он стал наблюдать за людьми из своего круга. Коллегами. Знакомыми. Он искал изъян, слабину, ту самую трещинку, за которую можно зацепиться.

И нашёл.

Её звали Лиза. Она работала в его же фирме, в отделе маркетинга. Молодая, яркая, полная жизни. У неё была улыбка на миллион долларов и заразительный смех. Она была полной противоположностью ему. Она олицетворяла тот самый хаос, который он ненавидел, но… в привлекательной, социально приемлемой упаковке. Она вечно опаздывала, на её столе вечный бардак, она могла громко спорить с кем-то по телефону, её эмоции всегда были на поверхности.

И в то же время она была умна. Остроумна. С ней было интересно. Коллеги её обожали. Артём наблюдал за ней со стороны, и в нём копилось странное чувство. Не злоба. Не ненависть. Нечто более сложное. Смесь раздражения, восхищения и жгучего желания… провести эксперимент. Узнать, что скрывается за этой яркой оболочкой. Сломать этот солнечный механизм и посмотреть, есть ли внутри что-то настоящее, или же это всего лишь удачная упаковка для той же пустоты.

Он начал с малого. Стал задерживаться на работе, подстраивая свои выходы под её график. Случайно оказывался с ней в одном лифте.

— Привет, Артём, — улыбалась она ему своей ослепительной улыбкой. — Как проект?

— В порядке, — отвечал он сдержанно. — А у тебя?

— Ох, кошмар! Этот идиот-заказчик опять всё переворачивает с ног на голову!

И она могла пару минут изливать душу, а он слушал, кивал, и его острый ум фиксировал каждую деталь: её наигранное отчаяние, её потребность во внимании, её лёгкость, граничащую с поверхностностью.

Он пригласил её на обед. Деловое предложение — обсудить общий проект. Она согласилась с радостью. За обедом он был очарователен. Ненавязчив, остроумен, внимателен. Он ловил каждое её слово, каждую эмоцию, изучая её как редкий экспонат.

Он узнал, что она одинока. Что у неё была череда неудачных романов. Что она боится остаться одной. Что за её весёлостью скрывается неуверенность и жажда одобрения.

Идеальная мишень.

Они стали видеться чаще. Сначала по работе. Потом — просто так. Он впустил её в свой мир. Показывал ей свою идеальную квартиру. Она восхищалась порядком, но в шутку называла его «сумасшедшим чистюлей». Она привносила в его стерильное пространство свои вещи: забывала шарф, оставляла на столе помаду. Каждый раз, находя эти следы её присутствия, Артём вздрагивал от брезгливости и отвращения, но одновременно с этим чувствовал, как нарастает азарт. Она нарушала его границы. Она вносила хаос. И за это она должна будет заплатить.

Он тщательно готовился. Изучал расписание её занятий йогой. Выяснил, что по вторникам она возвращалась домой пешком через тихий, плохо освещённый парк. Он просчитал всё до мелочей.

Он не испытывал к ней личной неприязни. Напротив, она ему нравилась. Как нравится красивая, сложная шахматная задача, которую предстоит решить.

В тот роковой вторник он ждал её в парке, затаившись в тени деревьев. На нём был тёмный худи, и лицо было скрыто капюшоном. В кармане — шприц с сильнодействующим снотворным.

Он видел, как она идёт, насвистывая какую-то весёлую мелодию, перебирая пальцами клавиши несуществующего телефона. Она была полна жизни. Энергия била из неё ключом.

Его сердце колотилось. Не от страха. От предвкушения.

Когда она поравнялась с ним, он вышел из тени. Быстро, точно. Одной рукой он зажал ей рот, другой ввёл иглу в шею.

Она успела издать лишь короткий, подавленный звук удивления, прежде чем её тело обмякло у него на руках. Он подхватил её на лету. Она была лёгкой.

Он пронёс её до своей машины, припаркованной в соседнем переулке, уложил на заднее сиденье и накрыл пледом. Всё прошло идеально. Ни души вокруг.

В своей квартире он уложил её на ту же синюю плёнку в гостиной. Снял с неё верхнюю одежду, аккуратно сложив её. Он хотел, чтобы она пришла в сознание. Чтобы всё осознала.

Он сделал ей инъекцию антидота и отошёл в сторону, ожидая.

Лиза пришла в себя медленно. Она открыла глаза, поморгала, пытаясь понять, где она. Увидела потолок. Потом повернула голову и увидела его. Артёма. Он стоял и смотрел на неё своим спокойным, изучающим взглядом.

Сначала в её глазах было лишь недоумение.

— Артём? Что… что происходит? Где я? Что это? — она попыталась сесть, но поняла, что её руки и ноги связаны мягкими, но прочными ремнями. На её лице появился страх. Лёгкий, пока ещё неосознанный.

