Псица

Псица

Действующие лица:

Федор Алексеевич, сын царя Алексея Михайловича – болезненный юноша с тяжелой поступью, строгим взглядом и властной повадкой

Анна Петровна Хитрово – его мама, сухая сутулая старуха с бледным от постов лицом, ходит с клюкой.

Богдан Матвеевич Хитрово – свойственник Анны Петровны, пожилой осанистый боярин, с почтенной бородой, приверженец старины

Марья Ильинична Милославских, царица, мать Федора Алексеевича – измученная тяжелой беременностью сорокачетырехлетняя женщина

Софья Алексеевна, царевна, старшая сестра Федора Алексеевича – крепкого сложения, знающая себе цену, похожа на волчицу в засаде

Агафья Семеновна, царица, жена Федора Алексеевича – совсем юная, тоненькая, живая, излучающая радость

Сцена 1.

Темнота. И в пятне света появляется женщина в смиренной одежде – не монашеской, но темной, без украшений. Это Анна Петровна Хитрово.

Анна (громко). Вон! Все вон пошли! Государыня со мной говорить желает!

Она поворачивается лицом к выступающей из мрака постели, на которой сидит в одной рубахе царица Марья Ильинична. Она заметно беременна.

Царица. Поди сюда, Анна Петровна, сядь здесь.

Анна садится на низкую скамеечку возле босых ног царицы.

Анна. Слушаюсь, государыня-матушка. Чего изволишь?

Царица. Хочу тебе дать послушание. Я долго не проживу… молчи! Не перечь! Наслушалась я утешительниц. На все Божья воля. Чую, роды будут трудные, не справлюсь, дитя бы уцелело. А только боязно мне…

Анна.Тебе-то, государыня, чего бояться? Милостива ко всем была, мужа любила, деточек растила, никакого дурна к себе близко не подпускала, чистая твоя душенька…

Царица. Не за себя боюсь. Слушай. Я мужа люблю, да и он меня жалеет… Но когда помру – он поскучает, поскучает, да и другую жену возьмет, молодую, дородную. Я-то, вишь, высохла вся. Я его знаю – нельзя ему без этого дела… Молчишь? Хорошо, что молчишь. Значит, верно я тебя избрала, ты понятлива.

Анна. Когда Господь умудрит, так и понятлива.

Царица. Я тебя знаю, ты хитрая. Коли тебе чего надобно – всех обойдешь, а свое получишь.

Анна. Грешна, матушка, грешна…

Царица. За то я тебя и выбрала, Аннушка. Перед кем ты грешна, какие грехи замаливаешь, отчего такой великой постницей стала – знать не желаю. Это меж тобой и Господом… А я помню, как ты боярыню Прасковью обошла. Ведь я вас двух к Феденьке мамами приставила – Прасковью да тебя. Глядь – а ты одна уже всем ведаешь, а боярыня на лавке у печки сидит, к ней никто и не обратится, со всяким делом – тебе кланяются. Помню, помню… Слушай! Ты всегда Феденьке моему верно служила. Государь другую жену возьмет… Она ему других деточек родит. А у нас, сама знаешь, дело царское, наследник трону нам нужен.

Анна. Так царевич Алешенька…

Царица. Слушай, говорю. Государь молодую жену возьмет, а с ней и вся ее родня в Кремль притащится, дело известное. И коли она, молодая, примется здоровых сыновей рожать – тогда что? Тогда кому-то непременно в ум войдет моих извести – Алешеньку, да Феденьку, да Иванушку. И тут ничего не поделаешь – бабы хитры, таких корешков раздобудут – стрелецкий полк отравить станет. А Феденька хворает, много ли ему надобно? Ты его всегда выхаживала, я знаю, ты над ним ночей не спала. Так вот, Анна Петровна, Христом-Богом тебя молю – сбереги мое чадо! Не убережешь – я к тебе с того света приду! Ты ему мама! Так будь мамой, сколько жива! Ох… дай питья…

Анна. Брусничной водицы, матушка?

Царица. Брусничной.

Анна подает ковшик и помогает Марье Ильиничне напиться.

Анна. Как дитя?

Царица. Притихло. Девка, поди… И так уж девок нарожала – Авдотью, да Марфу, да Софью, да Катерину, да Марью, да Федосью, Аннушка дитем померла. Бедные мои… Замуж вас не возьмут, так в Верху и сгубят вашу молодость…

Анна. Да Бог с тобой, государыня-матушка! Чем у нас в Верху не житье? Ни в чем отказа нет.

Царица. Ты-то замужем побывала, а они в девках помрут.

Анна. А лучше бы и не бывала…

Царица. Вон образа. Становись пред ними и слово дай, что будешь Феденьку беречь. Ты его мама, он тебе верит. Коли опасность почуешь – а ты хитрая, ты почуешь! – так на пороге спать будешь, чтоб до него добрались – лишь через твой труп. Всю еду, все питье пробовать будешь! За стольниками Феденькиными смотреть… бабам-мовницам, что белье на реку стирать повезут, сама в сундуке под замком выдавай, сама принимай… постель ему сама стели – есть такие, что подклады делают, и кости мертвые под перину кладут, и всякое… Становись! Ох… ох… Кажись, начинается…

Анна опускается на колени перед незримыми образами и под стоны царицы молится.

Анна. Господи Иисусе, матушка пресвятая Богородица, сподобьте государыне нашей послужить! И Феденьке-царевичу, верной мамкой ему быть.

Царица. Целуй крест!

Анна (выпрастывая из-под одежды нательный крест). А я, как велено… беречь буду, холить… на пороге спать, аки псица верная… Вот как Бог свят! Пока жива – никакого злодея к нему, хоженому моему, не подпущу! И в том присягаю!

Анна целует крест.

Сцена 2.

Анна Петровна и Богдан Хитрово сидят за столом.

Анна. Ешь, батюшка. Я для тебя нарочно велела с поварни пирогов принести, и с зайчатинкой, и с кашей, как ты любишь и сбитню ковш. А изюм, да урюк, да орешки у меня свои. Они в пост благословляются. Каюсь, люблю погрызть. Не побрезгуй угощеньицем.

Богдан. А ты?

Анна. А я пощусь – за Алешенькину душеньку. Сухоядение у меня сегодня, вода лишь да сухарики.

Богдан. Ненадолго же Алексей-царевич матушку свою пережил, царствие им обоим небесное.

Анна. Царствие небесное!

Оба крестятся.

Богдан. Шестнадцать лет всего-то было отроку.

Анна. Шестнадцать, батька мой.

Богдан. Не заживаются у государя сыны-то. Припомни-ка, как оно было.

Анна. Первенец, царевич Митенька, год всего прожил. Семен-царевич – четыре годка. Тоже ведь – матушку свою ненадолго пережил, и куда только мамы смотрели. Потом – царевич Алешенька, вот уж третий.

Богдан. Гнилое семя – Милославские. Не из Милославских следовало царицу брать. Теперь я это вижу. Девок здоровых царица Марья нарожала, шесть девок, а парнишки хиленькие.

Анна. На все воля Божья.

Богдан. И Феденька твой теперь – государю наследник.

Анна. Один Бог видит, как я того не желала. Как я его, хоженого моего, не берегла, а все равно хворенький, ножки пухнут, слюнки кровавые во рту…

Богдан. Молчи, Петровна, Бога не гневи. Будто я тебя тридцать лет не знаю! Быть государевой мамой – великая честь. А ты чести всегда домогалась.

Анна. Грех тебе так говорить. Да и государь Алексей Михайлович жив, здравствует, ему Бог долголетия пошлет. Сорок лет ему всего.

Богдан. Ох, где мои сорок лет… Так ты, Аннушка, помни, кто тебя в Верх ввел, кому ты честью обязана.

Анна. Век за тебя молиться буду.

Богдан. Как вышло, что ты стала казначеей царевны Ирины Михайловны? Как вышло, что тебя покойная государыня Евдокия Лукьяновна к себе приблизила? Вспомни-ка! Ты ведь молода еще была, глупа – а тебе такая вдруг честь.

Анна. Глупа была, батька мой.

Богдан. Вот то-то! А потом, когда тебя из Верха выставили, когда ты в девичью обитель проситься стала – кто тебя удержал? Кто сказал: Анна, не торопись в черноряски, погоди, дай срок – ты в Верх вернешься! Кто тебя вернул?

Анна. Ты, батюшка. Ты тогда уж боярином и дворецким государевым был.

Богдан. Я родню в обиду не дам! А ты мне почитай что родня – мы в свойстве, коли ты покойного Степана Тарасовича вдова. А как вышло, что тебя в дворовые боярыни пожаловали?

Анна. Твоими трудами, Богдан Матвеевич.

Богдан. А как вышло, что тебя мамой царевича Феденьки поставили?

Анна. Все – ты, все – ты, Богдан Матвеевич. Век за тебя Бога молить буду.

Богдан. Вот то-то же! Помни мое к тебе добро, Аннушка. И вот теперь – глянь, сколь высоко мы вознеслись. Я – боярин, Ванюшка мой – второй дядька наследника, ты – вторая мама, да ведь на деле – первая. И вот так незнатный род вдруг над всеми прочими возносится.

Анна. Богдан Матвеич!

Богдан. Что?

И тут голос Анны Петровны меняется. Смирение и покорность исчезают, а появляются спокойствие и даже властность.

Анна. Невеста государю нужна. Не родовитая, а чтобы из твоих рук кормилась.

