Псы Господни

Солнце клонилось к закату, когда они обнаружили его.

Точнее, то, что от него осталось.

Это был один из мародёров-язычников, вне всякого сомнения.

Головин узнал его по характерным татуировкам на лице, жуткой вязи ломаных линий, своего рода печати, отличающей слугу сатаны.

Десятник Псов Господних, отряда разведчиков Особого Приказа государя Алексея Михайловича, за свои двадцать лет службы навидался всякого, но такое видел впервые.

Голый труп висел на одной ноге, подвешенный на собственных кишках. Обе руки по локти, и правая нога, по колено, отсутствовали. Точнее, были зверски выломаны, судя по характерным ранам. И не факт, что язычник был мертв во время экзекуции. Голова его была отделена от шеи и вставлена в распотрошенный живот, глядя на русских всадников выпученными от боли остекленевшими глазами с застывшим в них ужасом и страданием.

Головин слышал, как Фрол, тощий и бледный как упырь, безбородый монах, затянутый в черное с тяжелым крестом поверх кольчуги, самый молодой в их отряде, шёпотом читает пятидесятый псалом. Гришка Гурьев, рослый, светловолосый красавец в воронёной кирасе, исчерченной священными символами и расписанной золотистыми буквами Живых Помощей Девяностого Псалма, кривит иссеченные жутким шрамом губы. Зеленые глаза застыли на висельнике.

— Эт кто ж его так? – хохотнул Степан Минаев, тощий, похожий на лису, в легкой кожаной куртке с воронеными вставками, самый меткий стрелок в отряде. На его краснощёком, худом лице, играла нервная улыбка.

— Да хер его знает, – поморщился Головин. И, сплюнув, добавил – Не похоже, что человек его отходил.

Он тронул пятками бока коня и, поскрипывая кожей и сталью доспехов, подъехал поближе. Изо всех сил он старался заглушить шёпот, который явственнее и настырнее зазвучал у него в мозгу. Полный радости и предвкушения, он требовал еды. Требовал крови.

С хриплым карканьем с трупа слетела пара ворон.

Головин присмотрелся. Точно, не мог такое сделать человек. Не было следов ни сабель, ни пуль. Бедолагу, мать его ети, рвали, именно рвали. И рвали когтями. Но что за зверь мог такое сотворить? На плечах и ляжках Головин заметил следы зубов. Не звериных. Но и не человечьих.

— Что увидел, Дмитрий Федотыч? – спросил Фрол своим тихим почти бесцветным голосом. – Никак нечисть беснуется?

— Похоже, чтоб её! – обречённо вздохнул Головин. Шёпот, сука, не унимался, шелестел где-то там, на задворках разума. Только этого им не хватало! Мало литовских язычников, так ещё и страховидла добавилась! Впрочем, тёртый калач Головин иного на землях приграничья и не ждал.

— И чего теперь? – Гришка смачно сплюнул.

— А ничего! Идем следом, по уговору, – отрезал Головин, возвращаясь к отряду.

— А если их всех… того? – осторожно заметил Степан, оправляя пистоли, заткнутые за черный же кушак. За спиной у него покоился мушкет, из которого он воробью мог голову отстрелить с восьмидесяти шагов. Даром, что пьяница и гуляка. Вот и сейчас тёмные глаза его поблескивают хмельком — принял перед походом для храбрости, и не забывает чуть ли не каждую версту прикладываться к фляжке, что булькает у него на поясе. Непорядок, конечно, но раз делу не мешает, пусть его! Головин уже усвоил, что не стоит чинить то, что работает, может быть только хуже.

— Я б только порадовался, – осклабился Гришка. – После Неждановки, я б их сам голыми руками рвал. С чувством, с толком, с расстановкой.

И с этим было трудно не согласиться. Десяток Псов Господних под командой Дмитрия Головина третий день шёл по следу налетчиков. В общем-то обычное дело, здесь пролегала граница между владениями Русского Царства и мрачных Литовских земель, растерзанных Пагубой. Полоса фронтира, где селились самые бедные, и при этом, самые отчаянные люди, понимающие, что в этой глуши помощи им ждать особо не откуда и придется выживать как-то самим. Первопроходцы, почти всегда воины, это была и первая линия защиты государства от посягательства как врагов-людей, так и нечисти, что обитала в этих гиблых местах. Взамен, государство освобождало таких людей от тяжелых податей, даровало им хоть какое-то подобие воли и обещало помогать войском, если, вдруг, силы первопоселенцев окажутся недостаточными, чтобы отбросить угрозу. Так случилось и теперь. До Головина дошли вести о мародерствующей банде литовских язычников, настолько обнаглевшей от безнаказанности, что почти не таясь куролесила на западной границе. Регулярное войско подойти не могло, потому что сдерживало участившиеся атаки нежити и чудовищ на Большую Засечную Черту. Поговаривали об открывшемся там Оке Сатаны. А ещё, в последнее время участились набеги с Дикого Поля, а на севере, в опасной близости от русских берегов видели шведские корабли. Так что, вырезать мародеров доверили одному из лучших десятков Псов, безжалостному карающему мечу русского престола, который способен разить любого врага, кем бы он ни был, всегда и везде. Выискивать, преследовать и рвать безо всякой жалости и милосердия, как настоящие псы, которых спустили с цепи. И Головин со своими бойцами принялся за дело со всем присущим ему рвением. На след они напали довольно быстро. И очень скоро увидели то, что оставляют после себя язычники.