— Всё в порядке, Лиза, — сказал он своим ровным, спокойным голосом, который она знала так хорошо. — Мы проводим эксперимент.

— Какой эксперимент? Что ты несешь? Отпусти меня! Это не смешно! — её голос дрогнул.

— Это не шутка, — сказал он. Он подошёл к столу, где лежал открытый футляр. Он взял в руки «Последний резец». Лезвие холодно блеснуло в свете ламп. — Я изучаю природу человеческой души. Вернее, её отсутствие.

Она смотрела на старинный инструмент, потом на него, и её красивое лицо исказилось ужасом. Настоящим, животным, первобытным ужасом.

— Артём, прошу тебя… — её голос сорвался на шёпот. — Это какой-то розыгрыш? Ты снимаешь на скрытую камеру? Остановись, мне страшно!

— Страх — это интересно, — заметил он, подходя ближе и садясь на корточки рядом с ней. Он смотрел на неё, как учёный на редкую бабочку, приколотую к стенду. — Это базовая реакция. Инстинкт самосохранения. Но это всего лишь химическая реакция в твоём мозгу. Выброс адреналина. Ничего более.

— Ты сумасшедший! — выкрикнула она, и слёзы брызнули из её глаз. — Отпусти меня! Люди будут меня искать! Меня ждут!

— Никто никого не ждёт, Лиза, — сказал он мягко, почти с сочувствием. — Твоя мать в другом городе. Подруга, с которой ты поссорилась на прошлой неделе, думает, что ты дуешься на неё. Коллеги решат, что ты заболела. У тебя нет парня. Ты… свободна. Как и я. Только я осознаю свою свободу, а ты — нет.

Она зарыдала. Громко, надрывно. Её тело сотрясалось от рыданий. Артём наблюдал. Он ждал, когда первая волна паники схлынет. Её реакция была уже интереснее. Гораздо интереснее.

— Зачем? — всхлипнула она, когда рыдания немного утихли. — Зачем тебе это? Я же тебе нравилась… Мы общались… Я думала…

— Ты мне и нравишься, — перебил он её. — Ты — самый сложный и ценный экземпляр в моей коллекции. До тебя были… простые. Отработанный материал. Ты же… ты полна жизни. В тебе есть иллюзия личности. Мне интересно посмотреть, как долго эта иллюзия будет держаться под давлением.

— Коллекция? — её глаза расширились от нового ужаса. — Что ты делал с другими?

— Наводил порядок, — просто ответил он. — Как санитар. Убирал мусор. Но ты… ты не мусор. Ты — красивая, но ядовитая бабочка. И мне нужно препарировать тебя, чтобы понять природу твоего яда.

Он встал и подошёл к ней. Острое, старинное лезвие коснулось её руки. Движение было быстрым и точным. Тонкая красная линия выступила на коже, и через мгновение из неё покатились капельки крови.

Лиза вздрогнула и сжала зубы, чтобы не закричать. Боль была острой, жгучей. Но хуже боли был его взгляд — холодный, изучающий, бесстрастный.

— Интересно, — проговорил он. — Ты сдерживаешь крик. Почему? Гордость? Желание доказать мне, что ты сильнее? Или ты уже начала отключаться?

— Иди к чёрту, — прошипела она сквозь зубы.

Он улыбнулся. Истинной, почти радостной улыбкой.

— Вот! Отлично! Сопротивление! Я ждал этого. Дай мне больше, Лиза. Докажи, что ты не просто кусок мяса.

Он сделал ещё один разрез. Глубже. Длиннее.

На этот раз она не сдержала короткий, сдавленный стон. Слёзы снова потекли из её глаз, но она смотрела на него с ненавистью. Чистой, незамутнённой ненавистью.

— Ненависть — это хорошо, — одобрительно кивнул он, как учитель довольный учеником. — Это сильная эмоция. Примитивная, но сильная. Она держится дольше всего. Но и она уйдёт.

Он продолжал. Его движения были выверенными, почти хирургическими. Он не причинял повреждений, несовместимых с жизнью. Он растягивал процесс. Он задавал вопросы, а она, стиснув зубы, сначала молчала, потом начала отвечать. Сначала это были проклятия, потом — отрывистые, сдавленные ответы сквозь боль.

Он спрашивал о её детстве. О первом воспоминании. О самом большом страхе. О самом сильном унижении. Он копался в её памяти, вытаскивая наружу самые тёмные, самые болезненные моменты, и прижигал их раскалённым железом физической боли.