Богдан. Он по Марье покойной тоскует, не до невесты ему.

Анна. А когда тосковать перестанет – поздно будет хлопотать и метаться. Много найдется таких, кто захочет ему свою девку подсунуть.

Богдан. У тебя есть кто на примете?

Анна. Может, и есть. А вот как девку государю еще до больших смотрин показать – это уж ты, Богдан Матвеич, думай. На смотрины-то две сотни девок свезут в Кремль, у него глаза после долгого поста разбегутся. А надо, чтобы он еще до смотрин знал, кого выбирать.

Богдан. Говорил же – ты ловкости набралась, Анна Петровна..

Анна. В Верху без этого нельзя. Ты ешь, батюшка мой, ешь. Пироги стынут.

Богдан. А ты?

Анна.(смиренно). А я – сухарики.

Сцена 3.

Анна Петровна, стоя за аналоем, на котором раскрытая книга, бормочет, буквально тычась носом в строчки.

Входит сердитый Богдан Матвеевич.

Богдан. Богомольничаешь? А мне тут донесли – царица Наталья изволила тебя к родинному столу кравчей боярыней поставить. Это как же разуметь?! То ты Нарышкиных терпеть не могла, когда государь Наталью Нарышкину невестой объявил – злобилась, а то вдруг ты при ней – кравчая боярыня! Как это вышло?

Анна (кротко). На все Божья воля, Богдан Матвеич.

Богдан. Божья, говоришь?

Анна. И государева.

Богдан. Сама ж ты ворчала – двух лет не прошло, как царица Марья померла, а государь уж новую царицу себе высмотрел, да и как? Артамошка Матвеев в своем доме ему красивую девку показал, он и растаял!

Анна. Батюшка Богдан Матвеич, мне ли идти супротив царской воли? Я вдова смиренная, как царь велит – так и сотворю.

Богдан. Еще бы ты не сотворила – быть кравчей боярыней за царским родинным столом такая честь, что княгини напрасно домогались. Как это ты ухитрилась?

Анна. Господь умудрил.

Богдан. Господь умудрил царицыным комнатным женщинам подарки передавать, что ли?

Анна. Зачем подарки? Деньгам перевод, да и только.

Богдан. Божья воля, говоришь?

Анна. Боятся они меня, Богдан Матвеич. Боятся. За каждой грешки есть. Я много знаю, да молчу. А ну как заговорю? Я ведь смелая – все в глаза принародно выговорить могу, и им то ведомо.

Богдан. И царица Наталья тебя боится? Про нее-то ты что разведала?

Анна. А за меня словечко царевны замолвили. Софьюшка-царевна, видя мое к ее братцу усердие…

Богдан. Да, этого у тебя не отнимешь.

Анна. Да и разумно – маму наследника престола в кравчие боярыни к младшему государеву сынку звать.

Богдан. Ты ведь уже видела этого царевича Петрушу?

Анна. Крепенькое, здоровенькое дитя.

Богдан. А Феденька-то наш все хворает. Как бы государь не задумался – кого наследником назвать. Здоровенького или хворенького?

Анна. Это ты, батюшка, разумно молвил. Вот и выходит, что мне надобно с молодой царицей ладить.

Богдан. Сама себя не обхитри.

Анна. С Божьей помощью, не обхитрю.

Богдан. Ну, коли так… Сама знаешь – весь наш род Господь с Федором Алексеичем одной веревочкой связал.

Анна. Я покойной государыне обещала моего Феденьку беречь.

Богдан. Вот и береги, вот и береги…

Сцена 4

Федор лежит на постели, рядом возле аналоя стоит Анна Петровна и читает вслух из толстой книги.

Анна.Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, заступи, спаси, помилуй и сохрани Боже, Твоею благодатию душу раба Твоего Алексия, и грехи юности и неведения его не помяни, и даруй ему кончину христианску, непостыдну и мирну, и да не узрит душа его мрачного взора лукавых демонов, да приимут его Ангели Твои светлии и пресветлии, и на Страшном Суде Твоем милостив ему буди, ибо Твое есть единого Господа, еже миловати и спасати нас.

Федор. Мамушка!

Анна. Что, мое дитятко?

Федор. Мамушка, спосылай в батюшкины покои. Пусть скажут – как он, что он?

Анна. Совсем он плох, дитятко. Совсем плох. Помирает. Дай-ка я тебе кружечку отвара выпою. Сколь живу – не видала, чтобы отрок так опух. Отвар василька уж настоялся. Выпьешь – вместе за батюшку помолимся.

Анна берет кружку, отпивает сама и ждет.

Федор. Мамушка! Ты же сама заваривала! Чего тут бояться?

Анна. А водица? Водицу девки принесли. Мало ли что в нее плеснули?

Федор. И что – самой тебе по воду ходить, что ли?

Анна. Я твоей покойной матушке слово дала и крест целовала, что буду тебя оберегать. И не смей мне перечить, дитятко. Хоть ты и царевич, а что значит твое слово против крестного целования? Понадобится – на твоем пороге спать буду, аки псица верная. Погоди… Возмущения в утробе нет. Теперь вот пей.

Анна выпаивает Федору отвар.

Федор. Там Нарышкины, поди, никого в опочивальню не пускают… Мамушка, помоги встать! К батюшке хочу!

Анна. Нет, и не думай даже! Им кажется – государь наследником царевича Петрушу назовет. А государь хоть и плох, но еще в своем уме. Вас, царевичей, трое – ты, да Ванюша, да Петруша от царицы Натальи. Петруша – дитя малое, Ванюша… ну да сам знаешь, ему бы в обитель, там ему было бы хорошо… А ты умен, науки превзошел, тебя быть государем учили. Я все, что могла, сделала… Но коли даже, не приведи Бог, Петруша и Нарышкины при нем… Я покойной царице Марье обещала – буду тебя беречь! И встать не позволю! Даже ради престола!

Федор. А в других странах старший сын наследует престол.

Анна. Ты еще Речь Посполиту вспомни! Вот где вокруг престола – суматоха и умопомрачение. А лучше было бы, когда бы царевич Алешенька жив остался… Тебе бы жить тогда в покое и сил набираться. Невесту бы я тебе нашла, деточек бы завели, книжки бы свои умные читал, Богу молился, в саду гулял…

Федор. Да ты же сама целое сражение с Матвеевым да с Нарышкиными учинила, когда зашел спор о престолонаследии!

Анна. Нельзя Нарышкиных и близко к престолу подпускать! Да Артамошка Матвеев хитер, сумеет государя улестить. Того-то и боюсь. Сражение-то было, а в государеву опочивальню мне теперь хода нет, там одни бояре да лекари. А там-то все и решается. Сюда бы Нарышкины не заявились. Я уж и дверь заперла, и стольники там сторожат, и истопники наши… А как по мне – выехать бы нам из Кремля ну хоть в Коломенское, где сады, где от реки свежестью веет. Там зиму и лето жить. Там бы ты, дитятко мое, окреп…

Федор. А как же престол?

Анна. Ох, не спрашивай, дитятко. По всем божеском законам он тебе полагается. Могу ли позволить, чтобы тебя обошли?

За сценой шум.

Анна. Да что ж такое? Дверь ломают?! Господи, оборони!

Она хватает с аналоя, из-под книги, нож и заслоняет собой Федора.

Быстро входит Богдан Хитрово.

Богдан. Ну, велик Господь! Аннушка, уймись! Наша взяла!

Федор. Мне царство?!

Богдан. Анна Петровна, собирай царевича! Князья Одоевские вовремя в царскую опочивальню ворвались! Прогнали морок, что Нарышкины напустили! Лучший кафтан, лучшие сапожки!

Анна. Какие сапожки? У царевича ножки опухли, не натянем!

Федор. Голенища разрежем! Богдан Матвеич, помоги подняться!

Анна. Не дойдет он! Чуть живой!

Богдан. Молчи! На руках понесем! Чтобы государь Алексей Михайлович его на царство благословил! А ты – не вопи! Пока государь жив… Анна Петровна, уймись, говорю! Нельзя же без отцовского благословения! Там, за дверью, стольники царевичевы, семнадцать здоровых детин – разве не донесут? Да что ж ты стала в пень? Одевай молодого государя!

Сцена 5

Анна Петровна рукодельничает. Слышен колокольный трезвон.

Анна. А надежнее, когда сама. Всякое бывает – и в ворот рубахи травку с наговором зашьют… И в перину такого напихают – и конский волос, и кости, и корешки, бабья злоба на все горазда. А я стерегу, как велено, я стерегу… Все добрые люди Пасху празднуют, крестным ходом идут, я тут сижу – как псица на цепи. Ну как уйду – злодеи к замку ключ подберут, сделают подклад… Нарышкины могут! Найдут бабу-ворожейку…

Вбегает Федор.

Федор. Мамушка, мамушка, я женюсь!

Анна. Господи Иисусе, да не в горячке ли ты? Ступай сюда, я тебя перекрещу!

Федор. Мамушка, я здоров. Я невесту себе нашел!

Анна. Говорила ж я тебе – сама найду невесту. Меня не проведут, мне перестарка или какую порченую не подсунут.

Федор. Какой перестарок, какая порченая? Ей, поди, лет шестнадцать! А как хороша!

Анна. И чья такова?

Федор. Я еще не знаю.

Анна. Господи! Вот пришла беда, откуда не ждали! На тебя морок навели!