Головин до сих пор сжимал зубы, вспоминая ту сожженную деревню. Изглоданные огнем избы. Дуб, чьи ветви клонились к земле от тяжести повешенных. Голый женский труп во дворе у плетня, с распоротым животом. Разрубленное надвое тело ребенка. Вонь, тяжелую, сладковатую, тошнотворную, удушливую гарь, жужжание мух, хлопанье крыльев и карканье ворон. Деревня была вырезана под корень. Будто труп, изглоданный могильными червями.

Он помнил с какой молчаливой злобой его люди копали могилы. Как Фрол читал заупокойные молитвы, чтобы покойники не поднялись снова и не навредили живым.

Тогда Головин сам себе поклялся, что пленных брать не будет. Рубить, вешать, или, чтобы душу отвести, четвертовать будет их всех на месте.

А тут, кто-то постарался до них.

И это, все же, настораживало.

— Видать, не столько с язычниками мы дело иметь будем, – задумчиво проговорил Гришка.

— Видать, – тихо проговорил Головин.

Повешенный язычник был не последний. Еще одного отряд увидел на следующий день, рано поутру. Он был повешен, аки пугало, на самом краю поля. Ветер трепал его изорванный потемневший от крови кафтан. Мародёр был прибит к кресту, глаза были вырваны, с лица сняли кожу. Ветер, по-осеннему холодный, трепал его лохмотья и остатки волос на голове. Третий был развешен на ёлочке, будто жуткое украшение. Головин слышал, что подобным образом, только всякими вкусностями и гирляндами украшают ёлки в Швеции и Польше на Рождество. А тут на дереве развесили потроха да оторванные руки и ноги. Изуродованная голова венчала макушку низкорослого дерева.

Головин все больше и больше убеждался в том, что охотиться придется не за людьми. А за какой-то очередной жуткой тварью.

К вечеру следующего дня, они оказались в лагере язычников. Точнее, в том, что от него осталось. Головин сначала осторожничал. Несколько раз посылал близнецов Ваньку и Ваську, самых ловких и самых глазастых в отряде, чтобы они разведали обстановку. И когда те вернулись и рассказали, что видели и слышали, Головин решил убедиться сам. Лагерь врага был действительно мертв.

Его окутывала удушливая, тяжелая тишина. И она пугала больше всего. В лучах заходящего солнца поблёскивали изодранные, именно изодранные доспехи, изломанное оружие. Ткань палаток заскорузла и побурела от крови.

Только, вот, тел не было.

— Похоже, кто-то сделал все дело за нас, – немного разочарованно сказал Гришка, оправляя вороненые наручи на крепких руках.

— Даже не знаю, радоваться, или бояться, – Степан настороженно озирался по сторонам.

Фрол внимательно осматривался. Точнее, как осматривался. Инок был сосредоточен, взгляд отсутствующий. Но Головин знал, что Фрол не пропустит даже мышь, узнает куда она направилась и как быстро.

Вдруг, монах насторожился.

— Там, – указал он пальцем в беспалой перчатке на одну из наполовину сваленных палаток.

Он пришпорил коня. Десяток последовал за ним.

И тут-то Головин услышал…

Это были слабые девичьи всхлипы.

