Психушка

–Дубровский, б…ть. Ты когда будешь слушать реальных пацанов? – Степан поставил на карту банку с пивом, отогнул ушко на крышке, и напиток зашипел от радости. –Там делать не хрен. Психушку прошли вдоль и поперек. Пацаны все выгребли, видосов наснимали, в соцсетях выложили и сидят – в ус не дуют. Вон погнали лучше на сплав. Тем более ты говорил: на байдарках никогда не спускался.

–Разберемся.

–Да, а что у вас с Катькой? Лица на ней нет. Она приезжала к Фоме, рыдала.

Я махнул рукой, мол, остудись.

С Катей у нас все в порядке, если не принимать во внимание, что с некоторых пор ей стал нужен другой мужчина. Кто это? И когда они встречались? – никто сказать не может.

Ворожея, к которой я зачастил в последнее время, нашу ситуацию разглядела насквозь...

У Кати приворот, – и все признаки приворота у Кати цветут маковым цветом. Если меня тянуло к ней все больше, то с ней творилось неладное.

Что из этого? Она сама не знает об этом. И есть правило: человек, который в это не верит, получает «защитную оболочку». Как по мне, так она в опасности. Пусть без ее согласия я помочь ей не могу, пусть она от меня скрывает свои новые тайны. Но я решил взять ее с собой в поездку в сумасшедший дом, точнее, бывший сумасшедший дом.

Она выспросила меня о поездке и категорически запретила туда ехать.

«В чужой дом вам нельзя. Вдвоем оттуда не выйдете. Катя станет невестой хозяина дома».

Это мы уже проходили с выжившим из ума дедом на болоте, который простого парня записал в оборотни и мечтал женить.

Единственное, что она точно не могла назвать, приворот у Кати сделан «внутренне» или «внешне».

Внутренне – это значит, действие приворота попало в организм, – через еду или питье, а внешне – при помощи обряда внешнего влияния, сопряженного с физическим контактом вплоть до секса.

Привораживаемая девушка начинает терять интерес к жизни, думая об объекте своего желания. Это происходит за счет того, что меняется чакровая структура. И ее парень, за счет новой структуры, уже находится в секторе антипатии. У Кати явно появился новый объект желаний, но она это скрывала. При нашем разговоре она начала теряться в мыслях, стала агрессивнее, и проявляла излишнее раздражение в общении. Еще что интересно, у Кати реально появились признаки «аномальной аллергии»: зуд, покраснение, прыщи. Она перекупила все что можно в аптеках и парфюмерных магазинах.

Поскольку все вело к разрушению наших отношений, я решил, что в нашем походе можно будет все поправить. Она же любила такие походы.

Психушка прозябала в Тверской области. Там есть заброшенное здание психиатрического отделения в городе Вышнем Волочке, по адресу: улица Осташковская, д. 63.

Мы не могли не поехать туда.

Ее интерес к таким объектам не пропал. В дороге и раздумья, и разговоры интересные, да и вообще хорошо нам вместе.

Идем по скверу, вдоль дороги, по тропе между хаотичными зарослями деревьев, мусорками и оврагами. Молчим, слушаем шепот деревьев, кормим бродячего пса, который в знак благодарности берется нас сопровождать. Ну все, как раньше, но Катю будто подменили. Холод исходит от нее. И первое, что она говорит после продолжительной паузы:

–Я вернулась за влажными салфетками и не посмотрела в зеркало.

Для нее это важно. Не знаю, как реагировать.

С Катей недавно произошла одна очень неприятная история. Не могу пересказать, но когда она мне сообщила, что с ней сделали двое подонков, я не хочу в это верить. Она вообще из тех девушек, которые попадают в истории. Я знал таких и раньше. Вот и случилось с Катей. Помочь ей трудно, может в походе ей станет легче. Из памяти это не выкинешь, и те методы, что применяли в психушках, не знаю, они что реально уничтожали память, как пишут?

Но ей надо прийти в себя или как лучше объяснить, перезагрузиться и вытряхнуть из себя эту боль, эту ненависть к насильникам, если так можно сказать.

Почему психушка? Честно говоря, инициатива Кати.