Федор. Нет, мамушка, я в своем уме. Слушай. Пошли мы с Ванюшкой Языковым да с Алешкой Лихачевым смотреть крестный ход. Сама знаешь – крестные ходы в Кремле знатные. Поднялись на крылечко, глядим…

Анна. Еще бы не глядеть – для светлого дня все девки принарядились. Лучшие косники к косам подвесили…

Федор. Стоим, глядим. И вижу – она идет, очи потупив. Она! Мамушка – она! Я на нее уставился, сердце во мне замерло, и тут она обернулась. Обернулась, увидела меня, взоры встретились, она ахнула и без чувств повалилась, подружка успела подхватить. Я с крыльца птахой слетел и к ней! Не подпустили, на руках в сторонку унесли. А Ванюшка говорит: государь, отойди, не беспокойся, мы потихоньку все про нее разведаем. Мамушка, она мне в глаза глядела! Мамушка, мне ее Господь послал! И они, Ванюшка с Алешкой, тайно за ней пошли. А мне сказано ждать. Мамушка! Чем себя занять?

Анна. Книжку почитай, Богу помолись. А где ж твой дядька был? Ему строго велено – тебя от себя не отпускать.

Федор. Мамушка, мне девятнадцать лет, а ты все норовишь меня, как младенчика, на ручки взять и к гостям вынести.

Анна. Так полагается – чтобы мама своего хоженого на руках выносила. Обычай такой. Коли мы тут, в Верху, обычая блюсти не станем, нас народ уважать не будет.

Федор. Мамушка, не знаешь, где сестрицы?

Анна. Тоже сверху на крестный ход глядят. Ступай, ступай к ним, дитятко.

Федор. Коли Алешка с Ванюшкой прибегут – тут же за мной спосылай!

Федор уходит.

Анна. Вот та же беда и с батюшкой его была, с покойным государем. Увидел, сердечко стукнуло – все, женюсь без промедления! Матушка-Богородица, кого же он там высмотрел? Женюсь! Дура я, дура, надо было загодя ему невесту припасать – благообразную, хорошего рода, смиренную. А я думала – хворенький, можно с этим делом подождать. А он – женюсь! Господи, да чем же одна-то красивая девка от другой отличается? Все хороши, да глупы… Надобно с Богданом Матвеичем посовещаться – может, знает, у кого красивые девки на выданье. А потом – сразу же большие смотрины! Нагоним в Верх, как полагается, две сотни девок, пусть выбирает!

Сцена 6

Покои царевны Софьи.

Федор. Нет, сестрица, я только на Агафьюшке женюсь. Мне все про нее донесли. Читать и писать обучена, даже кое-что по-латыни смыслит. Чтобы московская девка знала латынь – это ж уму непостижимо.

Софья. То-то шум поднимется – государь берет за себя девку польских кровей!

Федор. Так я ж – государь. Батюшка покойный, меня на царство благословляя, знал, что у меня на многое силы духа и норова хватит. Вон как меня на царство венчали – Артамон Матвеев был в силе, а я хворал. Но я-то выздоровел, а где теперь Матвеев? В Пустозерске!

Софья. Мы с сестрицами и тетками до последнего не верили, что ты его в ссылку отправишь. И поделом ему!

Федор. Вольно ж ему было нарышкинскую девку батюшке подсовывать. И вольно ж ему было козни строить, чтобы братца Петрушу в обход меня на трон усадить. Это младенца-то! Сам бы он сидел на том троне, а Петруша – у него на коленках.

Софья. Отыскала я на карте этот Пустозерск. Ух, далеко! Две тысячи верст, поди, от Москвы.

Федор. И все, кто мне вздумает перечить, там будут. А вздумают! Мама моя Анна Петровна непременно всю Москву взбаламутит, другую невесту мне ищучи.

Софья. Сказывали, она и по-польски говорит?

Федор. Говорит. И польские книжки читает. Софьюшка, ты с ней подружись. Тебе веселее будет! А я велю вам книг и печатных листов на Спасском мосту купить.

Софья. Сказывали, она дома косу не плетет, а на польский лад волосики укладывает. Может, врут?

Федор. А что плохого? И тебя с сестрицами научит. И отчего бы ей не наряжаться на польский лад, коли живет с матушкой в доме дяди, Семена Заборовского, что еще при покойном батюшке управлял Монастырским приказом, а тот Заборовский – из смоленской шляхты? Я уж велел ему передать, чтобы он племянницу берег и хранил, без моего указа бы замуж не отдавал. Ну да он умен, догадался…

Софья. Покойный батюшка в гости к Матвееву хаживал, чтобы там с мачехой нашей, Натальей Кирилловной, видеться до свадьбы…

Федор. Это ты вызнать пытаешься, бывал ли я уже в доме Заборовского? Бывал. Ходили мы туда с Языковым и Лихачевым поздно вечером, в простом платье. Через калиточку у Боровицких ворот неприметно вышли. Впервые я по Китай-городу не на санях ехал, а пешком шел.

Софья. Что ж ты не велел подать коней с Аргамачьих конюшен?

Федор. Чтобы по всему Кремлю трезвонили – государь-де в блудный поход отправился? Ничего, будут и аргамаки. Я читал – знатные полячки на охоту верхом ездят, на особых седлах.

Софья. Ну так и у нас боярыни в распутицу верхом ездят, и тоже на особых седлах.

Федор. Ты эти седла видела? Целое кресло, мало чем поменьше царского трона, только с подножкой. Взгромоздят его на возника, сверху боярыню посадят и ведут того возника шагом. Если пустят хоть рысью – боярыня свалится. На охоте-то коня наметом пускают. А что, сестрица, хотела бы ты в польском платье, в шапочке с пером, верхом на охоту выехать? Ну хоть уток пострелять?

Софья. Да разве ж такое возможно? Нас, царевен, в церковь водят – и то слуги стоят в два ряда с суконными запонами, чтобы меж ними ни щелки, чтобы никто нашей красы не видел.

Федор. Погоди, дай только срок – все будет иначе. Вон я уже третью неделю не велю себе голову брить.

Софья. И точно. Я как раз напомнить хотела…

Федор. Не надо. Буду отращивать волосы, хоть и не такие длинные, как немцы на Кукуе носят. Я – первый, за мной – все московские щеголи.

Софья. Это ты, братец, невесте понравиться желаешь!

Федор. Что же плохого? Муж и должен нравиться жене. Софьюшка, мы когда пришли – матушка Агафью к нам вывела. Стоим оба, в пол смотрим и молчим! Насилу я вымолвил «Христос воскресе!». И она мне звонким своим голоском – «Воистину воскресе!» Это ли не счастье?

Софья бросается к Федору и обнимает его.

Сцена 7

Покои Софьи. Софья сидит за маленьким столиком, пишет, заглядывая поочередно в книги. Входит Анна Петровна.

Анна. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Крестится на образа.

Софья. Входи, Анна Петровна.

Анна. Все учишься, свет-царевна?

Софья. Перетолмачиваю польские вирши на русский лад, да плоховато выходит.

Анна. Книжку с виршами, поди, молодая царица дала?

Софья. Да, государыня Агафья Семеновна.

Анна. Не позволишь ли сесть, царевна? Ноги старые, плохо держат.

Софья. Садись, сделай милость, Анна Петровна. Ты ведь не просто так пришла. Какая тебе во мне нужда?

Анна. А ты бы, свет-Софьюшка, вспомнила, что матушка твоя покойная на меня твоего братца оставила. И беречь его велела пуще глаза. И он – мой хоженый.

Софья. Как же забудешь – ты то и дело братцу и мне напоминаешь.

Анна. Ты, царевна, молода, тебе кажется – ты все, что в Верху делается, понимаешь. Ан не все. Я в Верху всю жизнь прожила и знаю – нигде такой войны нет, как у нас в Верху между ближними к царице и царевнам женщинами. Сама навоевалась смолоду. Ты, чай, слыхала – когда братец твой родился, к нему двух мам приставили – боярыню Прасковью Куракину да меня, грешную. Прасковья против меня слаба оказалась. Кто ее теперь помнит и слушает? А меня – слушают. И теперь – Милославские против Нарышкиных, сама знаешь. У Милославских – детки покойной царицы Марьи, у Нарышкиных – детки царицы Натальи. Война? Война!

Софья. Так ведь на троне – братец, чего уж теперь-то воевать? Было, знаю, сцепились прямо в батюшкиной опочивальне, когда батюшка помирал, царствие ему небесное. Мы их одолели. Теперь, слава Богу, живем мирно.

Анна. Нет, светик мой, истинная война только начинается. Ты еще не видишь, а я своими старыми глазами вижу. Война – за то, кто будет к государю ближе. Вы, его сестрицы, царевны Алексеевны, с тетками, царевнами Михайловными, род Милославских, или та безродная Агафья Семеновна со своей родней. Дядю ее, Заборовского, в чьем доме она с сестрами росла, уж в бояре произвел. И братцев ее двоюродных милостями оделил. И тещеньке своей – пять сел с людишками под Москвой.

Софья. Вот ты к чему клонишь.

Анна. Да, свет-царевна, к тому и клоню. Теперь уже не ты будешь государю советы подавать, не родня твоя, а та Агафья. Для того ли я его возлелеяла, чтобы он Агафье достался? А кто она, откуда на наши головы взялась – одному Богу ведомо. Ты, Софьюшка, из всех царевен – самая разумная, сестры тебя слушаются, государь тебе доверяет. И что же? Не позволил найти себе невесту из хорошего рода! Нарочно всем на потеху устроил большие смотрины! Свезли восемнадцать девок, одна другой краше, Агафья – девятнадцатая. И он с самого начала знал, что ее выберет. И батюшка его, покойный государь, был таков – еще до смотрин знал, что женится на Наталье Нарышкиной.

