Пустите домой

В наших краях сход льдов никогда не был просто природным явлением. Это было знамение, высеченное из самой сердцевины вечной зимы. Он обрушивался с вершин могучими лавинами, с грохотом, что заставлял сжиматься сердце даже у самого отчаянного охотника, и всегда-всегда предвещал перемены. За мою недолгую жизнь я усвоила эту суровую аксиому: падение льда — это предвестник. Гибель снежных Ихрей, нашествие Пилотников короля Рагнара из-за перевала, мор, выкашивающий целое поселение… Каждому обвалу находилось свое мрачное объяснение. Ледяная глыба, рухнувшая в леденую воду озера, была точкой отсчета, первым звонком, после которого мы затаивали дыхание в ожидании беды, готовясь к очередному месяцу лишений.

Но в этот раз ничего не произошло.

С тех пор, как грохот стих, а над озером улеглась ледяная пыль, прошло уже три месяца. А деревня — жива. Не просто жива, а будто воспряла. Олени находят ягель там, где его не было годами, песцы жирны и медлительны, а рыба в прорубях так и плещется, словно сама просится в сети. Тишина. Спокойствие. И от этого — только страшнее.

Потому что закономерность рухнула. Мир, чьи суровые правила мы учили с молоком матери, дал сбой. И единственное, что последовало за обвалом — это холод. Зима вцепилась в наши земли с такой яростной хваткой, какой не помнили даже старейшины. Воздух стал густым, колючим, обжигающим легкие. Свинцовое небо давило на крыши наших теплых, вмерзших в вечную мерзлоту домов, а ветер выл песни, от которых кровь стыла в жилах.

В такие дни единственное мое желание, грезившееся мне в самых сладких снах, — свернуться калачиком у тёплого камина, укутавшись в оленью шкуру, и не выходить никуда до самой оттепели, которой, возможно, и не бывает. Но увы. Девиз нашего Старосты, высеченный у него на лице морщинами и заиндевевшими бровями, прост и неумолим: «Кто не работает — тот не ест». Ненавидеть его за это — все равно что ненавидеть снег за то, что он холодный. Он — прав. Будь у нас хоть капля поблажек, деревня бы не пережила и первой зимы. Суровость — это наша вторая кожа, наш доспех.

Даже смерть не освобождает от долга перед общиной. Нас не остановить. Всех, кого мы теряем в стычках со зверем, в стужу или от старости, мы не предаем земле — она не примет мертвеца, она как каменная. Мы даем им последнюю службу. Мы создаем из них мумий.

Помню, как впервые увидела их в десять лет. Длинный ряд тел в ледяном склепе, куда мы не пускаем тепло. Их кожа, обтянувшая кости, становилась синеватой, прозрачной, как тончайший лед, а на некоторых проступали багровые, похожие на застывшие капли крови, пятна-шишки. Самым страшным было узнать в этих безмолвных фигурах своих родителей. Их лица, когда-то такие теплые и живые, теперь были масками, высеченными изо льда и скорби. Это зрелище выжгло во мне последние остатки детства.

Нет, мы не колдуны и не некроманты. Если бы можно было воскресить мертвых, я бы давно уже пила пряный чай в хоромах какой-нибудь столичной знати, а не вгрызалась в промерзлое мясо в нашей дымной юрте.

Шаманы и их ученики делают свое дело. Они расчленяют тела в ритуальных целях, отделяя плоть от костей. Часть костей — самые крепкие, самые «значимые» — перетирают в мелкий, почти невесомый прах. Этот прах мы зашиваем в тряпичные куклы, безжалостно стилизованные под ушедших. Этих «костяных идолов» усаживают у каминов в главной юрте. Для нас это не жутко. Это значит, что дед еще греется с нами, что мать все так же наблюдает за игрой детей. Это дает нам призрачное утешение, легче дышать, зная, что они не покинули нас полностью.

Другие кости шаманы оставляют себе. Что они с ними творят в своих задымленных святилищах под вой ветра — я говорить не стану. Это знание не для непосвященных, да и не женское это дело. Остальное — кости помельче, ребра, фаланги — идут в быт. Ими можно подпереть шаткую балку, раздробить на корм ездовым собакам или тем же оленям. Да, вас коробит? Вот поэтому мы и живем здесь, на краю мира, за горами и ледниками. Наши обычаи кажутся дикими и жестокими для тех, кто не знает, что такое настоящий холод. Но именно эти обычаи, эта безжалостная практичность и закалили нас. Снег и мороз — наши единственные и самые строгие учителя.