Но выбор этой конкретной психушки, к которой мы следуем, не случаен. Нас дразнят биотоки одной мрачной легенды, следы ее мы и собираемся обнаружить. До сих пор никто не удосужился пролить свет, почему эта психиатрическая больница где-то в начале семидесятых прекратила свою работу, и куда делись персонал и пациенты…

Больница ведь числилась в передовых. Особенно после 1969 года, когда в советской медицине был введен термин «вялотекущая шизофрения». Очень удобная штуковина для властей. Любое поведенческое отклонение от принятых норм, теперь не запрещалось трактовать, как развивающееся психическое заболевание, сюда можно было подтянуть и

страсть ко всему иностранному, и вздорные мысли, и критику Советского строя.

В этот период количество пациентов психиатрических лечебниц возросло на порядок. И больница в Вышнем Волочке, ставшая применять разносторонние «методы лечения» была в передовиках.

В начале семидесятых главврач доктор Аристарх Амон принялся проводить в клинике нелегальные эксперименты по «очищению разума» — гипноз, электрошок, сенсорную депривацию и «водную терапию» (пациентов погружали в ледяную ванну, пока те не переставали сопротивляться), с записями в историях болезни. Об этом писали газеты. Его сняли с работы. Но он вернулся. Это то, что известно. А какие еще экзекуции с больными предпринимал сумасбродный доктор, кто его знает.

Однажды в больницу поступил пациент — мужчина средних лет. Высокий, не бритый, он был в пиджаке, надетом на майку и трико с отвисшими коленками. Такой сформированный имидж алкоголика, но что-то в нем было не так. Запах? Да, от него пахло землей, как сказал охранник. Пентаграмма? Да, ее увидели все, все все… и обомлели. Нарисованный мелом правильный многоугольник в виде пятиконечной звезды, образованный пятью пересекающимися линиями, соединёнными на вершинах красовался на его пиджаке, на всю спину. Мутный рыбий взгляд, от которого даже опытные медработники прятали свой взгляд? Да, хотя он опустил голову, пока его вели под руки санитары.

Он не сопротивлялся, а просто молча смотрел в пол, низко опустив голову. Его слова звучали нелепо: «Я пришел за вами», «Доктор устал», «Вы все умрете». Ничего так фразочки для знакомства с медперсоналом. Пациентам он тоже приберег фразу о том, что видит «тени, которые шепчут». Ну это часто в психиатрической практике, только у этого к вечеру белки глаз налились кровью, а в посветлевших зрачках будто отпечатался силуэт человека. Сдавать анализ крови он отказался, решили отложить до утра.

Но глаза… Нет, вообще на его глазах остановимся отдельно.

Его глаза были как два обсидиановых осколка, вбитых в бледную, восковую маску лица. Зрачки — слишком широкие, словно поглощающие весь свет вокруг, не отражая ни искры, ни мысли, носили отпечаток какого-то странного силуэта, – о чем говорил доктор после осмотра.

Его глаза не дрожали, не сужались, не отворачивались — просто впивались, будто ледяные гвозди, в самое нутро того, кто осмеливался встретиться с ними.

Веки не шевелились. Ни единого подрагивания, ни намёка на усталость. Только неподвижность, неестественная, пугающая, как у змеи перед броском. В этом взгляде не было жизни — лишь пустота, настолько глубокая, что казалось, за ней скрывается что-то другое. Что-то, что давно перестало быть человеческим.

А вокруг глаз — тонкая сеть алых прожилок, будто трещины на высохшей земле. И самое страшное — улыбка. Несоответствующая, растянутая, как будто натянутая на череп кожа. Она не менялась, не дрогнула ни разу, пока этот взгляд прожигал насквозь, будто видя не тело, не лицо, а что-то за ними.

И самое жуткое — тишина. Ни слова, ни звука. Только этот немигающий, всепроникающий взгляд, который знал что-то такое, от чего кровь стыла в жилах.

Его поместили в одиночную палату, но ночью он исчез, остались только тапочки и стена, изрисованная линиями и исписанная словами так, будто над ней неделю трудилась бригада художников-оформителей.

