Птицы на проводах

Я родился среди кукол в мастерской отца, мою кожу он сделал из дерева, кости из металлических стержней. Здесь светло, тепло, играет музыка и слышны голоса мои братьев и сестер. Конструкция матери сложнее остальных фигур. Ее деревянное лицо – кропотливая работа художника, механизм ее пальцев – шедевр. Она искусно нажимает на клавиши, и рождается музыка. Она не умеет говорить.

Когда я сильно заболел, мать бесполезно суетится вокруг, она не в силах помочь. Когда она держит мою ослабшую руку, ее изящные пальцы выбивают привычный ритм. Работа отца не ладится, он привык к музыке. Он пытается запереть ее в мастерской, от горя она выходит из строя. Он проклинает меня.

Мою болезнь не могли вылечить. Отец бесстрастно смотрел, как ржавеют мои кости, и кожа превращается в труху. Он не пытался вызвать врача – для кукол он сам был лучшим доктором.

Иногда я в состоянии открыть глаза. В полуобороте головы лучи солнца яркими стрелами пробиваются сквозь запыленное окно, высокими колонами ложатся на мое лицо. Сквозь слепящую яркость я узнаю силуэт черной птицы, сидящей на столбе в окружении нашего покачнувшегося забора. Птица сверлит меня немигающим взглядом, и я, следуя общим предрассудкам, чувствую презрение. Отец, решив проведать меня, замечает птицу и в негодовании пытается ее прогнать.

Он открывает дверь на улицу, пускает в дом холод, кидает в нее камни, инструменты. Птица знает пределы его меткости, она не двигается с места, пока он, ругаясь, не добирается до нее через сугробы. Я надолго засыпаю, пока меня вновь не будит черный взгляд с железного столбца.

В ту зиму отец решил сменить сферу деятельности – перейти от работы с деревом к новомодному пластику. Мы жили в поселке, в дали от города, но до меня по статике радиоэфиров мелкими порциями доносились отрывки разговоров. Во снах я представлял себе пластиковые улицы, увенчанные клумбами с искусственными цветами. Пластиковые дома, где за холодными окнами живут люди с искусственно-белыми зубами, застывшими в вечной улыбке.

Птицы не сильно уважались в нашем консервативном обществе. Их считали грязными разносчиками заразы. Их не любили за их вездесущность, постоянное немое присутствии. Они, без всякой меры, любили смотреть.

Но они умели летать, и мы им завидовали. Как ни один человек никогда не сможет расправить крылья и оторваться от земли, так ни одна кукла – созданная по его образу и подобию – не сможет ощутить восторг полета. Только свободное падение, и следующий за ним удар, когда ее выбрасывают за ненадобностью или, когда жестокие дети хотят узнать, как выглядит боль.

Навязчивые мысли проникли в мою голову и смешались с заразой. Не в силах их побороть, я невольно подчинился. Во время своего долго угасания, когда я днями был не в состоянии встать с кровати, они проявлялись все более материально. В бреду я вертелся, представляя, как мне мешают лежать длинные крылья за спиной. Я поднимался над скалами и кипящими волнами. Я наблюдал за спешкой животных в лесной чаще, за их стремлением выжить, рефлекторно отраженным в каждом движении. За беспокойным бытом людей в городах, скованным тревогой. Не в силах оторвать себя от ткани, пропитавшейся потом, я пытался сделать хоть какие-либо краткие и отрывистые жесты, имитируя, по мере своих сил, птичий полет, чтобы хотя бы на пару мгновений покинуть оболочку с бесполезными кукольными конечностями, и оторваться, взмахнуть крыльями, увешанным мягкими и блестящими перьями. Эти мгновения согревают мою память ощущением настоящей свободы.

Отец видел все, что со мной происходит. Он забил окно доска, ограничив меня от внешнего мира. Когда не была открыта дверь – моя комната погружалась в абсолютную темноту. Но все стремительно менялось, и с каждым днем я более отчетливо видел свое окружение. Спартанская и опустошенная обстановка комнаты мне нравилась.

Обострился и мой слух. Звуки работы и музыки, которые раньше день и ночь шли из мастерской, окончательно заглохли. На замену им пришли редкие крики, удары, глухой треск дерева и падающего стекла.

Отец заходил в мою комнату не чаще пары раз в неделю, без еды и воды в руках, он отпирал мою дверь только чтобы плюнуть в меня. И тут же ее захлопывал – в страхе. Однажды я проснулся от шума. Отец отдирал доски, открывая предо мной вид летнего, заросшего сорняками и заваленного мусором двора. Меня поразила четкость моих новых глаза. Даже среди грязи и хлама я различал миллион разных деталей. Разбитые в гневе деревяшки забора, остатки кукол и ржавые металлические конструкции лежали на заросшей земле. Отец спилил последний столб от забора, тот, на который ранее садилась птица. Она больше не появлялась.