Софья. На то его царская воля.

Анна. Так Наталья-то Кирилловна в матвеевском доме возросла, как положено боярышне, берегли ее, хотя в детстве, сказывали, в лаптях ходила. А Агафья откуда взялась? Что мы о ней знаем? Дядька твой, царевна, Иван Михайлович, пытался вызнавать – а что вышло?

Софья. Ничего не вышло, только братец осерчал.

Анна. Иван Михайлович осторожно сказал: девка-де в непристойностях замечена, и с матерью ее вместе. А что за непристойности – Бог весть, может, глупые срамные песни распевала. И ведь поверил было государь! А Ванюшка Языков и Алешка Лихачев ему внушили: это-де Милославские ни с кем властью делиться не желают. И сами пошли вызнавать. А Агафья Семеновна наша, не будь дура, и побожилась им – что ее девичья честь никакого ущерба не понесла. Государь и обрадовался.

Софья. Больше бы девок так смело за себя вступались, как наша царица. Она не в горнице без чувств лежала, а сама к Языкову и Лихачеву вышла, чтобы оправдаться.

Анна. Что государь наш тут же за нее вступился, понятно – совсем голову потерял. На Ивана Михайловича гневом опалился, этак и до Пустозерска недалеко. А ты, царевна? Тебе в том какая корысть? Тебе от этой Агафьи будет один вред.

Софья. Она же, Агафья Семеновна, и уговорила братца простить дядю.

Анна. Вижу, и тебя она своими хитростями оплела, а ты и рада.

Софья. Анна Петровна, Христа ради, уймись! Непременно тебе надобно, чтобы в Верху все меж собой перегрызлись.

Анна. Смотри, царевна, ее слово будет первое, а твое – второе!

Софья. Первое слово будет государево!

Анна. О государе пекусь. Эта Агафья такого насоветует – во всю жизнь он грехов не замолит.

Софья. А тебе бы все чтоб – как при царе Горохе было?

Анна. Вижу, вижу, неугодна я тебе стала. Видать, и тебе охота в польском платье щеголять, с открытым лицом по Москве в карете ездить.

Софья. Охота мне, боярыня, сейчас с польского на русский вирши перекладывать.

Анна. Пойду я.

Софья. Ступай себе с Богом.

Сцена 8.

Покои царя Федора Алексеевича. Федор сидит за столом, с пером в руке изучает огромные листы чертежей. Справа через плечо заглядывает царевна Софья, слева – царица Агафья. Рука Агафьи лежит на плече мужа.

Федор. А вот это, светы мои, будет каменная церковь на Пресне во имя Живоносного Христова Воскресения. Пятиглавая, средняя шея полая, с пролетами. Вот только не пойму никак, где тут окна будут. Надобно показать мастерам – пусть сами догадаются, как лучше. Ну, что, изрядно?

Софья. Изрядно, братец! Всем рот заткнем – чтобы ни одна душа не смела шептаться, будто с польским платьем ты и польскую веру принять готов.

Федор (отсмеявшись). А что я сточные трубы в Кремле велел поменять – это к какой вере пристегнут? Главная труба – трех сажен в поперечнике, хоть в санях по ней катайся. Я было боялся – если под Кремлем начнут такую нору рыть, как бы все соборы и терема не обвалились. Мастера сказали: нет, не обвалятся. Другая беда – на Москве каменщиков и кирпичников для моих затей не хватает, откуда-то надобно выписывать. А построим церкви – возьмемся за Академию. Чтобы не хуже парижской Сорбонны была, только на православный лад. Слышишь, сестрица? Науки гражданские и духовные преподавать, грамматику, поэтику, риторику, философию, языки – латинский и греческий… Ого, как у тебя глазки загорелись!

Софья. Когда ты свою академию устроишь, пусть учителя ко мне ходят. Только где ты таких сыщешь, чтобы по-русски могли поэтику и философию преподать?

Федор. Сколько для Академии надобно – сыщется. Я вот что еще задумал – для детей, о которых родители не пекутся, и для сирот, и для тех, кого нищие на папертях при себе держат, строить особые дворы, чтобы им там жить и учиться ремеслам – артиллерии, делу шелковому и суконному, часовому, токарному, кузнечному, оружейному. Всему тому, что государству потребно. И от того нам будет прибыль – а не то что иноземцев нанимать. Их пока заманишь, пока они что-то путное сделают, да потом же и отъехать норовят. Свои нужны.

Софья. Батюшка покойный бы порадовался.

Федор. А ты что же молчишь, Агафьюшка?

Агафья. А я слушаю.

Федор. И что же?

Агафья. Я думала раньше, что умна, коли книжки читаю. А на тебя гляжу – и вижу, что совсем проста…

Федор. Это ты-то проста?

Раздается стук клюки.

Софья. Анна Петровна!

Софья и Агафья отходят от Федора. Входит Анна Петровна.

Федор. Милости просим, мамушка. Где была? Чем занималась?

Анна. В Успенский собор ходила, потом в Архангельский собор, потом в Благовещенский собор, милостыньку подавала.

Федор встает и разворачивает перед Анной Петровной чертежи.

Федор. Мамушка, глянь-ка, вот такой храм будет в Котельниках, вот такая колокольня в Измайловском. Батюшка был бы доволен – он Измайловское любил.

Анна. Ничего я в этом не разумею.

Федор. Строить каменные церкви мне Агафьюшка велит – во всех странах каменные, мы чем хуже?

Агафья. А хорошо бы и в Кремле не деревянные терема ставить, а каменные. Все меньше опаски, что пожар погубит.

Анна(крестясь). Спаси и сохрани! И помыслить такое нельзя, не то что вслух сказать. А терема спокон веку деревянные были.

Федор. Будут деревянные, Агафьюшка – тепла и уюта ради. Особо – для каждой царевны, для братца Ивана, и висячие сады – для царевен свой, для братца Петруши с вдовой царицей – свой.

Анна. На кой ей? Пусть ей Нарышкины сады строят. Они ее в Кремль втащили, они пусть о ней и пекутся.

Федор. Петруша – мой крестник, мамушка, и будет об этом.

Анна. А давно ли дядья его, царевича Петруши, вздумали на твою государеву жизнь покуситься, и боярская Дума их к смерти приговорила, а ты помиловал и всего-то в ссылку отправил?

Федор. Давно.

Пауза.

Софья. Братец, я прочитала «Хрисмологион».

Федор. Весьма полезная книга. Еще при покойном батюшке читать начал. До того я многое не понимал – отчего государства возникают, возвышаются и рушатся.

Агафья. Сестрица, дай и мне почитать. Коли чего не пойму – ты объяснишь.

Анна. Оттого, что на то – воля Божья. Содом и Гоморра в грехах погрязли, вот и рухнули.

Агафья. А в Англии сперва народ возмутился, короля казнили, потом угомонились, сына казненного короля на престол возвели. Казалось, все рухнуло – и вновь ожило. Так отчего же?..

Анна. Оттого, что в грехах погрязли. Ты бы, государыня, чем мирские книжки читать, Жития святых бы взяла.

Федор. Покойный батюшка говаривал – делу время, да и потехе час. Жития святых мы с Агафьюшкой читаем, но и мирские книги нам нужны, мамушка. И историю знать надобно. Вот посоветуюсь с умными людьми – решим, кому нашу русскую историю писать. Негоже без нее жить.

Анна. Какая такая история? Коли что надо – позови ученых монахов, все расскажут. Мало тебе книжек? И деды наши, и прадеды жили без всякой истории, и мы проживем.

Агафья и Софья переглядываются, Агафья тихо смеется, прикрыв лицо рукавом.

Анна. (сердито). Матушка твоя, государь, никогда в мужние дела не встревала, не умничала, из терема лишь на богомолье выезжала, все деточек рожала да пестовала. И никто на Москве не знал, какова она с лица! Не то что иные – не стыдятся в окошки глядеть!

Софья. Так уж и не знал! Когда она у отца в девках жила, всякий мог видеть – когда в церковь ходила да к подружкам с сестрицей своей выезжала!

Анна. Тебе лишь бы перечить!

Софья. Анна Петровна, тебе и ангел небесный не угодит!

Федор. Ну, будет вам, будет!

Анна. Видать, не ко двору я пришлась. К себе пойду, Господь с вами, веселитесь, да не прослезитесь.

Анна Петровна уходит.

Федор. Благодарю тебя, Софьюшка. Теперь она на тебя злиться станет.

Софья. А и пусть. Мне она ничего сделать не посмеет. Как бы Агафьюшкиных девок не подкупила. С нее станется.

Федор. Позлится да угомонится. А ты, свет мой, при мамушке больше молчи. Тебе нетрудно, а ей приятно.

Сцена 9

Покои Анны Петровны. Она и Богдан Матвеевич сидят за столом.

Анна. Ну, хоть кваску испей.

Богдан. Расхворался я, Аннушка.

Анна. Годы такие, что хвори цепляются.

Богдан. Да и старые хвори вылезли. Я ведь сколько поездил, пока укрепления Новой Черты строил! А там, в Симбирске да за Волгой морозы – московским не чета, ветры с ног сбивают… Ездил, ездил, где словом приказывал, где в драку лез… Молод был, норовист. Пока в Челобитном приказе осел – намаялся.