Вызвали главврача Амона. Санитары с охранником прошли все помещения. И обнаружили одну странную вещь. Отпечатки больничных тапок пациента будто специально были оставлены в коридоре и кабинете главврача, да и сами тапки нашлись, будто для того, чтобы убедить в соответствии.

Он прошел две входных двери, и охранник ничего не заметил. Единственная версия была, что охранник был с ним заодно и выпустил беглеца, хотя за два десятка лет, что сотрудник там работал, с ним такого не случалось. Уволили, конечно. И, говорят, на другой день нашли повешенным без стула под ногами.

За информацией о пропавшем психбольном обратились в правоохранительные органы, сделали запросы, – пришел участковый, который показал фотографию того человека, выдохнул и сказал странную вещь, – данные о том человеке свидетельствовали, что он умер три года назад. Он никак не мог попасть в больницу сейчас. Это был другой человек с документами умершего, причем очень на него похожий. Но не воскрес же он из мертвых?

А в больнице, пока шло расследование, пропало еще несколько пациентов. Охрана ночью запирала двери, на окнах стояли решетки, куда могли подеваться люди? Находили опять следы от тех же проклятых тапочек, что оставил пропавший пациент…

Последняя запись в журнале: «Санитар Григоренко сопровождал больных в душ. Главврач отправил санитара Рогова проследить за прохождением процедуры. Процедура была проведена согласно правилам. После возвращения пациентов, больного по фамилии Дидух не обнаружили».

Пациенты единодушно, каждый на свой лад ругали санитара Григоренко за то, что он, по их словам, «был без лица».

В понедельник персонал собрался под дверью главврача, на планерку. Но за дверью стояла мертвая тишина, и дверь была затворена изнутри. Телефон его тоже молчал.

«Я видела, Дидух к нему заходил», – вдруг ни с того, ни с сего сказала уборщица. Тот самый Дидух, который совершенно точно спускался в подвал, в душевые, вместе со всеми, скорее всего оттуда поднялся в кабинет главврача. Казалось, исчезновению Дидуха нашли объяснение.

Но там, за дверью, явно что-то случилось. В воздухе стояло напряжение. Время шло, и дверь пришлось выламывать. Посреди комнаты, на люстре висел человек в костюме.

Больше никого в кабинете не было, а стул под повешенным не стоял. Это при высоте потолка в три метра сорок сантиметров. Подошли и увидели кто это. Сомнений не оставалось – главврач Амон был повешен. Сам он повеситься не мог, если только после его самоубийства кто-то не вошел в кабинет и не убрал из-под него стул?

По всему столу были разбросаны листы с рисунками карандашом. Скомканные и не мятые, они были разрисованы фигурами человека, мужчины высокого роста, с замазанным до неузнаваемости лицом. Везде он стоял в дверном проходе. На одном из листов была надпись нервным почерком , печатными буквами:

«Он сказал… следующий — я».

Вернулись в комнату сбежавшего душевнобольного. Там оказались не просто слова, а предложения, написанные не в строчку, а с расположением слов по-вертикали. И без запятых. Так написано про ту стену.

…Тропинка интересная. Сначала широкая, с отцветшими кустиками земляники по краям. А потом такая, черная с сухими сорняками. Будто земляника обиделась на кого-то, не захотела расти по всей тропе.

Дорожка нас привела к дыре в заборе, а там и к двухэтажному длинному зданию с желтыми стенами, наглухо забитой дверью, пустыми глазницами окон и кучей надписей на матерном языке, в сумме означающих, что тут держали психических больных и сюда лучше не соваться. Именно это описание психушки и давал Степан. Но у старухи, что повстречалась на пути, лицо было лукавым, когда мы описали этот дом. «Психушка,» - усомнилась она. И вот ее фраза: «Дурачки вы, молодые, смотреть надо в глаза, а не в замочную скважину», – это к чему? Беса прозеваете – беда будет».

Катя уже обходила дом вокруг. Она была в новом оранжевом спортивном костюме. И напоминала мне фонарь, который движется самостоятельно, на аккумуляторе.

–Кать! А бабка еще про один дом говорила. Это к чему? – я не понял. Пойдем – глянем!

Катя безропотно пролезла в дыру обратно.

