Пушистая трансформация

Я наверное сумасшедший. Или просто дурак, который повелся на очередной развод. Но я все же иду в больницу по указанному на сайте адресу. Сердце колотится как бешеное.

От волнения я стал обращать внимание на дома вокруг, на деревья, на небо. В жарком летнем солнце резвятся дети на велосипедах, в тенях дубов спят взрослые. В воздухе стоит мягкий жар, смешанный с ароматом барбекю и сладостью скошенной травы.

Я так и шагал, окутанный дымкой мыслей.

И вот, я дошел.

«Больница Университета Индианы»

Здание не отличалось современным видом или технологичностью… Честно говоря, я представлял себе иначе место, в котором проводят такую невероятную процедуру. Совершенно иначе. Наверное что-то из научной фантастики: неестественно белые стены, холодный свет, черные вставки и острые формы. Может даже роботов у входа или типа того. А встретил меня унылый панельный фасад и такой же унылый дворик перед входом.

Тишину то и дело прерывали автомобили позади меня, которые потом скрывались за поворотом, вновь оставляя меня наедине с предвкушением и страхом. А что, если ничего не получится? Что, если я так и останусь в человеческом теле? Что, если…

Я решительно стряхнул эти мысли, по-собачьи отряхнулся от волнения и пошел. Перед дверями остановился. Крепко зажмурился и до боли сжал кулаки. Несколько секунд так постоял, тихо прорычал, расправил плечи и со звериной уверенностью распахнул стеклянные двери.

И правда, больница как больница… В коридорах плачут дети, медсестры носятся с бумажками и коробочками, а в воздухе витает аромат спирта и озона.

Я подошел на стойку регистрации.

— Добрый день. Вы записаны?

— З-здравствуйте, да, вот.

У меня подкашивались ноги, я весь дрожал, но старался сохранять самообладание. Совсем скоро моя жизнь наконец станет осмысленной, наконец я стану самим собой, наконец я получу свое настоящее тело.

Я положил распечатку моей записи на стойку. Девушка взяла листок и быстро пробежала глазами. Вдруг ее что-то заметно удивило, несколько секунд она таращилась на него, будто увидела что-то совершенно удивительное, после чего натянула нейтральное выражение лица и спокойно продолжила.

— Пройдите к кабинету № 415. Вас позовут.

Я молча кивнул, не в силах что-либо произнести, и пошел по коридору. Я так был погружен в свои мысли, что не заметил, что пошел не в ту сторону, и пришлось проходить мимо стойки регистрации назад, но мне было плевать. Скоро я забуду это все как страшный сон, и заживу на все четыре лапы.

На двери назначенного кабинета красовалась табличка «Экспериментальная хирургия. Доктор Майкл Стейли Сейн». Отчего-то именно на моем, четвертом этаже было совсем не людно. Внизу холлы и коридоры были битком забиты детьми и родителями — плач и разговоры не позволяли забыть об этом. Но здесь атмосфера была жутковатая. Только изредка прокашливался пожилой мужчина, сидящий в другом конце коридора, или устало скрипела металлическая лавочка.

Нервное и до боли долгое ожидание наконец прервалось. Дверь кабинета номер 415 дрогнула, в замочной скважине проскрипел ключ, и с легким скрипом дверь отворилась. На пороге стоял невысокий мужчина в возрасте, серовласый и в светло-бежевом костюме. То был самый настоящий ученый, и от него веяло уверенностью и теплом. Я сразу расслабился при виде него, и волнения по поводу успеха операции отступили.

— Привет, Черри, проходи.

Он сделал приглашающий жест и мягко улыбнулся. Я глубоко вздохнул и поспешил в кабинет.

— Значит, трансформация. Что тебя заставило решиться на такой шаг? Ведь ты же больше никогда не станешь человеком — эта операция необратима. — С пугающей настороженностью начал доктор. — Ты, скорее всего, навсегда потеряешь всех близких тебе людей, и в обществе станешь изгоем.

Доктор снял очки в тонкой оправе и посмотрел мне в глаза. В них читалось старческое сожаление, и отчего-то он мне напомнил старого пса, породы золотистого ретривера.

— Прошу, подумай хорошенько. Это необычная операция. Совершенно, совершенно необыкновенная, и ты должен это прекрасно понимать. Это дорога в один конец, и как правило, он оказывается отнюдь не таким радостным, каким поначалу представляется.

Чего же плохого в том, чтобы быть собой? Ну вот не живется мне в человеческом теле, все чешется, и выть охота, и порычать вдоволь порой, и за хвостом побегать, и ушами шевелить, как локаторами. А что до моих близких, то они прекрасно меня знают, и знают мои страдания. Среди моих друзей полно териантропов, фурри, просто любителей животных — поддержку я найду, в этом я не сомневаюсь. Для них мало что изменится, я думаю. К искусственному хвосту и ушам уже все давно привыкли — и на работ, и в магазине. Редкие косые взгляды меня не беспокоят. А реальность моего нового тела докажет серьезность моей самоидентификации, что только к лучшему.