А то, что остается от тела в конце, — уходит на удобрения, на подкормку для редких тепличных культур. Я не вникаю в эти детали, моя стезя — иная.

Я, Юта Сибель Северный Ветер, — охотник. В свои девятнадцать я уже два года ношу это звание и добываю для общины пропитание: мясо, рыбу, а если сильно повезет — заледеневшие ягоды из-под снега. За эти два года я научилась читать следы на снегу, чувствовать приближение зверя и… уворачиваться от ледяных осколков, что ветер швыряет в лицо с силой пращи.

Нет ничего неприятнее, чем получить такой удар в висок или под ребра, потерять равновесие и полететь вниз, в белоснежную пропасть, где под тонким настом скрывается либо острый камень, либо бездонная трещина, наполненная черной, ледяной водой. Мне везло. Моя косматая собака всегда успевала схватить меня за рукав, а напарник — бросить аркан. Но каждый такой полет напоминает: наша жизнь здесь — это тонкая корочка льда над бездной. И однажды он может треснуть.

─── ･ ｡ﾟ☆: *.☽ .* :☆ﾟ. ───

Единственное, что хотелось — это глотнуть хоть капли тепла. Девушка, едва переведя дух, быстро проскользнула в главную комнату, но там было пусто. Прямо к бочке с талой водой, стоявшей в углу, и, зачерпнув ковшом, с жадностью припала к нему. Жидкость обжигающе-холодная, но такая желанная, стекла по пересохшему горлу, и она на мгновение закрыла глаза, чувствуя, как дрожь в теле понемногу отступает.

Она опустилась на грубо сколоченный табут у стола, и только тогда заметила в полумраке дальнего угла неподвижную фигуру.

Бабушка, Илма. Она стояла, как изваяние, в своем полном шаманском облачении — длинном балахоне из темной, почти черной оленьей шкуры, отороченном мехом песца. На груди — тяжелое ожерелье из клыков, костяных пластин и причудливых камней, отливающих синевой даже в сумраке. Но самое жуткое, что всегда заставляло Юту внутренне съеживаться, — это маска. Традиционная личина, выкрашенная в цвет запекшейся крови, с белыми, как кость, спиралями по бокам и узкими, ничего не выражающими прорезями для глаз.

— Юта… — голос Илмы из-под маски прозвучал глухо, безжизненно, будто доносясь из-под толщи льда. — Юта, сколько раз я буду повторять? Должна была предупредить, что уходишь. Я тут, как последняя дура, последние несколько часов в голос кричала, в снег смотря, не слушаясь. В такую-то пургу!

Левой рукой она сняла маску, и под ней открылось лицо, изрезанное морщинами, похожими на старые трещины на льду. Но глаза, светло-серые, как зимнее небо, горели суровым огнем. Маску она с привычным движением приложила к правому плечу, словно это был не ритуальный атрибут, а живое, но молчаливое существо.

— Прости, бабушка, я очень торопилась, — Юта опустила взгляд, нервно перебирая в пальцах конец своей длинной, почти белой косы. Прядь была жесткой от инея.

— А братец твой где? Небось, тоже заплутал, второй бездарь? — Илма тяжело вздохнула, подходя к столу.

— Нет, его Старейшина вызвал. Что-то важное обсуждают.

— А тебя-то, охотника, почему не взяли? — прищурилась старуха, пристально глядя на внучку.

— Бабушка, я же всего два года в роли, мне еще опыта набираться и набираться, — Юта засуетилась, стараясь не встречаться с ней взглядом и лихорадочно сочиняя оправдание. — Не знаю, почему меня не позвали… — Она надула губы, ясно представляя, как там, в теплой и дымной юрте Старейшины, решают судьбы, а она сидит тут, будто последняя недотёпа.

— Вот потому я и говорила — становилась бы шаманом! Сидела бы сейчас со мной, учила бы заклинания да танцы, а не бегала по снегам, где в любой миг тебя в нору затянуть может!