Головин, Фрол и Гришка спешились. Гришка чуть высвободил парные сабли, висящие на перевязи — орудовал он ими так, что залюбуешься, будто плясал на пиру. Фрол перекрестился и потянул из ножен рапиру. Головин так же чуть высвободил клинок — иссеченный словами псалмов старый меч, который был найден им же в одном из урочищ, откуда они с десятком выбивали некроманта. Клинок разил одинаково великолепно как нечисть, заставляя ее плоть пылать, так и людей. От его ударов кровь из ран начинала бить фонтаном. Правда, у этой силы была и своя цена. Меч постоянно жаждал сражения и крови. А если ему этого не давали, то он начинал требовать, насылая жуткие видения, кошмарные сны, сводя с ума кровожадным шёпотом. От этого самому Головину хотелось рубить и колоть, дать уже бесовскому оружию то, чего оно хотело, лишь бы оно оставило его в покое, душу из него не тянуло. Выбросить бы его к едрёне фене, да, вот, нельзя. Невозможно. Как будто связали человека и оружие незримые нити, и любой враждебный шаг по отношению к мечу, отдавался в самом Головине чудовищной болью, будто некая сила скручивала его в бараний рог, и ещё более страшными и мучительными видениями. Нет, дружок, никуда ты от меня не денешься. Теперь я тебе и хозяин, и единственный и верный слуга. Будешь добр ко мне, и я тебя не обижу. А пренебрегать будешь — пеняй на себя! Со свету белого сживу. И на том свете не оставлю!

Степка уже держал наготове пистоль. Остальные парни последовали его примеру.

Головин, Фрол и Гришка медленно приближались к полуосевшей палатке, откуда доносились всхлипы. Обычные, человеческие. Но это фронтир. Тут всегда лучше подуть на холодное.

Приблизились. Плакала девчонка. В окружающем лагерь лесу шумел холодный вечерний ветер.

Головин кивнул. Фрол ловким, кошачьим движением откинул ткань и отскочил, встав на изготовку.

Напряженную тишину разорвал истошный девичий визг.

— А ну, хватай ее!

— Во дает!

— Да не ори ты, дура! Свои, ети твою мать!

Гришка отреагировал. В три прыжка он оказался рядом с тощей девчонкой, которая попыталась удрать в лес, сгреб ее своими медвежьими лапищами в охапку и потащил к Головину и Фролу.

Девица брыкалась и отбивалась изо всех сил, истерично вереща.

Гришка пытался ее утихомирить, но куда там. Девка со страху обезумела.

Псы шумели. Слышались смешки.

Гришка изо всех сил старался, чтобы девка не боднула его в лицо, в нос, и не лягнула куда не надо. А девка рвалась остервенело, будто её черти в ад тащили.

— Фрол?

Головин посмотрел на инока. Тот кивнул.

Когда Гришка подтащил девку к ним, Фрол подошел к ней, не обращая внимания на истерику, сжал ее голову с растрепанными светлыми волосами в своих по-девичьи изящных но крепких и сильных ладонях. Девчонка заблажила, забилась еще сильнее. Но Фрол свое дело знал. Прикрыв глаза он зашептал слова молитвы, и через несколько мгновений, девчонка совсем успокоилась, только тихонько всхлипывала.

— Гриш, отпусти, – велел Головин.

Гришка повиновался, но встал совсем рядом, чтобы если что, не дать девчонке ничего лишнего учудить.

Фрол снял с плеч плащ и набросил на тонкие плечики девушки, заботливо укутав в него худенькое абсолютно нагое тело. На вид ей было лет пятнадцать. Девчонка благодарно вцепилась в тяжёлый длинный плащ тонкими ручонками и плотно в него закуталась.

— Ты кто будешь? Откуда? – как можно мягче спросил Головин.

Девчонка глянула на него ясными васильковыми глазами. Да, видимо, не у одного парня сердце начинало биться чаще от такого взгляда. Хорошенькая, очень хорошенькая. Только, умыть и приодеть и совсем невеста будет.

Она слегка оробела. Видимо, увидела собачьи головы, притороченные к сёдлам — поняла, кто перед ней. А потом робко ответила:

— Авдотья я. Евграфова дочь.

Она всхлипнула, отёрла нос пальчиком.

— Мы в Каменке жили, – она мотнула головой куда-то в сторону, туда, где, по её мнению, должна была располагаться Каменка. – Потом язычники пришли. Маму и папу убили. Братьёв тоже. Даже Алешеньку не пожалели. А меня… меня…

Она осеклась и снова горько зарыдала. Сердце-то не камень, даже у Пса оно болеть может. Жалко стало Головину девчонку. Только, что с ней делать-то теперь?

Фрол стал утешать её. Она доверчиво уткнулась монаху в плечо.

— Что тут случилось, Авдотья? – как можно ласковее спросил Головин. Если его хрипловатый низкий голос, привыкший отдавать приказы, перекрикивать шум битвы, можно назвать ласковым.

Девчонка подняла на него дикий взгляд светлых глаз. В них плескался немой ужас.

— Кто это всё сотворил? – Головин нажимал очень осторожно. Девчонку ему было жаль. Но, всё же… Это фронтир, и тут всякое может быть. И очень странно, что выжила только эта худенькая сопливка. Жалость, как и любые другие обычные человеческие чувства в службе Псов, особенно в таких, вот, местах, только мешали. А то и могли навредить.