И что-то странное начало происходить. Боль становилась всепоглощающей. Она плыла, её сознание то уходило в чёрный туман, то возвращалось, притягиваемое звуком его голоса. Его спокойный, ровный тон в этом кошмаре был самой жуткой вещью из всех.

И вдруг, в один из моментов, когда боль стала совершенно невыносимой, а его голос звучал как назойливый комариный писк, она… отключилась. Не потеряла сознание. Нет. Она отделилась. Она как будто поднялась к потолку и смотрела оттуда на себя саму — окровавленную, связанную, на этого красивого сумасшедшего с антикварным скальпелем в руке, на всю эту сюрреалистичную картину.

И её охватила не просто ненависть. Её охватила холодная, всепоглощающая ярость. Ярость загнанного в угол зверя, у которого не осталось ничего, кроме желания укусить перед смертью.

Он в это время говорил что-то о тщетности бытия, о том, что все её достижения, её мечты, её любовь — всего лишь сложные биохимические цепочки, которые вот-вот разорвутся.

И она заговорила. Её голос был тихим, хриплым, но абсолютно чётким. Он замолчал, удивлённый.

— Ты ошибся, Артём, — прошептала она.

Он наклонился ближе, заинтересованно.

— В чём я ошибся?

— Ты сказал… что я — сложный экземпляр. Но ты… ты самый простой из всех.

Он нахмурился. Это было не по сценарию.

— Объясни.

— Ты не санитар, — продолжила она, и каждый дался ей усилием воли. — Ты не философ. Ты просто испуганный, одинокий мальчишка.

Он замер. В его глазах мелькнуло что-то, чего она раньше не видела. Некое подобие эмоции. Раздражение?

— Продолжай, — приказал он, но в его голосе появилась лёгкая неуверенность.

— Ты боишься хаоса, потому что сам ничего из себя не представляешь. Твой порядок… твоя чистота… это просто стены, которые ты построил, чтобы спрятаться. Спрятаться от того, что ты — ноль. Пустое место. Ты не можешь создать ничего своего, ничего живого. Ты можешь только разрушать то, что создали другие. Потому что ты — ничто. И ты пытаешься доказать, что все вокруг такие же, как ты. Но это не так. Я — живая. Я чувствую. Я боюсь, я ненавижу, я люблю. А ты… ты просто пустота в обличье человека.

Она говорила, и с каждым словом его лицо становилось всё более каменным. Его идеальная маска начала трескаться. В его серых глазах вспыхнул настоящий, человеческий гнев.

— Ты ничего не понимаешь, — прорычал он, и его ровный голос впервые сорвался на низкую, злую ноту.

— Понимаю, — она слабо улыбнулась, и эта улыбка, полная боли и торжества, была страшнее любой гримасы ужаса. — Ты и есть тот самый мусор, который ты так ненавидишь. Только ты даже не осознаёшь этого. Ты — ходячее, дышащее ничто. И единственный способ, которым ты можешь почувствовать себя существующим — это причинять боль тем, кто действительно жив.

Он резко выпрямился. Его рука с «Последним резцом» дрогнула. Её слова били точно в цель. Они проникали сквозь все его защиты, всю его философию, и достигали того маленького, испуганного ребёнка, который когда-то начал мучить животных, чтобы почувствовать свою силу.

— Замолчи, — прошипел он.

— Нет, — прошептала она. Её силы были на исходе, но она знала, что нашла его слабое место. Его ахиллесову пяту. Его собственный страх перед пустотой был направлен вовне, но жил-то он внутри него. — Ты боишься заглянуть в себя, Артём? Боишься увидеть, что там ничего нет? Ни любви, ни страсти, ни света. Одна лишь тьма. И ты проецируешь её на весь мир. Ты не наводишь порядок. Ты просто сеешь свою внутреннюю грязь.

Он взмахнул рукой. И на этот раз это было не точное, выверенное движение. Это был спонтанный, яростный удар. Стальное лезвие глубоко вошло в её плечо.

Лиза закричала. На этот раз по-настоящему. От пронзительной, дикой боли.

Крик, казалось, вывел его из себя ещё больше. Он вытащил скальпель и снова занёс руку. Его глаза безумно блестели. Вся его холодная рассудочность испарилась, уступив место слепой, животной ярости. Его теория рушилась на глазах. Его испытуемая не ломалась. Она боролась. И она била по нему точнее, чем он по ней.

— Я не ничто! — закричал он, и его голос сорвался на визг. — Я Бог! Я тот, кто решает! Я даю жизнь и забираю её! Я — смысл!

Он наносил удары. Уже не расчётливо, не с целью изучения, а с целью уничтожения. С целью заставить её замолчать. Стереть то, что она сказала. Уничтожить доказательство своей собственной несостоятельности.