— Бабушка, я же говорила — это не мое! — в голосе Юты послышались знакомые нотки отчаяния. — Меня пугают эти… тела.

— Эх! — Илма покачала головой, и взгляд ее на мгновение стал несфокусированным, уносясь в прошлое. — Если бы твоя мать была жива… родила бы третьего, как положено. Третий ребенок в роду — по крови шаман. Так всегда было. Но случилось, что случилось… — Она мельком, почти невольно, бросила взгляд в темный угол у камина, где на полках, освещенные дрожащим огнем, сидели те самые, тряпичные куклы-истуканы, набитые костным прахом.

— Эх, надо было моего Братца от этой охоты отвадить! — с внезапной горячностью выпалила Юта. — Почему вы не запретили?

Илма, не меняясь в лице, легким, но точным движением стукнула ее по макушке костяным амулетом с браслета. Тот самый, что отводит дурные мысли.

— И так все поняли, едва ты родилась и свой нрав показала. Твой брат… он к охоте душой лежал. Отец молодец — выучил его, как надо, мужчиной сделал. А ты-то? Гоняешься за оленями с рогатиной, а от одного слова «плоть» в обморок падаешь.

— Бабушка, ну не мое это! Стоять над холодными телами, резать эту… мертвую кожу, вытаскивать кости… — Юта содрогнулась. — Я даже не хочу знать, куда уходят остатки человечины!

Старуха хитро прищурилась, и в уголках ее губ заплясали знакомые морщинки-усмешки.

— Ох, хочешь, расскажу? Наш скот, он ведь…

— Не-е-ет! — взвизгнула Юта, вжав голову в плечи и с силой прижав ладони к ушам. — Я не слышу, не слышу! Ля-ля-ля-ля!

Она присела на корточки, зажмурившись, пытаясь заглушить бабушкин голос собственным бормотанием.

В этот момент дверь скрипнула, впустив порыв ледяного ветра и крупную фигуру в заиндевевшей одежде.

— Я вернулся, — раздался низкий, спокойный голос Арвида. Он скинул массивные сапоги, и его взгляд, светлый и пронзительный, скользнул с зажмурившейся сестры на бабушку. Нельзя было разглядеть его лицо в густых тенях, но по напряженной спине Юты все было понятно. — Снова ты ее, бабушка, пугаешь этими историями?

— Да что я ей сделаю? — развела руками Илма, но в голосе слышалось странное удовлетворение. — Попробовала бы хоть раз — поняла бы, что в этом нет ничего страшного. Плоть — это просто оболочка. Сила — в костях. А дух… дух уже с нами. — Она кивнула в сторону кукол у камина.

Юта убрала руки с ушей и обернулась к брату, ее медовые глаза горели обидой и любопытством.

— Ну, что говорили-то? Что такого важного, ради чего меня сочли недостойной прийти?

Арвид прошел к столу, его движения были тяжелыми и усталыми. Он был значительно выше сестры, и ей пришлось запрокинуть голову, чтобы встретиться с ним взглядом.

— Ай, ничего интересного, сестрица. Говорили, что нужно новых оленей искать. Стадо редеет. Разводить будем.

— И все? — Юта сложила руки на груди, не веря. — И только из-за этого меня не позвали? Решение о разведении скота?

Арвид потянулся за ковшом с водой, отпил медленно, давая себе время на ответ.

— Юта, зачем тебе? Всё, что нужно, нам и так передадут. Закажут — сделаем.

Арвид стоял, слегка раскачиваясь от усталости, его могучие плечи были опасно скованы морозом. Он потянулся к очагу, пытаясь прогнать ледяную скованность.

— Бабушка, — начал он, глядя на пламя, которое отражалось в его светлых глазах, — а сколько уже прошло с тех пор, как лед с горы рухнул?

В хижине воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев. Илма не ответила сразу. Она взяла свою ритуальную маску и медленно провела по ее шершавой поверхности пальцами, будто читая незримые письмена.

— Три луны сменили друг друга, — наконец произнесла она, и голос ее звучал отрешенно, будто она вела счет не дням, а чему-то куда более важному. — Три луны тишины. Это не к добру.

— А может… — Арвид неуверенно повернулся к ней, — может, все, что мы думали, — просто совпадения? Может, лед просто падает, когда набирает тяжесть, и все дела?