Девчонка всхлипнула. Снова обвела испуганным взглядом Псов. Посмотрела на Фрола. Монах сделал движение веками, мол, отвечай, всё хорошо. Затем, судорожно вздохнула и, всхлипывая, начала рассказывать.

— Нас гнали на закат, – она быстрым движением вытерла нос. – Гнали шибко, не жалели.

Она осеклась.

— Когда кто-то падал… того батогами били, – продолжала она дрожащим голосом.– Чтоб поднимались. Если не могли встать — резали. Так Варварушку, подружку мою зарезали… как скотину… И Саввушку маленького…

Головин сжал зубы. Сжал и разжал пальцы. Он начал жалеть, что до язычников кто-то добрался раньше. Голоса в голове, шум крови в ушах, сводили с ума. Крови! Крови! Крови! — взывали голоса.

Авдотья перевела дух и продолжила:

— Сколько так нас гнали, не помню. Помню только, что случилось что-то. Как-то поутру, среди язычников какая-то суматоха началась. Мы переглянулись, подумали, что, вдруг, наши на след напали! Я даже обрадовалась. Думала, что если государевы люди, или казаки след взяли, то точно в обиду не дадут! Не отдадут на поругание.

Авдотья снова всхлипнула, отёрла глаза.

Псы не торопили. Головин слушал очень внимательно. Фрол молча, по-отечески, оправил сбившийся плащ.

— Погнали нас быстрее…

Авдотья сглотнула, подавила подкатывающую к горлу истерику.

Фрол ласково погладил девушку по голове. Мол, всё, больше ничего не бойся, мы с тобой, никто тут тебя в обиду не даст.

— Среди нас монашек один был, –продолжала Авдотья, переведя дух. – Он по-ихнему разумел. Он сказал, будто язычники своих побратимов теряют. Будто ворует их кто. Но кто, неизвестно. Ясно, что не государевы люди. Да и не люди, вообще. Колдун ихний, вроде как… говорил, что бесы какие-то за нами идут. Что прогневали чем-то местных бесов. Тогда, главарь решил задобрить их.

Авдотья снова осеклась…

Головин мрачно покивал. Действительно, в этих глухих местах жил дух древнего чародейства, а леса были отравлены скверной. Мрачные чащобы непрошенных гостей не жаловали.

— Детишек маленьких взяли… Связали и в лесу бросили… Мол, чистые души… бесам на поживу. Умилостивить проклятых…

Девушку трясло.

Степан грязно выругался. Гришка играл желваками.

— Потом мы тут остановились, – продолжала Авдотья, когда её немного отпустило. – Нас согнали в яму за лагерем. Взяли шестерых из нас. Монашка того тоже… уволокли в лагерь. Я слышала как они кричали… Век помнить буду…

Мрази… Знал Головин, на что язычники способны. Видел он и повешенных, и распятых на примитивных алтарях. Видел и человеческие кости в кострищах, и многое, многое другое, от чего даже у него, видавшего всякое за годы службы, волосы вставали дыбом. Псы, кстати, в долгу не оставались. Никакой пощады язычникам не давали — рубили, жгли или вешали на месте. И селения их — отравленные Скверной гнезда, — уничтожали безо всякой жалости. Колдун хотел отряд свой выкупить ценой невинной крови. Только, вот, леса эти сами решают, кого выпускать из своих мрачных объятий, кого нет.

— Когда завывания язычников и крики стихли… не помню… – всхлипнула Авдотья. – Только, проснулись мы от того, что снова кричали люди… Только ещё громче, ещё страшнее. Это уже кричали язычники. Я так и обмерла от страха, потому что поняла, что пришёл в лагерь кто-то ещё страшнее язычников. И никого он щадить не будет. Те из нас, кто остался, кто мог, бросились врассыпную из ямы. Нам уж всё равно было. Пусть нас рубят, или режут, но только не в пасть к страховидлу лесному. Да, вот, некому нас охранять уже было… Стражники лежали тут же… Разорванные как мешки пустые. А те, кто ещё оставались, метались по лагерю, как ошпаренные. И на нас уже никто внимания не обращал. Сами думали, как спастись. А спастись было нельзя! Нельзя! Нельзя!!!

Авдотья закрыла личико руками и горько разрыдалась. Горько, жалобно, в голос.

Когда она чуть успокоилась, Головин мягко спросил:

— Милая, как же ж тебя чудовище не тронуло?

Авдотья всхлипывала, развозила по лицу слёзы:

— Почём я знаю, батюшка? Видимо, не до меня было. Я же схоронилась под шатром упавшим. Свернулась калачиком и всё богу молилась, чтобы чудище меня не нашло. Так и лежала, и когда всё стихло, лежала. Всё слышала, как кто-то ходит и хрипит. А потом… Потом вы пришли… Я и вас сначала испужалась. Думала, вот и смертушка моя пришла, отмучилась…

Она снова тихо заплакала. Фрол бережно обнял её и прижал к себе.