Действительно, и километра не прошли, бросился в глаза дом явно дореволюционной постройки, каменный тоже, только объемнее, в три этажа с решетками на окнах, и без надписей, и в лучшей сохранности. Тропа к нему явно была нехоженая.

Что в нем было?

– Я боюсь! – услышал я от Кати.

Не подошли, а подкрались, будто перед домом шла невидимая полоса энергетической защиты. Даже мусорки сохранились с советских времен.

Тяжелые двери с оторванными петлями скрипят на ветру, прямо музыка стона забытых душ. Стены, когда-то выкрашенные в бледно-малахитовый — цвет ложного успокоения — теперь покрыты плесенью и черными подтёками, словно кровь, просочившаяся сквозь штукатурку.

Коридоры уходят в темноту, узкие, как туннели в кошмаре. Пол усыпан осколками ламп, рваными бинтами и пожелтевшими листами медицинских карт — чьи-то имена, диагнозы, даты смерти. Воздух густой, пропитан запахом сырости, лекарственной гнили и чем-то ещё… металлическим.

–Катя… ты врубаешься, что здесь было…

Мы вышли в длинный коридор. Появиться бы привидению какого-нибудь психа, – я бы не удивился.

Меня вдруг бросило в пот. Другое здание принимали за психушку. До этого по какой-то причине не доходили. Или стремно было заходить? Это принципиально разные вещи.

Приёмное отделение в таком виде, что если его отмыть, то можно принимать больных. Судя по всему, оно пострадало меньше всех.

Полусгнившие медицинские мешки, пакеты, истлевшие резиновые трубки и много порванных бланков. Регистрационные журналы покрыты столетней пылью на стойке, в них даже застряли какие-то жуки. Страницы разорваны или испачканы бурыми пятнами, будто из них что-то вырывали и бросали в спешке...

На стене висит расписание дежурств 70-х годов прошлого века, наполовину съеденное огнем. В углу — опрокинутый ящик с каталогом, в котором карточки пациентов, некоторые разбросаны по полу, будто кто-то в панике искал чьё-то имя. За разбитым стеклом окошка — тень от крюка для ключей, но сами ключи исчезли. И стекло в пятнах бурых тоже, как и листы на стойке.

Палаты – жуть. С матрасами разорванными зачем-то. Что в них искали?

Из одной палаты взлетели первые вестники жизни – это были птицы. Они срываются в окна и поднимают облака пыли. Решётки для них не препятствие. Койки с рваными матрасами, глубокими вмятинами от тел, привязанных ремнями. Кожаные ремни, почерневшие и истлевшие от сырости. Да, еще пятна на рваных матрасах, въевшиеся в ткань. А в матрасах искали то что?

На стене царапины, будто кто-то скребся ногтями, пытаясь выбраться. От металла были бы глубже царапины.

Нашлась и одиночная палата. Комната, как кладовка, с матрасом, пропитанным запахом мочи и отчаяния. Стены испещрены царапинами и полустёртыми надписями: «Они не дают мне спать», «Он смотрит из угла».

А вот и скорее всего та старая запись по-вертикали. Я ее уже видел на чьей-то фотографии, но сфоткал на память.

«Ищу

Крысу

В подвале.

Смерть.

Мой
приход
шиворот

навыворот.
Ключ
поворачивается
и поворачивается.
Люди

букашки.

Нет

Лица.

плыву

плавать

ищу

искать.

Когда

Будет

целый

поворот
придет

невеста

с севера.

Против
креста.
Нет

боли
Вижу

мертвых.

Висит

один
второй

третий.

Берегите

шею.

Осел

Кричал.

Перерезать

горло».

На полу — сломанные карандаши и клочки бумаги с бессвязными записями. Узкое зарешеченное окно пропускает свет, отбрасывая едва видимую решётку теней на пол.

Катя зашла и сказала, что она здесь побудет немного одна.

Ну «ок». Я пошел в процедурную, туда все равно Катя бы не пошла.

…Разбитые ампулы валяются среди ржавых игл. В углу — кресло с облупившейся краской и кожаными ремнями, облезлыми до жирного блеска. Один из ремней вырван, будто кто-то сбежал от этого удовольствия.