— Я уже все решил. Я буду делать операцию. — Заявил я, и доктор еще раз заглянул мне в глаза.

После продолжительного, уже довольно неловкого изучения, он глубоко вздохнул и отошел.

— Хорошо. Тогда приступим.

На каждом этапе подготовки я загонялся в свои мысли все глубже, и время как будто шло все медленнее и медленнее… Мне приказали вымыться, раздеться, выпить какую-то жижу, от которой меня чуть не вырвало, но, закрыв нос, я таки опрокинул стакан и еще минут десять приходил в чувства. Наконец, я лежал на операционном столе. Он был весьма узким — чуть пошире скамейки, и казалось, что я запросто с него свалюсь. Надо мной висели две большие лампы, состоящие из множества шестиугольных секций, словно сот. Медсестра, помогающая все это время в подготовке, прикрепила к моей руке катетер и начала что-то вводить мне в вену. Запах спирта перебивал мои мысли, туманом заполняя разум, пока тот наконец не отключился.

. . .

Веки были ужасно тяжелыми, но я немного приоткрыл глаза, которые сразу же заболели от яркого больничного света. В воздухе уже не витал местный аромат озона, а пахло горячим хлебом, жареным мясом и травой… Я еще раз напрягся, чтобы открыть глаза, и увидел возле своей постели большого золотистого ретривера, с легкими очками и сединой в волосах. В нем я узнал своего доктора, хотя никак не мог поверить в свою догадку. Тот, увидев, что я проснулся, тепло мне улыбнулся, и с губами улыбнулись его большие теплые глаза и уши.

— Доброе утро, Черри. Как ты себя чувствуешь?

Было обыкновенное болезненное ощущение, но было что-то еще, что-то, чего я до сих пор никогда не ощущал. Над копчиком ощущалось какое-то мягкое давление, будто я лежал на чем-то. В тот момент я этого осознать не мог — я только начинал отходить от анастезии — но это был мой хвост. Мой новообретенный большой пушистый хвост, ставший в тот роковой день новой частью моего тела. Было и еще кое-что новое, что, вообще говоря, трудно не заметить… Но я был не в кондиции.

Я попытался пошевелить пальцами рук, и не без усилий мне это удалось. Доктор заметил мою скованность и мягко продолжил:

— Не беспокойся, это абсолютно нормально. Моторика к тебе скоро придет.

Он нажал какую-то кнопку сбоку моей кровати, и моя спина начала подниматься, пока я уже не сидел. Доктор поднес мне миску с супом и стал помогать мне есть. Я сначала глотал с неохотой и физическим стеснением, но через несколько ложек стало полегче, и аппетит разгулялся, и суп уже казался по-настоящему вкусным.

Дверь палаты отворилась.

— Доктор Стейнли? Вас зовут на ресепшен, подойдите пожалуйста.

— Приду как только освобожусь. — Отрезал док, явно недовольный.

Дверь неохотно закрылась, он выдохнул и заговорил:

— Эта вся бюрократия уже по горло, врачом поработать не дают… — Он вздохнул, но быстро обрел обыкновенное спокойствие и мягкость, и спросил, — Как тебе суп?

Я слабо кивнул, удивляясь своей беспомощности. Ни слова произнести не в состоянии. Похоже, что меня еще долго будут кормить с ложечки…

Однако я ошибался. Уже на следующий день я без проблем ел сам и общался с хирургом и медсестрами, а еще через день мог мало помалу ходить. Уже тогда я смог увидеть свой хвост, а позже — в зеркало — еще и уши, отчего я обмяк, заливаясь слезами счастья, и так и сидел на краю постели, уставившись в зеркало, которое заботливо поставил напротив моей кровати ретривер. От него я узнал, что трансформация только началась, и хирургическое вмешательство было только одним из этапов. Мне предстояло принимать препараты, способствующие росту шерсти и развитию голосовых связок и нервов обоняния.