Он посмотрел на Головина. Тот лишь вздохнул. Ну не бросать же её, честное слово, тут!

Головин же пытался обмозговать всё, что рассказала девчонка. Вроде бы всё складно, но что-то беспокоило. Что? Что было не так? Почему одной щупленькой девчушке удалось выжить, когда всех остальных забрало лихо? Везение, только и всего. Бывает же так, что в самой мясорубке выживает самый молодой и самый зелёный. Бывает же, что беда проходит стороной, зацепив только самым краешком. Почему тут не так? Ладно, не стоило задерживаться. Похоже, что их работу сделало за них лихо лесное. Лесные бесы забрали тварей, что сожгли приграничное село и, стало быть, Псам теперь тут делать нечего. Точнее, задача поменялась. Если здесь объявилось чудище, которое не боится до зубов вооружённого отряда, значит, и поселян оно будет беспокоить. И, стало быть, делать с ним что-то точно нужно.

Осмотревшись, Псы забрали всё, что могло им пригодиться — оружие, амуницию, припасы, которые ещё не испортились. Лишний раз они убедились, что придётся охотиться не за людьми, а за нечистью — тел так и не нашли, будто и не было их вовсе.

Впрочем, язычников никто не жалел. Те получили по заслугам. Псы бы всё равно пленных не брали. А если бы и брали, то только ради того, чтобы привести в исполнение государев закон. Такие как Гришка, что сызмальства натерпелись от супостата во время войны за Смоленщину, с удовольствием бы душу отвели.

— И чего теперь? Куда девку-то денем? – спросил Гришка, наблюдая за тем, как Фрол помогает девчонке сесть в седло ему за спину.

— Тут обитель есть, – глухо ответил Головин. – Женская, как раз. Монастырь хорошо укреплён. Да ещё и полк Верещагина их охраняет. Там девка не пропадёт.

Гришка покивал, мол, дело говоришь.

Вечер постепенно переходил в ночь. Сумерки густели, и суровый лес вокруг наливался, набухал холодной темнотой. До монастыря было ещё далеко, и нужно было искать место, где переждать ночь.

Головину почему-то очень не хотелось сейчас оставаться в глухомани, как будто он чувствовал, что над его десятком нависла незримая угроза. Но, делать было нечего, да и кроме того, что, в первый раз что-ли ночуют у чёрта на рогах?

Как раз, по пути им подвернулся заброшенный хутор. Таких тут много. Опустошённый нечистью, или же залётными бандами — обычное дело! Кряжистая избушка и хозяйственные постройки, заросшие, потемневшие от времени. И тишина. Такая, что едва её нарушал заблудившийся в окружающем лесу ветер. Какое-никакое, а укрытие. И Головин отдал приказ готовиться к ночлегу.

Девку пристроили в самом сухом и уютном месте. Каждый отдал что-то из своей запасной одежды. Фрол помог натаскать и нагреть воду, чтобы та могла помыться, а остальные, кто что, отдал ей от своего пайка. Головин лишь посмеивался. Ну папаши, ни дать, ни взять! Впрочем, иного он от своих людей и не ждал. Сам воспитывал, особенно тех, кто считал, что служба в рядах Псов, это возможность вдоволь покуражиться. Они солдаты! Государевы люди, а не разбойники с большой дороги! И если кто об этом забывал, то Головин, либо крепким словом, либо крепким ударом, а бывало и даже сталью или петлёй, об этом напоминал. Почему так? Возможно, именно потому что помнил, как плакал его сын, когда его волокли к колоде, чтобы отрубить голову, на глазах у него и его жены. Как орала жена, когда её пустили по кругу, а потом перерезали горло. Как рыдал он сам, когда его волокли на продажу на невольничий рынок… Если бы не Евгений Фёдорович, десятник идущих за работорговцами Псов Господних, второй его отец, который со своим десятком отбил пленников у разбойников, то он бы не сидел тут. Тогда он поклялся себе, что не даст в обиду слабого. Никогда!

И, вот, теперь, помогал найти новый дом девчонке-сироте.

Подготовка к ночлегу была привычной. Фрол освятил тын, окропил все входы и выходы святой водой. Гришка расставил часовых. Остальные, тихо разговаривая, устраивались на ночлег, расстилая на соломе плащи. Кто-то чистил оружие. Кто-то уже храпел. Кто-то тихо шептал «Отче наш».