Анна. А ты на меня глянь. Я ведь тебя старше, батюшка мой, а держусь с Божьей помощью.

Богдан. Ты – постница, тебе легче.

Анна. И ты попостись.

Богдан. Не поможет. Только и утехи осталось – сладко поесть. Вели принести с поварни чего-нибудь – хоть пирогов пряженых, что ли. Чую – недолго мне осталось. И последние мои деньки горем омрачены. Не разумею! Ничего не разумею! Для чего, скажи, государю по всей державе людишек считать понадобилось? Точное число один Господь ведает. Нечто в казне пусто и нужно искать, кто от налогов отлынивает? А людишки перепугались – ну как что дурное затеял?

Анна. А почем ты знаешь, Богдан Матвеич, может, и впрямь это не к добру?

Богдан. Опять же – Дума. Спокон веку в ней больше трех десятков бояр не бывало. Когда Федор Алексеевич на трон взошел – двадцать четыре почтенных боярина. И как что надобно для пользы державы – с одним, с другим переговоришь, человек десять на твоей стороне, вот Дума и присудит, как тебе потребно. А нынче? Четыре десятка, и ни один знатный род перевеса иметь не может! Как же жить-то?

Анна. Знаю, знаю, кто тут воду мутит.

Богдан. В скорби живу, одну скорбь впереди вижу. Скорее бы меня господь прибрал.

Анна. Господь милостив. Еще поживешь. Тебе грехи еще замаливать. Мшелоимство – тоже тяжкий грех, а ты набрал кубков, серебряных и веницейского стекла, картинок бесстыжих, книжек дорогих. Опять же – с бабьим полом нагрешил немало, прелюбодей.

Богдан. Не прелюбодей – блудник. Я замужних не трогал. И покойный государь все знал – да лишь посмеивался.

Анна. Хрен редьки не слаще. Любил он тебя, Богдан Матвеич. Я за тебя молиться буду. Люблю молиться за грешников. У меня тетрадка с поминанием – всех грешников туда вписываю, и с грехами вместе. А который во благовременье помрет – того переписываю на заупокойную страничку. И все имена и в утреннем, и в вечернем правиле вычитываю. Про иные уж и не помню толком – как, когда, чем согрешил, - а вычитываю! Показать?

Богдан. А покажи.

Анна Петровна снимает с киота довольно толстую тетрадку, подает Богдану Матвеевичу, он листает.

Богдан. Ого! Да их тут сотни три! Небось, за полвека накопила? А это… Аннушка, чем тебе государыня наша грешна?

Анна. Да уж грешна. Феденька мой, ее умом живучи, душу свою погубит. Для того ли я его возлелеяла? Ветерку на него дунуть не давала! Сперва меня прогонит, в обитель на покаяние сошлет, потом весь род Хитрово от себя отдалит. Я видела, как она на меня глянула! Огнем обожгла, прости Господи ее душеньку грешную.

Пауза.

Богдан. Того-то я и боялся…

Анна. Что все будет на новый лад, а кто за старинное благолепие – того прочь от двора…

Пауза.

Богдан. Что она еще учинила – знаешь?

Анна. Ты про образа?

Богдан. Чем ей образа-то не угодили? Спокон веку каждая семья в храме иконы своих святых заступников держала, ходила молиться. Коли образ – мой, то я и свечку перед ним затепливаю, я! Другие прихожане пусть свои образа в храме держат! Другим – нельзя, потому – мой образ, мой на нем заступник, я ему свечки ставлю, моя молитва через это к нему идет! А прихожу вчера к ранней обедне, меня отец Кондратий в сторонку отводит и говорит: Богдан Матвеич, твоего Николу-угодника забери домой, не велено такие образа в храмах держать. Я ему: как так? Я, говорю, боярин, сынок мой – государев дядька, ты что, забыл?! А он мне: так государь и велел, чтобы образа по домам разобрали, а мы так понимаем – это она ему нашептала, Агафья-то… Вся Москва смеется! Что молчишь, Петровна?

Анна. А что тут скажешь. То ли еще будет.

Богдан. А, сказывали, скоро и бороды брить заставят. Бороды! А что лицо без бороды? Срам один! С бритой-то рожей в царствие небесное не пустят! А государю то забава. У самого-то бородушка еле растет – и ту сбривает царице в угоду.

Анна. Последние дни настали.

Пауза.

Богдан. Ты мне всегда покорялась, слова моего слушалась. Послушай и теперь. Нельзя Агафье много воли давать. Нельзя! Права ты – все древнее благолепие порушит! Ей волю дай – с открытым лицом на торг пойдет шелка себе покупать. Аннушка, я не от одной тебя слыхал – она уж слишком много власти над государем взяла. Без году неделя в Верху, а уж царевны наши ей в рот глядят. Аннушка, о тебе пекусь. Еще немного – и выпроводит она тебя из Верха. Я знаю, мне доносили – у вдовой царицы Натальи уж про то говорят и смеются; кончилась-де Аннина власть, пора старуху в монастырь силой везти, коли добром не пожелает. Возьми вот.

Богдан Матвеевич достает из-за пазухи и кладет на стол узелок.

Анна. Что это, Богдан Матвеич?

Богдан. Травка такая. Глядишь, и пригодится. Меня добрым словом вспомянешь.

Анна. Ты на что меня подбиваешь, Богдан Матвеич?

Богдан. Не подбиваю. А ты просто знай – коли что, средство под рукой. Просто знай. Просто знай. Может, и не пригодится. О тебе пекусь. Плохо будет тебе на старости лет из Верха уходить, приюта в обители просить. Ладно бы по своей воле… А так, все потерявши… Я не про золото. Золотишко-то у тебя прикоплено. Я про иное… Бери, бери. Я тебя знаю, ты умница. Будет нужда – а оно и под рукой, никого никуда посылать не надобно. И при розыске никто на тебя не покажет.

Пауза.

Богдан. Ох, гляди, отнимет она его у тебя…

Анна Петровна берет узелок и прячет за пазуху.

Сцена 10.

Покои Софьи. Софья и Агафья перебирают ткани.

Агафья. Вот это пойдет! Вели, свет мой, чтобы купчишки принесли аршин хоть три десятка. И сразу – девкам в Светлицу.

Софья. А они догадаются, как шить?

Агафья. Вот же я картинку нарисовала. Рукавчики короткие, пышные, парчовые, под ними белые кисейные – чего ж тут не понять? На груди нашить петлицы, вроде тех, что на стрелецких кафтанах, что они – стрельцов в Кремле не видали? И вот тут (показывает на талию) ближе к телу.

Софья. Ох, не догадаются, как кроить… Ближе к телу, говоришь, голубушка? Анна Петровна меня со свету сживет. Мало того, скажет, что платье на польский лад, так еще и узкое, все прелести видать. А у нас в Верху, сама видишь, не ахти какие богомолицы, больше вид показывают, а Анны Петровны опасаются – она постница великая, она утреннее и вечернее правило чуть ли не по часу вычитывает, она, бывает, и по две обедни за день отстоит. И наши женщины ее боятся – при всех так отчитает, что лучше бы зарезала.

Агафья. Что ж она такую власть забрала? Государь, кажется, уже не малое дитя, мамке при нем делать нечего.

Софья. Он ее и пальцем тронуть не даст. Мамушка да мамушка! Она ведь при нем неотлучно была, из всех хворей его вытаскивала, лучших лекарей звала, и он это помнит. А теперь вот всюду нос сует.

Агафья. Вот уж точно. Вечером Феденька ко мне придет – и она за ним тащится. Под перину заглянет, во все углы, мне питье для Феденьки на ночь приносят – она непременно полкружки отопьет, сидит, ждет – что с ее утробой от того питья сделается. И потом уж не знаешь, как ее выставить. Того гляди, к нам на постель третьей залезет.

Софья. Ах, стыд какой!

Софья прикрывает лицо рукавом, потом начинает смеяться, сперва тихонько, затем все громче.

Агафья. Софьюшка! Дай срок – к нам еще французские и гишпанские послы приедут, сватать наших царевен за своих королей! Будет и у тебя свадьба, будет и у тебя муж!

Софья. Какая там свадьба – перестарок я. Старая девка! Мне двадцать четыре скоро…

Агафья. Кабы ты была купецкая дочка – и точно перестарок. А у королей все иначе.

Софья. А ты мне вот что скажи, свет. Ты с моим братцем живешь, ты его лучше всех знаешь. Как здоровьице-то у него? На людях он держится, не жалуется, а я ведь помню, как его к покойному батюшке на руках несли, сам шагу ступить не мог. Ножки у него не пухнут?

Агафья. Пухнут немного. Да и побаливают. Я вижу… А он молчит.

Софья. Стыдно ему перед тобой кряхтеть да охать. Он уж такой уродился… норовистый…

Агафья. Спит плохо. А спозаранку в опочивальню Анна Петровна стучится, на молитву его поднимает! И как тут быть – ума не приложу!

Софья. Любишь?

Агафья. Люблю.

Софья. Скорее рожай ему сына. Будет младенчик – Анна Петровна вокруг него станет, как наседка, квохтать и крыльями хлопать, а вас с братцем, может, оставит в покое.

Сцена 11.

Опочивальня Агафьи Семеновны. Федор Алексеевич медленно снимает с жены покрывало и кику.

Федор. Грустна ты что-то.

Агафья. Я не грустна, государь мой, нет, я даже весела…

Федор. Грустна, светик мой. И заскучала. Видать, ошиблась ты…

Агафья. Когда я ошиблась?