На стене — аппарат с открытой створкой и вывернутыми внутренностями проводов. Я бы подумал для электрошока, а там кто его знает. Провода свисают, как петли.

Ржавые медицинские ножницы валяются на застывшем в грязи металлическом столе. Шкаф с лекарствами взломан, пузырьки разбиты, а на полу — засохшие лужицы неизвестных жидкостей. На стене — рисунок цветными карандашами, изображающий «доктора» с неестественно длинными пальцами, приколотый ржавой булавкой.

Кабинет главврача как в какой-то компьютерной игре. Массивный дубовый стол покрыт слоем пыли, на нём — брошенная папка с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Внутри — фотографии пациентов с зачёркнутыми лицами и отчёты о «спецпроцедурах». На стене висит плакат — врач осматривает больного, врач сидит лицом к объективу камеры, но глаза его кто-то выколол. В шкафу — ряды склянок с мутной жидкостью, где плавают плененные мухи.

Спустился в подвал. Услышал звуки капающей воды. Холодный бетонный пол, у стены ржавые ванны стоят в ряд, и, кажется, там в последней кто-то лежит. Вода собирается в капли и падает с труб, эхо разносит каждый звук, будто кто-то шепчет из угла…

За целлофановой шторкой закуток, с массивной чугунной ванной, наполненной тёмной, маслянистой жидкостью. На стене — инструкция по «гидротерапии» с пометкой «ДО КОНЦА». В углу сложены истлевшие смирительные рубашки. В воздухе — запах меди и чего-то гниющего. Если прислушаться, кажется, что из слива доносятся шёпоты…

У меня, когда мы еще были в пути, была странная идея, которую я тут хотел проверить. Я читал про клиники, где проводились опыты, что какие-то следы можно обнаружить. Например, эксперименты с ЛСД в Канаде (1950–1960-е). В монреальской клинике Allan Memorial Institute психиатр Дональд Эвен Кэмерон вводил пациентам массивные дозы ЛСД и электрошока без их согласия. Делал «Промывание мозгов» — пациентов вводили в длительную кому, стирали память. Жертвы годами страдали от последствий, многие покончили с собой.

Вернулся за Катей. Из той палаты, где Катя, вышла бабка и пошла по коридору, шлепая тапочками без задников…

– Он придет за тобой.... Он придет за тобой..., – бубнила Катя, когда вышла следом за бабкой из одиночной палаты.

– Катя, не нагоняй. Все нормально.

– Он придет за тобой...

– Ну ладно, хватит.

– Андрей, пойдем отсюда... — голос дрожит, пальцы впиваются в рукав. — Я должна тебе кое-что рассказать.

– Столько времени потратили, чтобы добраться. Давай еще часик поизучаем.

– Только что…, не знаю как тебе сказать… со мной случилось..., нет, это невозможно.

Я стояла у стены, а на кровати сидела бабка. Представляешь. Реально появилась бабка. И вдруг — будто кадры из чужой памяти — на меня нахлынуло.

И вижу: я — в белом халате. Я врач. Захожу в палату… к одной... к ней.

Женщина лет пятидесяти-шестидесяти, не знаю. Сидит на кровати, не шелохнувшись, уставившись в стену.

Я называю её имя — никакой реакции.

И вдруг...

Она медленно поворачивает голову.

Глаза — пустые.

А потом — улыбка.

— Он придет за тобой, милая...

И смех. Смех человека с бронхитом. Истерический, рвущий тишину.

Я очнулась — сердце колотится, ладони ледяные.

Но это ещё не всё...

–Ты избранная, – говорит она. – Вчера привезли нового пациента. Мужчина, на вид — обычный. Но он посланник... Мне голос был, слова непонятные.

–Катя! Стоп, стоп! Пойдем в палату, я тебе покажу, что там никого.

Мои пальцы сжали её запястье так крепко…, наверное, у нее остались синяки.

–Не прикасайся ко мне! – заорала она, выпучив глаза.

Я оглянулся, будто боялся, что за нами следят.

А она продолжала бубнить какие-то мантры, в которых я разобрал:

— Крыса в подвале. Муха в пробирке. Осел без головы... Но скоро всё откроется...