Головин ещё раз проверил дозорных, потом своё оружие: парные пистоли, старый меч, который, всё ж-таки, не раз выручал его, а потом уже сам лёг на расстеленный на соломе плащ.

Сон долго к нему не шёл. Не давали уснуть клятые голоса в голове. Они предупреждали о чём-то. Куда-то звали. Сулили. Грозили. В общем, всё как всегда, так с ним беседовало его проклятое оружие. За долгие годы, Головин к этому привык, научился относиться к этому как к шелесту листвы за окном, или вою вьюги, ломящейся в закрытые ставни. Да, вот, только, что-то было по-другому. Было в этом шуме, шёпоте, приглушённых криках что-то вроде предупреждения и насмешки. А, может быть, это просто усталость? Может, в монастырь пора?

С этими мыслями, он и не заметил, как уснул. Но когда он провалился в забытье, то и там покоя не нашёл.

Ему снилось красное, будто от крови, небо. Глухой звук, напоминающий стон боли, рвущийся из тысячи глоток. Он видел повешенного язычника. И тот был жив. Отрубленная голова ворочалась в распоротом животе, культи беспомощно шевелились. Мертвец извивался, будто бы его жарили на сковороде, видно было, что ему чудовищно больно. Голова плакала кровавыми слезами, скулила и хрипела «помогиииии!».

Живой мертвец висел не на простом дереве. Это было жуткое месиво из костей и живой плоти, освежёванной, блестящей. «Дерево» тоже с хрустом, двигалось, будто извивалось в непрекращающемся мучении. Щёлкали суставы чудовищно срощенных костей, дерево плакало и стонало. И оно было не одно. Это был целый лес деревьев-остовов, покрытых ободранной плотью, лоскутьями окровавленной кожи, свисающих с ветвей-костей кровоточащими клоками, извивающимися на палящем ветру. Деревья росли… нет, не из земли. Глянув под ноги, Головин увидел фрагменты человеческих тел, сведённых судорогой боли, которая не прекращалась ни на мгновение. Освежёванная плоть пульсировала, извивалась под ногами. По ней, безжалостно прогрызая ходы, ползали скопища белых слепых червей, покрытых кровавыми разводами, жадно вгрызаясь в трепещущую от невыносимой боли плоть. К нему тянулись ободранные руки, сочащиеся сукровицей и гноем. Будто он мог помочь им. На него смотрели выцветшие глаза, плачущие кровью. Разорванные в отчаянном крике рты, с вырванными губами и языками, молили о милосердии.

Смотреть на это было невыносимо. Головин вздрогнул и проснулся.

Сердце бешено колотилось, лёгкие и глотку жгло от крика. Несколько мгновений Головин не мог сообразить, где он находится. Не сразу он вспомнил, что он в заброшенном доме, где остановился он и его десяток. Облегчения это почти не принесло. Привычный к кровавым кошмарам, насылаемым проклятым мечом, Головин чувствовал — это не его клинок его морочит. Это что-то ещё. Что-то жуткое, что-то более сильное, чем некромантская сталь. Отравленная Скверной земля так над ним куражится? Картина кошмара врезалась ему в память и терзала душу. Он был уверен, что виденные им бездны ужаса, это нечто реальное. Нечто, находящееся вот тут, рядом. За хлипкой завесой реальности. И стоит совершить неверный шаг, ты окажешься там, среди вечной боли и страдания, в сонме вечно казнимых, утопающих в непрекращающейся чудовищной агонии.

Головин встал, шепча молитву, вышел на улицу, решив проветриться. Прицепив к поясу меч — мало ли что, — он подошёл к двери и, стараясь лишний раз не скрипеть, чтобы не разбудить своих, вышел во двор.

Стояла непривычная тишина. С неба ярко светила бледная, больная луна, точно глаз хворого, пронизанный вздувшимися венами. Головин видел окружающий хутор лес, впившийся в звёздное небо зубьями елей. Ощутил на своём лице дуновение ветра. И ветер пах кровью. От этого Головину почему-то стало не по себе.

Он направился к одному из постов часовых, чтобы справиться у ребят, как сидится, что видят.

Тишина начинала его тревожить.

По-началу, он подумал, что ребята уснули, но, вроде бы и нет. Сосредоточенные, напряжённые, застывшие. Будто увидели чего.

Но, когда Головин приблизился к ним, он понял, что с ними не так. Оба были мертвы. Привалившиеся к тыну, они смотрели на него пустыми глазницами. Их головы были вывернуты назад. Сердце пропустило удар.

Головин рванул в сторону дома. Но, распахнув дверь, увидел, что те, кто ночевал с ним, давно мертвы. Их сорванные головы были сложены в Красном углу аккуратной пирамидкой. Васькина и Ванькина головы так же смотрели на него пустыми окровавленными глазницами. Венчала их голова Гришки. Без нижней челюсти.