Федор. Когда любовь мою приняла. Ты испугалась, растерялась, у тебя в головке помутилось – ах, ах, буду царицей! Я тебя не виню, всякая бы растерялась. Ты только не подумала, что мужа придется всей душой любить, тебе матушка твоя и родня твердили, что стерпится – слюбится. Да и не могла подумать – я такой переполох устроил, так с венчанием торопил… Я вижу – ты стараешься полюбить. Стараешься… А за что? Выгляни в окошко – во дворе молодые стольники балуются, то на кулачки схватятся, то даже саблями машут, все – красавцы… и их на Аргамачьих конюшнях всяким ухваткам учат, даже стоя на седле ездить… А я? Я так не могу, мне мои хвори не позволяют… И вот я думаю – можно ли меня такого любить? Что во мне, кроме царского чина да головы, битком набитой всякими премудростями? А ты – красавица, умница…

Агафья. Нет. Я не ошиблась. Когда, помнишь, я шла крестным ходом и вдруг поняла – нужно обернуться… Я твои глаза увидела и пропала…

Федор. И ноги у меня пухнут. И по телу какие-то красные пятна пошли… Скоро, того гляди, совсем ослабею.

Агафья. Нет, свет мой ясный, я тебя уже знаю, в тебе такая сила, что тем стольникам и не снилась. Я думала, государь – это как царь в сказке, сидит на золотом престоле, а все вокруг хлопочут. Такая персона, вроде деревянного болвана… Я и теперь не все понимаю, что ты замышляешь.

Федор. Так ты мне уважение оказываешь, как благонравная жена – доброму мужу. Ну что же… Пусть так.

Агафья. Феденька, да кабы так – я бы сейчас не радовалась, не таила в себе радость, я бы спокойна была… а я неспокойна…

Федор. Что стряслось?

Агафья. Феденька, государь мой… понесла я…

Федор. Понесла?.. Это как?.. Господи!

Агафья. Ты думал – я просто все тебе позволяю, как жена мужу позволяет?.. Нет, нет, я хотела, чтобы у нас было дитятко! Сама хотела!

Федор. Агафьюшка! Поверить не могу!

Агафья обнимает мужа.

Агафья. А ты поверь. Любовь – это не то, что мои сенные девки по углам с нашими истопниками проказят. Это – так, как у нас сейчас. Понимаешь?

Федор. В тебе вся моя жизнь, и душа, и счастье, и все, что только может быть, все в тебе.

Агафья. Теперь – веришь?

Федор. Скажи, что тебе за такую весть подарить? Проси чего хочешь! Завтра всех купчишек с лучшими товарами в Кремль пригонят!

Агафья. Поцелуй меня.

Федор Алексеевич и Агафья целуются.

Сцена 12

Темный переход в кремлевских теремах. Софья, быстро шагающая мужской поступью, на повороте сталкивается с бредущей Анной Петровной.

Софья. Ахти мне! Ты, Анна Петровна?

Анна. Я, свет-царевна.

Софья. Ну, что, как? Ты ведь из государыниной опочивальни идешь? А я – туда.

Анна. И рада бы Господа возблагодарить, да не выходит, Софьюшка. Помирает царица Агафья. И маленький царевич, чаю, недолго проживет.

Софья. Спаси и сохрани!

Анна. Роды уж больно трудные были. Что поделаешь – такова бабья доля.

Софья. И ты была при ней?

Анна. Была – приходила, уходила. Сейчас ее травками отпаивают. Господь милостив – авось и поможет…

Софья. Отчего не я с ней была?

Анна. Окстись, царевна! Ты – девка, тебе глядеть зазорно, как бабы рожают. Вот сейчас за тобой спосылали – поди к ней, поди…

Софья. Говоришь, приходила и уходила?

Анна. Софьюшка, братца оттуда уведи. Чтобы не при нем Богу душу отдала. Ему дурно сделается… Я не смогла, ты уведи. Та Агафья уж ничего не разумеет, и не поймет, что его рядом нет. Бредит в горячке. А его уведи, Христа ради! Он, бедненький мой, за эти три дня намучился! Не спал, не ел, все ее за ручку держал… Гляжу на него – сердце кровью обливается!

Софья. А сынок?

Анна. Софьюшка, нужно его поскорее в домовой храм нести да окрестить. Не приведи Господь, помрет некрещенный. Растолкуй братцу! Он ведь, как ума лишившись, сидит рядом, за ручку ее держит, ничего не разумеет. Меня не слушает – тебя послушает, ты у него любимая сестра.

Софья. Но я ведь своих комнатных женщин посылала разведывать. Ни одна не сказала, что все так уж плохо.

Анна. Тебя, свет-царевна, огорчать не желали.

Софья. Так, говоришь, приходила и уходила? Приходила и уходила?

Анна. Да там такая суета была – повивальные бабки да сенные девки взад-вперед носились. Ступай к братцу, ступай.

Софья. И ты даже мысли не допускаешь, что сжалится над ней Господь, не даст оставить сынка без матушки? Отвечай!

Анна. На все воля Божья. Пусти, царевна, я в образную иду – молиться!

Уходит, громко стуча клюкой.

Софья. Не уследили…

Сцена 13

Покои Федора Алексеевича. Федор лежит на постели – лицом в подушку. Анна Петровна суетится рядом.

Анна. Феденька, голубчик мой, дитятко мое хоженое. Ты ведь один у меня и есть, ты мне – единый свет в окошке. Ничего иного у меня нет – ты один, дитятко мое! Пожалей меня! Не убивайся так! Феденька, светик мой ясный! Взял ее к себе Господь – на то его воля. А мы с тобой погрустим, потоскуем, да и будем дальше жить. Скажи хоть словечко!

Федор невнятно мычит.

Анна. Грешно так убиваться – как будто ты Божью волю оспариваешь. Грешно! Давай вместе за упокой ее душеньки и за упокой душеньки царевича Илюши помолимся.

Федор. Не могу. У меня как будто сердце вынули.

Анна. Я тебе травки заварила, попей, сделай милость. Попей, говорю! Без лекарства-то нельзя. Ты снадобий из Аптекарского приказа не признаешь – но травки-то?..

Федор. Не надо.

Анна. Да ты что – за своей Агафьюшкой следом собрался? А не пущу! Я твоей матушке присягала, что беречь тебя буду, крест целовала! Она мне тебя отдала, Феденька, она знала – я тебе служить буду, пока жива. Мне на том свете перед покойной царицей ответ держать! Она спросит: так-то ты за моим любезным чадом ходила, так-то ты его лелеяла? Феденька, светик, выпей хоть два глоточка!

Входит Софья.

Анна. Господи, как славно-то! Я уж за тобой, царевна, посылать хотела. Не ест, не пьет, от взвара отказался. Уговори его, свет-Софьюшка!

Софья. Анна Петровна, когда твой муж Степан Тарасович помер – ты что же, пиры закатывала, веселилась?

Анна. Что – муж? Бог дал – Бог и взял. Слишком скорбеть – Бога гневить.

Софья. Вот ты и не гневила.

Анна. Как не гневила! Я поплакала, сколько полагается! Что ж мне – в могилу за ним кидаться? Думала – этого мужа Господь прибрал, другого когда-нибудь пошлет. Когда баба хочет замужем быть – не то что другого, и третьего Господь посылает! И Феденьке моему другую жену пошлет – еще краше прежней!

Софья. Анна Петровна, замолчи!

Анна. Так ведь пошлет же! Я, старая, о том денно и нощно молиться буду, сама по всем боярским и княжеским дворам поеду – такую красавицу высмотрю! Первую на Москве красавицу – румяную, дородную! С косой до подколенок! Нрава тихого, боголюбивую, рукодельницу, молитвенницу! Чтобы ничего, кроме молитвослова да Житий святых, и в руки не брала!

Софья. Анна Петровна, уйди от греха! Я ведь в батюшку уродилась – и гневом опалиться могу.

Анна. Да что я такое сказала-то? Я утешить хотела…

Софья. Анна Петровна, ступай вон.

Анна. За все мое добро к Феденьке… Эх, да что уж говорить…

Анна Петровна уходит.

Софья. Братец, ты ее не слушай. Второй такой, как Агафьюшка, на свете нет. А лучше бы ты приказал свезти свою мамку в девичью обитель. Сама за тобой ходить буду, за челядью твоей смотреть. Ничего, твои стольники и ближние дворяне меня уж видали, от моей ненаглядной красы рассудка не лишатся.

Федор. Невзлюбила ты ее, а она ведь за меня и душу свою погубить готова.

Софья. Это ты верно молвил. Давай я просто с тобой посижу, помолчу. Никого у меня нет, кроме тебя, братец. Сестрицы глупы, Иванушка прост, с одним тобой мы вровень.

Федор. А коли Господь меня приберет – ведь Иванушке престол достанется?

Софья.Так должно быть Да ведь Нарышкины тут же своего царевича Петрушу выкрикнут, всю Москву взбаламутят. Уж и не знаю, что хуже, простоватый братец Иванушка или Петруша, который умом крепок, да за ним – весь буйный нарышкинский род. Так что ты, братец, не помирай, не оставляй нас сиротами. Ты – государь, с тебя Господь за наше сиротство строго спросит.

Федор. Пособи-ка. Сесть хочу.

Софья помогает Федору сесть на постели.

Софья. Я велю сюда тебе ужин подать.