Лиза не видела его лица, залитого теперь не самодовольным спокойствием, а искажённой гримасой бешенства. Она уже почти ничего не чувствовала. Боль слилась в один огненный шквал. Она уходила. Но в последний момент её сознания она знала — она победила. Она заставила монстра почувствовать. Пусть это была ненависть и ярость. Но это были чувства. Он был слаб. И он боялся.

Её последней мыслью было не о матери, не о несбывшихся мечтах. Её последней мыслью было горькое торжество. Она умирала. Но он… он был мёртв уже давно. И теперь он знал об этом.

Артём отшатнулся, тяжело дыша. «Последний резец» выпал из его окровавленной руки. Он смотрел на то, что осталось от Лизы. От её красоты, её жизненной силы, её ума. Теперь это был просто окровавленный кусок плоти. Беспорядок. Хаос.

Но на этот раз вид этого хаоса не принёс ему успокоения. Его зудело под кожей сильнее, чем когда-либо. Его руки дрожали. В ушах стоял звон.

Он сделал это. Он победил. Он уничтожил её.

Но почему же тогда он чувствовал себя так, будто это она уничтожила его?

Её слова эхом отдавались в его черепе. *«Ты — ничто. Пустое место. Ходячее ничто»*.

Он закрыл лицо руками, но тут же отдернул их, испачканные кровью. Кровью, которая теперь казалась ему не доказательством его власти, а знаком его позора. Его поражения.

Он заставил себя убраться. Действовал на автомате. Заворачивал, мыл, чистил. Но его движения были резкими, неуклюжими. Он уронил банку с антисептиком, и она разбилась, расплёскивая едкую жидкость по идеальному полу. Он ругнулся — впервые за много лет.

Он отнёс её в «Холодный Феникс», запустил цикл. Но на этот раз он не наблюдал за началом процесса с холодным любопытством. Он стоял, прислонившись лбом к прохладному металлу аппарата, и слушал его тихий гул, пытаясь заглушить голос в своей голове.

Когда он подошёл к вазе, чтобы добавить в неё новую порцию пепла, его рука снова дрогнула. Он смотрел на серый порошок, который когда-то был людьми, и видел не доказательство тщетности бытия, а доказательство своего собственного безумия. Своего страха.

Он был санитаром? Нет. Он был вирусом. Болезнью. И Лиза своим последним монологом заразила его сомнением. Сомнение пустило корни в его душе, и он чувствовал, как его идеальный, миропорядок трещит по швам.

Он не пошёл спать. Он сел в своё кресло и смотрел в окно на просыпающийся город. Но огни больше не казались ему равнодушными. Они казались ему насмешливыми. Каждый огонёк был чьей-то жизнью, чьей-то любовью, чьей-то болью — настоящей, а не той, что он причинял в своих экспериментах. И он был исключён из этого мира. Он был парией. Не по собственному выбору, а по своей сути.

Он был пустотой.

Ему вдруг страшно захотелось услышать человеческий голос. Не крик ужаса, не мольбу о пощаде, а обычный, живой голос. Он схватил телефон, его пальцы сами набрали номер Лизы.

*Абонент временно недоступен.*

Он бросил телефон на пол. Звук удара отозвался в абсолютной тишине квартиры.

Он подошёл к большому зеркалу в прихожей. В нём отразился молодой человек в идеально чистом халате, с идеально уложенными волосами. Но его глаза… его глаза были полны того же хаоса, того же ужаса, что он видел в глазах своих жертв.

Он проиграл.

Лиза, даже мёртвая, оказалась сильнее. Она заставила его посмотреть в бездну внутри себя. И бездна посмотрела на него в ответ.

Артём медленно повернулся, отошёл от зеркала и прошёл в гостиную. Его взгляд упал на футляр со «Последним резцом», лежащий на столе. Он подошёл, взял в руки скальпель. Деревянная рукоять, всегда такая тёплая и уютная, теперь казалась ледяной.

Он был санитаром. И его последним пациентом должен был стать он сам.

Он сел на пол, прислонившись спиной к дивану. Взглянул на вазу в углу. Девять. Девять… число завершения цикла. Ирония судьбы.

Он поднёс старинное лезвие к своему запястью. Рука не дрожала. Впервые за этот вечер.

Он сделал один точный, глубокий разрез. Затем второй.

Боль была острой, чистой, настоящей. Самой настоящей вещью, которую он испытывал за долгое время.

Он наблюдал, как тёмная кровь растекается по безупречно чистому полу, нарушая порядок, внося тот самый хаос, который он так ненавидел.

И на его лице появилась улыбка. Первая по-настоящему искренняя улыбка за много лет. В последний миг перед тем, как сознание начало угасать, он наконец-то почувствовал нечто.

Он почувствовал покой.