Головин рванулся к углу Авдотьи. Но не нашёл там ничего, кроме кровавого пятна на плаще Фрола, который тот отдал ей в самом начале.

«Господи, да что ж это!! Да как же!!!»

Головин снова рванул во двор. И тут же остолбенел. Там, в самом центре, рядом с колодцем, залитым больным лунным светом, он увидел лежащего Фрола. Тот был ещё жив, хоть и живот его был вскрыт, а его внутренности были вынуты наружу, тошнотворно поблескивая перламутром. Он не мог даже кричать. Лицо монаха кривила гримаса страшной боли. Голое тело билось в предсмертных мучительных судорогах. Пальцы цеплялись за траву.

Над ним склонилось… склонилась Авдотья. Подняв голову, она глянула на Головина. И встала, распрямившись, потянувшись, как сытая кошка. Лунный свет облил её изящное голое тело, кровь, заливающую рот, струйками стекающую по округлым грудям с темнеющими сосками, льющуюся по ровному животу. Тонкие руки так же были в крови по самые плечи. Изящные пальцы, оканчивались длинными когтями. Лунный свет льдистыми бликами ложился на её густые светлые волосы. Она склонила голову и посмотрела на Головина горящими льдистым огнём глазами.

— Не ждал? – протянула она страшным, холодным голосом, в котором не было ничего человеческого.

— Что ты такое? – процедил сквозь зубы Головин.

Шёпот наполнял душу волнующим предвкушением битвы и убийства, затмевая горечь потери братьев. Братьев, с которыми он делил тяготы дальних походов. С которыми он прошёл не одну дорогу, отбиваясь от стай завывающих дикарей, язычников, порождений Скверны, от чудовищ, изрыгнутых проклятыми урочищами. Братьев, с которыми они ходили в Дикое Поле отбивать полонян. Братьев, с которыми они не раз, и не два прощались с жизнью, окружённые стаями поднятых мертвецов, или адских гончих, чудовищ мрачных лесов, готовясь продать свою жизнь подороже. Братьев, с которыми они совершали смелые налёты на лагеря язычников, неся правосудие государево в дикие, затянутые мраком земли. И теперь, погибнуть, вот так, обманутыми нечистью, будто сопливые пацаны, поддавшись на девчачьи слёзы! Сука, до чего ж обидно! И до чего ж в этот момент Дмитрий Головин ненавидел сам себя за то, что не уберёг своих людей, за то, что вовремя не распознал мразоту, хотя, чуял, что что-то не так! Страх и горечь постепенно уступали место ярости и ненависти.

— Что я такое? – то, что было Авдотьей переступило через умирающего Фрола, наклонив голову на другой бок, сверля Головина мертвенным горящим взглядом. Тварь улыбнулась, обнажая ряд мелких острых зубов и длинные клыки. – Я Авдотья. По прозвищу Лесавка. Заступа деревни Каменка.

Ах, вот оно что! Заступа, значит! Нечисть, призванная людьми для защиты от другой нечисти! Впрочем, оно и понятно! Места тут дикие, глухие, и царёва власть не всегда успевает на помощь к людям. Здесь, в этих диких землях люди часто живут по старым законам, которые достались им от предков. Не чини то, что работает — здесь, в глуши, куда не всегда могут дойти стройные ряды стальной пехоты московского престола, или даже конные десятки Псов, уповать людям остаётся только на науку предков, которая ковалась веками, обильна полита слезами и кровью. И от того работает.

— Точнее, была когда-то, – с горечью произнесла девица, облизнув клыки длинным чёрным языком. – До того, как к нам пожаловали язычники.

Она горько ухмыльнулась.

— Димушка, знаешь, каково это, когда ты видишь, как умирают те, кого ты поклялся защищать? Те, кто когда-то дал тебе кров и не выдал властям? Те, кто любил и уважал тебя, относился с почтением, пусть и побаивался?

Головин молчал, напряжённо наблюдал за ведьмой. Ждал.

— Я исполняла Уговор исправно, – продолжала Авдотья. – Договаривалась с мавками. Отваживала чертей. Колдовством укрощала чудищ и огораживала деревню от гниловеев. Я охраняла урожай от демонов и тварей, что выползали из отравленных Скверной лесов. А скольких детей я спасла от смерти, отвадив от них лихоманок и вылечив уродства и хвори, принесённые гнилыми ветрами. Скольким старикам дала без боли и спокойно дожить отмеренный им срок. И не сосчитать.