Федор. Я слаб, хил. Ты поезжай по церквам, всюду дары оставь, чтобы по Агафьюшке моей неусыпаемую Псалтирь читали. Сама поезжай.

Софья. Как же иначе. Все для тебя сделаю. А Анну-то свою Петровну ты все же от себя удали. Ты уж не малое дитя, в мамке не нуждаешься. Есть кому за тобой смотреть. Я своих женщин пришлю, они у меня надежные.

Федор. Коли я ее от себя удалю – она того не переживет. Я у нее – единственное дитя. Как умеет – так обо мне и печется.

Софья. Доброта твоя, братец, воистину ангельская. Вот и Наталью Кирилловну с Петрушей обижать не велишь. А я бы их отправила в нарышкинские подмосковные вотчины.

Федор. Будет, сестрица, об этом. Такова моя государева воля.

Сцена 14

Покои Федора Алексеевича. Федор читает письма. Поблизости на стуле сидит Анна Петровна, рукодельничает.

Федор. Это что еще? Не пойму… В глазах мошки мельтешат и голова кругом идет.

Анна. Приляг, дитятко. Головка и пройдет. Можно ли себя так утруждать?

Федор встает и медленно идет к лавке. Анна Петровна забегает вперед и стелет на лавку войлок. Федор ложится.

Анна. Дозволь слово молвить.

Федор. Дозволяю.

Анна. Вот я грешна, каюсь, на Ванюшку твоего Языкова поклепы возводила. В прощеное воскресенье сама принародно ему в ножки поклонюсь, чтобы простил Христа ради. А он ведь, Ванюшка, службу тебе сослужил. Ты его в бояре возвел, возвеличил, а он тебе невесту сыскал.

Федор. Не надобно мне никакой невесты.

Анна. Он уж говорил тебе?

Федор. Говорил экивоками.

Анна. Хоть я его и не люблю, да тут он мне угодил. Уж в долгу не останусь. Я выезжала в церковь – смотреть невесту. Красота редкостная! Она Ванюшке дальняя родня, звать Марфой, рода Апраксиных. Да и пусть родня! Краса-то какая!

Федор. Не надобно мне красы.

Анна. Дитятко мое, тоска тебя совсем сгрызет. Не надо, что ушло – того не вернуть. А Марфушке всего пятнадцатый годок пошел, свежа, как цветик майский.

Федор. И цветиков не надобно.

Анна. Ты на нее глянешь – весь белый свет позабудешь!

Федор. Не хочу я ничего забывать. Только у меня и радости, что помнить.

Анна. Сказано же – нехорошо человеку быть одному, и Господь сотворил Адаму помощницу в трудах…

Федор. Хватит, мамушка. Была у меня помощница. И что я без нее? Вроде засохшего древа. Только и отрады – когда во сне является. Только и отрады…

Сцена 15

Покои царевны Софьи Алексеевны. Софья сидит за большими пяльцами, но не шьет.

Софья. Как же быть-то, Господи? Коли он лекарей к себе не подпускает?

Входит Анна Петровна и с порога падает на колени.

Анна. Софьюшка, царевна, разумница! Коли я в чем тебе грешна – прости! Братец-то твой меня и слушать не желает! Поговори с ним, Софьюшка! Ему Ванюшка Языков невесту сыскал – сама знаешь, мне угодить трудно, а эта Марфа мне по душе пришлась. Софьюшка, уговори его жениться! Тогда он свою Агафью забудет!

Софья. Не забудет.

Анна. Красавица же писаная! Куда против нее той Агафье! Сделай, чтобы он позволил себе ее показать! Софьюшка! Она ему маленького царевича родит – он царицу Агафью и царевича Илюшу забудет!

Софья. Не забудет.

Анна. Тоска его в гроб сведет. Ты мне поверь, я всякого навидалась. Чего им, молодцам, надо для утешения – так это спелую девку. Я знаю! Тут мудрить нечего! Софьюшка, пойми, не дай Бог что – Милославские с Нарышкиными прямо над гробом сцепятся, пойдет смута. А будет у нас маленький царевич – глядишь, и без смуты обойдется.

Софья. Так уж все плохо?

Анна. Плохо, Софьюшка. Уговори его! Он ведь жить уже не хочет. Тем лишь и жив, что тяжкий груз тащит, а сбросить не на кого. Спаси его, Софьюшка, спаси братца! Уговори его вдругорядь жениться! Матушка твоя с небес тебя за то благословит. Я за тебя, сколько жива, молиться буду, по всем монастырям поеду, всюду вклады сделаю! А он с молодой женой, глядишь, и воспрянет. А она слишком молода, чтобы властвовать, она и ему, и мне, да и тебе покорится. А родит – ей не до суеты станет, будет сидеть в терему, с дитятком тешиться да забавляться. Феденька такая жена нужна, а не Симеон Полоцкий в сарафане.

Софья. Ишь ты, как заговорила. А кабы Агафья в тереме с младенчиком тешилась да забавлялась? То тебе уж не по нутру?

Анна. Марфушка в строгости воспитана, богомольна, польского платья вовек не наденет, в мужнины дела соваться не станет. А коли ее с Феденькой повенчать – она тебе всю жизнь благодарна будет. И из твоей воли не выйдет.

Софья. Из твоей воли не выйдет, Анна Петровна! Ин будь по-твоему, с братцем я потолкую. Глядишь, получится. Царевич нам нужен.

Сцена 16

Опочивальня Федора Алексеевича. Федор лежит на постели, рядом сидит Софья.

Федор. Устал я от их крика. Мало ли чей прадед воеводой был. А правнук – дурак дураком, так что же – и его воеводой ставить? Я решился. Не быть более Разрядному приказу, а все разрядные книги – сжечь. Чтобы никто в них более перстом не тыкал и из-за мест супротивнику в бороду не вцеплялся. По заслугам буду чины давать.

Софья. Братец, они тебе этого не простят.

Федор. Они мне другого не простят. Что – разрядные книги? Иной дуралей «Отче наш» так хорошо не знает, как помнит, где его дед сидел у свадебного стола государя Михаила Федоровича. Они мне деток своих не простят. Вот уж молодые бояре, сам видел, бороды почти все посбривали, усы на польский лад оставили, в польское платье нарядились. А знаешь ли, Софьюшка, в чем польза от польского платья?

Софья. Оно легче, короче, удобнее.

Федор. При нем следует носить саблю-карабелю. Сабелька легонькая, да полезная. Сама знаешь – прежде бояре, повздорив, чуть ли не на царском крыльце друг дружке в бороды плевали, а визжали, как резаные свиньи, перед послами стыд – что они вытворяли. Не понапрасну нас диким народом считали. Теперь же, коли считаешь, будто тебя оскорбили, - доставай сабельку и бейся. Поневоле любезным станешь. Господи, Софьюшка, сколько всего задумано! Сколько всего сделать надобно! А меня уж ноги не носят.

Софья. Послать за лекарем в Немецкую слободу?

Федор. Что с него прока… Жаль – столько начато, столько замыслов… Да, видно, Господь не велит.

Софья. Ты сам себе не велишь. Хотел бы жить – не то что в Кукуй-слободу, в Гишпанию бы за лекарями послал. Я же вижу! Не столь хвори, сколь тоска тебя грызет и сгрызает.

Федор. Пожечь разрядные книги я еще успею. Пусть заместо них будут родословные книги, по всем правилам, как это в Европе делается.

Софья. И все же я пошлю за лекарями.

Федор. Поздно.

Пауза.

Софья. Феденька, братец мой любимый, неужто все напрасно? Такую красавицу тебе нашли! Сам же согласился повенчаться!

Федор. И то уж было поздно. Софьюшка, мне ее, Марфушку, жаль безмерно. Я ведь ее даже не тронул. Помру – а она непонятно кто, не девка, но и не баба, и замуж ее после меня не отдадут, одна дорога – в обитель. Ты позаботься о ней, Софьюшка.

Софья. Я ее не оставлю.

Федор. Вот и славно.

Софья. Скажи, что мне сделать, чтобы тоску твою прогнать?

Федор. Зачем? Я с тоской своей сроднился, она меня утешает. И Агафьюшка моя словно бы со мной рядом, и голосок ее порой даже слышу. Софьюшка, я никогда ее любить не перестану.

Софья. А о том, что тебе сынок нужен, наследник, ты уж не помышляешь? Ради него, ради маленького царевича, дозволь привести хороших докторов!

Федор. Был у меня царевич Илюшенька. Сестрица, я вам всем покорился, я с Марфушкой повенчался, сам думал – родит она мне сына. А вижу ее, как она у моей постели стоит перепуганная, и – пальцем ее тронуть не могу.

Софья. Агафья не дает?

Федор. Душа не дает. И горько, что царство оставить не на кого. Была бы ты царевичем, не царевной, тебе бы оставил. А братец Иванушка, может, и не глуп, да простоват и духом слаб. Все, что я начал, погубит.

Софья. Братец, а ежели все-таки царевич Петруша? Братец, собери Думу, пусть бояре приговорят – Петрушу на царство, а мне при нем правительницей быть, пока в возраст не придет! Была же покойная великая княгиня Елена правительницей, пока государь Иван Васильевич был мал! И при деде нашем многими делами заправляла его матушка, великая старица Марфа, и все это знали.

Федор. И ты к власти рвешься…

Софья. Мамка твоя тебе так сказала? Это ей самой непременно властвовать надобно! Иначе и жизнь не мила! Довластвовалась!

Федор. Уймись.

Софья. Я пошлю в слободу за Блюментростом.