Главврач увидел то, что не должен был видеть.

Кто следующий? Я... я следующая.

Я встал перед стеной и не мог оторвать от нее взгляд. В стене напротив отобразилась дверь, из двери сочилась струйка крови, повеяло сыростью и холодом. Вдруг дверь в коридор захлопнулась, потом открылась, но из коридора никто не вошел, а потом раздались шаги, шаги приближались. А я стоял оцепеневший. Из стены напротив выбралось нечто другое, похожее на человека, но это был не человек, это был Сатана. Длинный и худой, как кривой ржавый гвоздь. В пиджаке, надетом на грязную серую майку. Катя не могла пошевелиться, стояла с лицом, белым, как мел. Ужас был на ее лице, она была будто прикована к полу. Сатана вышел из своих врат и направился прямиком к девушке, просверливая ее своими красными глазами.

– Пришла?

Катя смотрела на него, будто они были знакомы.

И вдруг разделась донага.

Он подбородком показал в сторону окна, и протянул ей пакетик, в котором были сложены внутренности какого-то животного. – Узнаешь? Это почки тех, кто виноват перед тобой, они им больше не нужны.

Пакетик полетел в окно и повис на решетке. За окном раздался шорох.

–Крыса, – сказал он под чавканье за окном, будто чья-то свинья добралась до пакетика. –Ты предназначена мне. – с этими словами он вышел сквозь дверь.

Она рванула за ним. И когда я тоже выбрался следом в тот темный коридор, – этот субъект нес её, голую, на руках. Шел без особых усилий, как танцор балета несет балерину.

А у меня пропали силы. Состояние, – когда не сдвинуться с места, разве что во сне я был в таком состоянии. Я закрыл глаза и тогда почувствовал, что могу двигаться. И шел, не открывая глаз, лишь нащупывая руками воздух перед собой.

И догнал его, уперся руками в эту холодную твердь. Но больше никак, – ни ударить его, ни схватить.

…Я его звал и проклинал... Все тщетно, – он уносил девушку и был будто вылит из чугуна.

Мы же готовились к тому, чтобы обезопасить себя от Сатаны, – телесная и духовная связь между нами должна была нам помочь, чтобы мы могли питаться энергией друг друга – так мы думали. Чего скрывать, ради энергетической защиты друг друга мы отдались друг другу страстно и сполна, занялись сексом перед дорогой, пока постель не намокла как в ведре половая тряпка, но мы что-то упустили. Мы растерялись в этом проклятом доме психушки.

В какой-то момент она выкрикнула что-то. Но я как в кандалах, ничего не мог, особенно, когда открывал глаза.

Она кричала на весь дом, кричала «еще, еще»...

Когда я очнулся, то пополз, потом встал и шатаясь вывалился из здания. Я увидел мусорки, – там, по правую руку. Из них торчала голова. Просто торчала голова. Не могло же померещиться. Еще не наступили сумерки.

Я поплелся туда, набирая номер Кати.

«Ну ответь же!»

Только долгие гудки, - вот и все.

…Вдруг ударил ливень. А я стоял и смотрел на эту чертову голову, пока не бросился туда, и не увидел то, чего боялся, – это был всего лишь черный пакет, который напялили на засохший букет цветов.

Я вернулся обратно, – верил, что глюки прошли и Катя в доме.

Следы, будто от извести или мела вели в кабинет главврача и... , я не мог поверить своим глазам…, дверь в кабинет была распахнута. И как бы это сказать…, там виднелись ноги повешенного человека.

Но меня это абсолютно не встревожило. Я привык к глюкам и думал, куда вышла Катя. Ее никто не нес, и она вышла сама, но куда? Побежала на остановку, забыв телефон и рюкзак? Нет. Куда же я звонил? Ну да, в ее телефоне были не отвеченные звонки от меня. Я все понимал и искал Катю. Звал, стучал, выбегал, забегал. Куда она могла исчезнуть на моих глазах?

И в коридоре, где шел призрак, уносящий Катю, я обнаружил снова белый след, как в кабинете главврача. Только теперь это был след от босых женских ног.