Она оскалилась:

— Это была моя деревня и мои люди! А они пришли и вырезали всех. И не просто вырезали! Ещё и покуражились всласть! Во славу своих проклятых богов! Слышал, Головин, как кричит девушка, с которой живьём снимают кожу? А как воет мать, на глазах которой младенца бросают в котёл? А как кричат люди, когда их жгут живьём? Слышал? Поверь, такое не забывается! И слушать такое невозможно! Особенно, когда ты не можешь ничего сделать!

— Что же тебе помешало? – мрачно спросил Головин. Почему-то в этот момент он понимал её очень хорошо. – Вон как сама умеешь людей рвать. Особенно тех, кто тебе помочь хотел! Может, ты не только язычников того? Но и сельчан своих за компанию?!

— Следи за языком, пёс! – огрызнулась Авдотья. – От таких как ты, таким как я, глупо ждать чего-то хорошего!

— А людям, прям, мир да Божья благодать от таких как ты! – осклабился Головин. – Что ж тебя такую замечательную язычники-то не прирезали?

— Смерть свою чуешь, поэтому лаешь, да, пёс? – прошипела ведьма. Когда она немного успокоилась, ответила:

— Не убили меня только потому что колдун ихний запретил. Лично скрутил меня и таскал за собой. На кой ляд я ему сдалась, я не знаю. Но знаю одно, он сделал так, что зверь внутри меня вырвался на волю.

Она замолчала, снова слизнула кровь с когтей. И продолжила:

— Я не всегда такая. Это мой дар и моё проклятие. Моя тайна и моё бремя. Оно проявилось тогда, когда мне было одиннадцать лет, и я пережила набег степняков с Дикого Поля. Тогда, когда зарубили моего отца, а нас с мамой и сёстрами выволокли из горящей хаты, я как будто потеряла сознание. Очнулась только ночью, на пепелище, среди растерзанных тел, в запёкшейся человеческой крови. Из того, что я помнила был только голод. Голод и упоение охотой, наслаждение тёплой кровью и сырым мясом, пряно пахнущим ужасом. Ещё помню, как очнулась голой, жалкой, дрожащей, на снегу. А надо мной возвышалась фигура. Это был чародей, ведьмак, который сумел связать меня заклятием и вернуть мне человеческий облик. Это тоже был заступа. Заступа села Горелово. Оказывается, он за мной охотился, потому что я повадилась ходить в село и резать скот. Он понял, кто я, и не стал меня убивать. Напротив, взял меня в ученицы и научил затыкать пасть зверю, научил не терять разум, когда он приходит. Он рассказал мне, что около года я была таким зверем. Скиталась по лесам. Убивала. В том числе и людей. Ела сырое мясо и пила кровь. Я приманивала своих жертв мороками и сладкими песнями, прямо ко мне в когти.

По лицу её прошла судорога.

— Я поклялась себе, что никогда больше не обращусь! Я не хотела становиться чудовищем! Но меня заставили! Как иначе я бы могла отомстить! А отомстить я хотела! За Варвару, за деда Онфима, за бабу Глафиру! За всю Каменку! Я решила, что больше не буду сдерживать зверя! Я дала ему волю! И это было прекрасно!

Она мечтательно замурлыкала, прикрыв глаза, будто рычала огромная кошка:

— Как было сладко рвать их всех на куски! Как было радостно медленно вытягивать из них кишки, жилы, выдавливать глаза, выгрызать языки! Тебе же это знакомо, не так ли, пёс? Тебе же тоже нравится убивать…

— А моих людей ты за что убила, манда ты ублюдская? – ощерился Головин. – За что над ними куражилась?!

— Ох, прости! – Авдотья притворно стыдливо прикрыла клыки изящной когтистой ладонью. – Как-то случайно получилось! Правда, неудобно как-то! Вы же ни за что бы меня не прикончили, узнав, кто я! Вы бы не отправили меня на костёр, правда же?!

Авдотья тряхнула волосами, слипшимися от крови.

— Брось, Головин! Мы оба с тобой понимаем, что уйти отсюда теперь должен только один из нас! Я больше не буду загоняемым зверем, пёс!

Она нехорошо улыбнулась, медленно пошла к Головину.

— Охотником быть куда приятнее!

Головин выхватил меч из ножен. Льдисто полыхнула полоса стали, вспыхнули старинные буквы на клинке. Меч вибрировал от предвкушения битвы, наполнял разум Головина ледяной бешеной яростью и жаждой убийства.

— Приятно тебе, сука? – весело ощерился Пёс Господень. – Ща я тебе сделаю приятно! Ну иди, иди ко мне, паскуда!

Головин закрутил мечом, фланкируя, и ловко начал обходить тварь полукругом.

Нечисть снова улыбнулась и, обратившись серебристым облаком, ринулась к нему…