Софья быстро выходит.

Федор. А ты, Агафьюшка моя, все ближе, все ближе…

Сцена 17

Покои Анны Петровны. Анна Петровна молится, стоя на коленях. Входит Софья – в темном летнике, без украшений.

Софья. Поднимись. Говорить с тобой буду. Наконец-то правду скажу.

Анна, опираясь на клюку, встает.

Анна. Неужто у тебя других дел теперь не сыщется, свет-царевна?

Софья. Сыщутся. Все по-моему сделалось. Такого, правда, доселе не бывало, чтобы на троне – два царя. Ничего, велю им сделать трон с двумя сиденьями. Братец покойный такого предвидеть не мог. Знал, что сцепятся Милославские с Нарышкиными, а не знал, что в дело вмешаются стрельцы. Все стрелецкие полки поднялись!

Анна. Ты разумница, свет-Софьюшка, ты догадалась…

Софья. Да и я не сразу сообразила, что престол можно на двоих поделить. Но то, что они призвали меня стать правительницей, мне дорого обошлось. Полковники любят подарки получать. А я не скупилась.

Анна. Говорю же – ты разумница. Ты знала, что стрельцы пойдут Нарышкиных и Артамошку Матвеева бить.

Софья. Знала. Да зато теперь долго на Москве будет тишь, да гладь, да Божья благодать. Малой кровью дело обошлось, Анна Петровна. А теперь хочу с одним давним дельцем наконец покончить. Пока братец был жив, я говорить не могла – он бы мне не поверил. Теперь – могу. Анна Петровна, сделай милость, скажи, какое ты зелье покойной Агафьюшке в питье подмешала? Глядишь, и мне пригодится.

Анна. О чем ты, свет?

Софья. Я, Анна Петровна, не подьячий Земского приказа, а розыск не хуже провела. Я, когда Агафьюшка скончалась, всех ее девок и комнатных женщин поодиночке допросила, велела молчать. И они молчали – даже не знаю, кого более боялись, тебя или меня.

Анна. И ты клевете поверила, Софьюшка? Я тебя умнее полагала!

Софья. Дурой ты меня полагала, коли думала, что я до твоих козней не докопаюсь. Просила я братца, чтобы он тебя с почестями из Верха убрал! Не согласился. Не видел он, что ты Агафьюшку возненавидела.

Анна. Окстись! Как я могла?

Софья. Могла! Ты верно сказала – мне власть нужна. И потому я вижу, когда кто-то другой власти домогается. Могла! А того ты не поняла, что не станет Агафьи – и братца тоска в могилу сведет. Он единственной твоей опорой и защитой был – и ты же его убила.

Анна. Клевета! Все – клевета!

Софья. Ну так что за зелье-то? Говори уж!

Анна. Клевета! Я при Феденьке, как покойная Марья Ильинична велела!.. Я при нем, аки псица верная! Бывало, и на пороге спала!..

Софья. Ты все хорошо рассчитала. Царица после родов слаба, в горячке, коли помрет – все скажут, что на то воля Божья. А я, вишь, не поленилась, девок расспросила. Ты четырежды в Агафьину опочивальню приходила. И в последний раз девку Палашку погнала за чистой водицей, девку Ульку выставила – чтобы ночное судно вынесла, сама с Агафьей осталась. И после того царице сделалось худо. Не кобенься, открой правду.

Анна. Клевета, клевета!

Софья. И лекарей звать не стали, чтобы хоть тело посмотрели. Мало ли баб первыми родами помирает! И меня ты туда пускать не желала – знала, что я за тобой слежу. Ведь знала?

Анна. Девкам ты поверила, а мне веры уж нет?

Софья. Нет. Я все про тебя знаю, Анна Петровна. И давно уж знаю. Конец твоим хитростям. Тебе боле в Верху не жить! Теперь я тут хозяйка!

Сцена 18.

Покои Анны Петровны. Анна сидит на лавке сгорбившись.

Анна. Никак идут? Кто бы мог? Идут, идут… мимо прошли. Не ко мне. Никому старуха не нужна. Это все Софьюшка-царевна! Она женщинам ко мне ходить не велит. Она теперь главная. Царей у нас двое, слыханное ли дело – двое! И не цари то, а царята. Иванушка и в возраст вошел, да какой из него государь. А Петруша еще отрок, растет бойкий и злой… А Софья при них, пока не возмужают. Правительница! Слыханное ли дело – девка незамужняя – и вдруг правительница всея Руси! Все не так, все не так – Божьим попущением… Идут?.. Опять не ко мне.

Пауза.

Анна. Молиться надо. За упокой Феденькиной душеньки. Раньше бы я по церквам поехала, всюду панихидки заказала. При моем Феденьке мне всегда сани с хорошим возником давали, а в холода и каптану снаряжали. Был у меня Феденька! Чадушко мое… Любил меня Феденька, берег. А теперь самой захудалой лошаденки не дадут. Надо тебе, Анна Петровна, шествуй ножками, ножками…

Анна пытается встать, но без сил опускается на скамью.

Анна. Как хорошо было бы, кабы не Феденьку на царство благословили… Увезла бы я его в Коломенское, а то и подалее. Жил бы… Матушка-государыня, Марья Ильинична, прости, не уберегла…

Появляется в темном углу видение – царица Марья, вся в белом.

Анна. Ну вот и моя жизнь грешная кончена. В обитель уйду. Грехов набралось – буду замаливать. Деньги, слава Богу, есть, велю церковку построить. Государыня-матушка, Марья Ильинична, я смиряюсь, я смиряюсь… Напраслину на меня возводят – а я смиряюсь…

Царица молча грозит ей пальцем.

Анна. Истинному смирению учусь… Да я ли моего Феденьку не холила, не лелеяла?!. Я слово сдержала, крестное целование не осквернила! Может, ради него царства Божия лишилась. Да ведь должна была спасти от соблазнов! Кто бы спас, коли не я?

К царице Марье подходит царица Агафья, тоже в белом, они обнимаются.

Анна. Матушка-государыня, никак я не пойму – что ж это с ним такое было? Красавицу ведь нашли ему, Марфушку, четырнадцать лет всего, цветик непорочный! Та Агафья рядом с Марфушкой – чернавка! Что ж было красавицу-то не любить?!. Чего еще молодцу надо? Присушила, что ли, его Агафья? Как, когда? Чем? И с того света тоску на него напустила. Как же я, дура старая, недоглядела?.. Матушка-государыня, прости!

К матери и жене подходит царь Федор, тоже в белом, все трое обнимаются.

Анна. Они говорят – Иудин грех, Иудин грех! С Софьина голоса говорят, я знаю! Тебе, говорят, государь доверял, как родной матери, а ты? Да ведь, матушка-государыня, он через ту Агафью чуть душу свою не погубил! А я – как велено… на пороге… как псица верная, стерегла…

Появляется Богдан Матвеевич, в темном, почти иноческом одеянии.

Анна. А, и ты? Богдан Матвеич, я за тебя молюсь, молюсь… Это ты во всем виноват! Сама бы я не догадалась! Вот и сижу тут, как пенек обкршенный…

Богдан горестно кивает.

Анна. Софьюшкин гнев угас, меня обратно в Верх взяли, да только всякая приезжая боярыня, всякая рукодельница из Светлицы на меня косо глядит, а в душе потешается. Для того меня и взяли, чтобы надо мной потешались, и слову моему теперь – грош цена. А я молюсь, я молюсь, посты держу, и что же? Никому стала не нужна. Сижу в своих покойчиках, былое вспоминаю, никто не зайдет, одна сижу. Вдовая Марфа – и та про меня забыла. Уж лучше бы обратно в обитель отправили, ей-Богу, – там хоть матушки, было бы с кем словом перемолвиться. Одна… Богдан Матвеич, ты так наблудил – почище шкодливого кота! Ты в бабах знаешь толк. Скажи, сделай милость, чем эта Агафья была лучше Марфушки?

Богдан разводит руками.

Анна. А Софьюшка-то всех под себя подмяла. Всю власть себе забрала. И не таится, открыто властвует! В мое-то время девка о таком и помыслить не могла! Царевны сидели по теремам, пелены да воздухи для храмов вышивали. Что ж это деется? Последние дни настали!

Богдан подходит и садится рядом.

Анна. И денег даже у меня не берут. Давала деньги – приходите, посидите со мной, помолимся вместе. Не хотят. Кончилась моя власть. И ничего более не осталось. Ничего, совсем ничего…

Пауза.

Анна. Да что ж это за тоска такая, Господи, от которой помирают? Я вот стара, жить мне недолго осталось, и то – креплюсь, тоске воли не даю. А ему-то двадцать второй годочек шел. Феденька, Феденька, дитятко мое, я ли тебя не холила, не лелеяла? На кого ты меня покинул?! Ась? Не слышу…

Пауза.

Господи, государыня Марья Ильинична, не виновата я! Спасти его желала! Спасти! А Софья врет! Никто ей ничего не говорил! Врет! И все врут… и никто ко мне не приходит… Одна осталась, совсем одна… как псица, что за старостью со двора согнали – помирай, где знаешь. Служила, служила, одряхлела – так скорее же помирай… Под забором твое место, под забором…

Тьма сгущается.

Богдан Матвеич, похлопав Анну Петровну по плечу, уходит. Отступает в темноту и царица Марья. Остаются Федор и Агафья. Они стоят – глаза в глаза, держатся за руки. И вокруг их лиц – неземной свет.

Конец

Рига

2017