В конечном итоге дверь перестала открываться совсем, и с той стороны я слышал только пьяный гнев, вибрацию от падений, топанье и крик. Пока отец опускался на дно, я совершенствовался. Заметив первое, зарождавшееся в моей коже перо, я внезапно ощутил себя здоровым. Эта комната стала для меня тюрьмой.

Мои руки превратились в огромные крылья, зацепить ручку двери я мог лишь своими короткими ногами. При всей моей силе замок не поддался, и дверь не вырвалась с петель. Я безрезультатно врезался в нее всем телом, чем вызывал гневные возгласы с той стороны.

Тогда я принялся за окно, но оно оказалось крепче чем я думал. Помотав головой, я придумал новую тактику. Усевшись на перекладину для занавески, я начал стучать по окну клювом в надежде привлечь братьев. Скорее всего, наш двор не пользовался популярностью у пернатых из-за агрессии отца. Они стали облетать его стороной, и прийти на помощь было некому.

В конце концов, я пошел на большой риск. Винить меня за это было нельзя, я испробовал все варианты, и по-другому из заточения мне было не выбраться. Я начал царапать когтем стекло. Получаемый скрежет, который хоть и нельзя было назвать приятным, мне не доставлял никаких неудобств. Но в тоже время, громкий и чрезвычайно раздражающий для уха человека звук заставил моего отца, отсыпающегося после очередной пьяной ночи, открыть налитые кровью глаза.

Качаясь и глубоко дыша, борясь с тошнотой, мой отец взял валяющийся на полу молоток, и двинулся ко мне, опираясь на стенку. Ключ качался на его шее под замасленной рубашкой.

Замок провернулся. Он медленно вошел в комнату, захлопнув и закрыв за собой дверь. Вокруг стояла тьма, и он ругал себя, что не взял фонарь. Прислушавшись, отец втянул воздух, в надежде почувствовать трупный запах. Он подошел к пустой кровати, затем к окну. Он держал молоток так, будто хотел его метнуть. Отец обшарил рукой окно, отошел в центр комнаты и слепо упер взгляд наверх.

Я резко спикировал, и впил свои когти глубоко в его жирное горло. Два кратких удара острым клювом ослепили его. Последний удар я направил в его высокий лоб, и он, пошатнувшись, рухнул на пол. Я снял ключ с его шеи, клювом вставил в замок, провернул и вылетел на свободу. Кровь капала с моих когтей, всхлипы отца звучали все тише.

Сначала я полетел к входной двери и увидел, что она завалена мусором. Я поскитался около окон, но все они были затворены намертво. Тогда я, с печальным сердцем, полетел наверх, в мастерскую, где, оголенные и обожженные, кучами лежали тела из пластика с отдаленно напоминающими человеческие чертами. Их рты были широко раскрыты в агонизирующем крике, их зубы – внушительные потрескавшиеся подделки – могли с легкостью откусить чей-нибудь палец.

Я остановился около открытой форточки и обвел мастерскую глазами. Среди мусора, на расчищенной поверхности прежнего рабочего стола отца пылилась деревянная голова моей матери. Ее умное и красивое выражение потупилось, краска стерлась. И укусы – я заметил сотни вмятин от укусов больших зубов, – как будто ее отдали ребенку в качестве игрушки.

Покинув мастерскую и выпорхнув их дома, который служил мне тюрьмой, я взлетел как можно выше, пронесся над лесом, вылетел над водами моря, океана, рек. Мои ловкие когти поймали выпрыгнувшую рыбу, сжали в тески ее скользкую чешую.

Стаи животных, высматривающие опасность слабыми глазами и в страхе бегущие от любого шума, замирали под моей веткой, введенные в тупик моим запахом. Я спугивал их человеческим криком. Затянувшийся этап метаморфоз вскоре полностью переработал мое тело, оставив разбираться с загадками птичьих рефлексов. Я понемногу расшифровывал инстинкты голода, опасности, размножения, предаваясь восторгу, пытаясь догнать ветер над стремительно проносящимся под крыльями миром.

Но когда я заметил стаю птиц на проводе, и мое любопытство победило, я приземлился рядом, и, обменявшись кивками, проследил за их взглядами. Она сидела одна в парке, обхватив голову руками. Мои немигающие глаза стали читать ее секреты и впитывать ее историю, словно это была книга. Я уже все про нее знал, когда она подняла заплаканные глаза, и недовольно посмотрела на нас.