Илма резко встряхнула головой, и костяные подвески в ее волосах гневно зашелестели.

—Нет, внук. В законах зимы не бывает «просто так». В этом нет места пустым совпадениям. Лед — это стрелка наших часов, а его падение — бо́льший циферблат. И они, — она с силой ткнула пальцем в сторону, где, как все знали, лежал путь к Аэтернии, — эти города-пауки, они это знают. Они чувствуют это по своему. Их приборы щекочет, когда наш лед ломает хребет. Они знают, что пора приезжать за своей данью. За нашими «слезами».

— Дань… — Арвид мрачно хмыкнул. — Уже всё собрано и сложено у амбара. Мешки с провизией, шкуры… Кристаллы тоже ждут. А их всё нет и нет. Может, передумали?

— Кристаллы ждут, но они еще не готовы, — поправила его Илма, и в ее голосе зазвучали привычные нотки шаманского долга. — Шаманам еще надо над ними поработать. Надо вдохнуть в них тишину, чтобы они не растаяли в их душных хранилищах. Чтобы они помнили холод. Это не быстрая работа.

Арвид лишь кивнул, устав от разговоров о вещах, которые были вне его контроля. Он развернулся и тяжело опустился на потертую шкуру прямо перед камином, протянув к огню ладони. От его мощной спины, освещенной пламенем, стало казаться, что в доме стало теснее.

Юта тем временем воспользовалась паузой. Этот разговор о дани и ледяных предзнаменованиях навевал на нее тоску. Эти разговоры велись всегда, всю ее жизнь. Они были фоном, как вой ветра. Но сегодня от них почему-то сводило желудок. Ей нужно было побыть одной.

Не говоря ни слова, она скользнула в узкий проход, ведущий в крошечную боковушку, которую она называла своей спальней. Это было не больше клетушки, отгороженное от основной комнаты тяжелым тканым пологом из грубой шерсти. Здесь не было окна, только небольшая ниша в стене, куда она складывала свои немногочисленные пожитки.

Воздух здесь пахло по-другому — не дымом очага и не снежной свежестью, а сушеными травами, которые она тайком собирала летом, и едва уловимым ароматом сосновой смолы от старой, давно забытой кем-то игрушки.

Она не зажгла светильник. Свет из-за полога, пробивающийся сквозь грубую ткань, был достаточен. Юта сбросила с себя тяжелую куртку и упала на свою постель — не кровать, а невысокий деревянный настил, заваленный овчинами и одним-единственным тонким одеялом, сшитым ее матерью. Оно было единственной вещью в ее жизни, не предназначенной для выживания, а созданной для уюта.

Запрокинув голову на грубую подушку, набитую сухим мхом, она уставилась в темноту на потолок, где тени от основного очага плясали свой немой танец. Она слышала приглушенные голоса из главной комнаты — низкий, размеренный бас брата и ворчливые, но теперь уже более спокойные ноты бабушки.

«Кристаллы… шаманы… работа…»

Она мысленно представила бабушку,склонившуюся над сверкающими осколками льда в дымной ритуальной юрте. Ее пальцы, покрытые ритуальными синими узорами, будут водить по ним, шепча слова на древнем наречии, которое Юта так и не смогла выучить. Она вдруг почувствовала острое, колющее чувство — не страх, а нечто иное. Тоска? Нет. Зависть? Тоже нет. Это было чувство, будто от нее требуют выбрать сторону в битве, которая началась задолго до ее рождения, а она не понимает даже правил.

Она повернулась на бок и уткнулась лицом в прохладную овчину, вдыхая ее знакомый, животный запах. За стеной по-прежнему лежал мир, полный снега, тишины и необъяснимого ожидания. А где-то там, за горами, в своем городе из стали и стекла, правил диктатор, которому были нужны их «слезы». И пока шаманы вкладывали в кристаллы свою волю, Юта лежала в темноте и чувствовала, как в ее собственном сердце зреет иная, непонятная ей самому сила — не шаманская, не охотничья, а что-то третье, что не находило себе выхода.

Она сжала кулаки и закрыла глаза, пытаясь загнать обратно этот непрошеный холодок тревоги. Завтра снова нужно будет идти на охоту. А сегодня… сегодня нужно просто уснуть.