В совершенно дружеской обстановке пес рассказал, как он сам проходил через трансформацию, чтобы стать таким, каким он всегда должен был быть. Его учитель, некий доктор Николас Холл, бывший профессор анатомии и хирургии в университете Мичигана, вместе со своим (для меня безымянным) коллегой из Лондона, посвятил самого Стейнли во все прекрасы новорожденной экспериментальной хирургии в области изменения филогенетики видов в сторону других видов. На мой вопросительный взгляд он чуть посмеялся, извинился и оставил замудренные слова, выразившись проще: они занимались созданием животноподобных людей, или, как их еще называют, антропоморфных животных, хотя первое название лучше отражает действительность. Доктор Николас сочетал в себе удивительное владение человеческой и животной хирургией, и его влюбленность в сочетание видов вдохновляла его на все новые работы и открытия. Спустя годы тяжелой научной работы вместе с коллегой он изобрел комплексный метод, позволяющий привить человеку определенные животные черты, вроде хвоста, ушей, шерсти, и даже некоторых менее выраженных особенностей, вроде острого обоняния и слуха.

Со временем, уже втроем ученые сумели вывести все препараты для полной трансформации, и перед ними стоял последний вопрос: генетика. Если они выйдут за рамки одной только внешности в мир генетики и размножения, то смогут навсегда изменить человеческий род и превратить всю нашу расу в нечто иное… Решать такой масштабный вопрос морали и судьбы они посчитали игрой в Бога, и потому переключились на развитие того, чего они уже добились.

Тогда их дороги стали расходиться. Британец тихо сбежал, украв часть документов и наработок, чтобы начать свое мутное дело на родине. Химик успел распространиться по стране и миру и изрядно подпортил репутацию всего открытия, но после несчастного случая был похоронен близ Манчестера. Доктор Николас, будучи главой и задумщиком всей операции, руководил Стейнли, и вместе им удалось усовершенствовать методологию, сделав ее безопасной и доступной. Тестировать столь радикальную и сложную трансформацию было проблематично, и в качестве испытующего выступил сам Стейнли, который желал быть золотистым ретривером. Все прошло успешно, и новость разлетелась по всему миру, но в гневе и токсичности быстро залегла на дно, и больше об этом не вспоминали, во всяком случае не без порицания. Скоро Николас, который уже давно пережил своих детей, не на шутку заболел и вскоре скончался в Нью-Йорке, в больнице. Оставшись один, Стейнли мог собственноручно решать будущее изобретения. Никакими предпринимательскими способностями он не обладал, и был с головой и ушами погружен в хирургию и биологию, не задумываясь ни о чем другом.

— Счастье, что мне выделили пару помощников и кабинет. Ведь это — единственный в Соединенный Штатах и во всем мире кабинет по зооморфной анатомии. Так мы ее стали называть.

Доктор выглядел гордым своей работой, но в то же время печальным. Как художник, я его понимаю. Создать нечто гениальное, от чего все должны быть без ума, а в ответ получить только осуждающее молчание.

— И сколько за это время было проведено таких трансформаций? — поинтересовался я. Наверняка сотни фурри и териантропов сломя голову побежали сюда на такую прекрасную возможность перевернуть жизнь и обрести свое законное тело. Я же сделал так!

— Две, — слабо улыбнулся Стейнли, — только ты и я.

Сердце екнуло. Я знал, что это нечто необычное и новое, и табличка на двери с надписью «Экспериментальная хирургия» очевидно была там не случайно, но я никак не ожидал, что стану первым выходцем, прошедшим через эту операцию. Ведь могло произойти что угодно! Ну что ж, похоже, я был в хорошем здоровье и уже шел на полное восстановление… Но в самом деле, быть первым человеком, после самого изобретателя, чтобы решиться на такое…

. . .

На следующий день я уже на собственных лапах стоял у стойки регистрации на выписку: двое псов человеческого роста стояли у стойки и совершенно развязно общались. Кто-то косился на нас, а кто-то восхищался, и особенно дети были от нас без ума. Песочно-рыжий пес и серый волк то и дело присаживались на корточки и развлекали детей.

Пес широко улыбался и выглядел наконец осчастливленным. Со своим единственным за долгие годы пациентом он быстро сдружился, и мы стали проводить вместе много времени.

— Мне было одиноко быть единственным морфом, — с ноткой грусти отозвался мой новый друг. — Я не собирался сильно распространятся о такой возможности, так как боялся юридических и публичных последствий. Наша работа успела заработать дурную известность, и я перестал на что-либо рассчитывать. Я изобрел препарат, заставляющий временно скрывать визуальные изменения от трансформации, поэтому меня почти никто не видел в моем настоящем облике. Ты дал мне уверенность, — он похлопал мне по плечу, — и теперь я хочу быть собой.

Вдвоем мы шли по улицам Индианаполиса. Никак не могли привыкнуть к новым ощущениям: на каждый шаг хвост следовал за телом, лениво покачиваясь из стороны в сторону. Уши самовольно подпрыгивали и опускались обратно, поворачивались и разминались. По-детски невинно и забвенно мы играли и смеялись, заливаясь слезами счастья.

Жизнь наконец стала обретать совершенно новые обороты.