Пустота

Я проснулся от кошмара. В нем не было ни монстров, ни воспоминаний о Старом мире — только тишина. Глухая, абсолютная, давящая. Та, что наступает перед бурей.

Я лежал, прислушиваясь, и постепенно привычные ночные звуки начали проступать сквозь сон: потрескивание остывающих за ночь углей в бочке, едва слышный свист в щели под крышей. И сначала я даже обрадовался, что ничего из моего сна нет. Пока не услышал его.

Шёпот.

Не один голос, а много. Целая толпа, растянутая по опушке леса. Он был тихим, едва отличимым от ветра, но ветер дует и затихает. А этот шёпот был ровным, монотонным, как гудение проводов под напряжением, которых уже лет двадцать никто не подключал.

Я лежал и слушал, пытаясь разобрать слова. Но слов не было. Было клокотание, было шипение, похожее на звук просыпающегося песка. И свист на вдохе — тонкий, как звон колокольчика. Все вместе сливалось в один жуткий хор, доносящийся из темноты.

Я повернул голову. Катя сидела на своем матрасе, вжавшись в угол. Одеяло было натянуто до подбородка, но я видел, как оно трясется. Слышно было, как у нее стучат зубы. Часто-часто, как в лихорадке. Она не смотрела на меня. Ее взгляд был прикован к стене, за которой все это происходило. Смотрела так, будто могла видеть сквозь кирпич.

— Опять? — хрипло спросил я, хотя и так знал ответ.

Она не отреагировала. Просто сидела и дрожала.

С другого конца комнаты доносился шорох. Лёха. Он уже был на ногах. При тусклом свете тлеющих углей в бочке я разглядел, как он сдирает с себя какую-то тряпку и засовывает ее в щель под оконной рамой. Потом еще одну. Его движения были резкими, порывистыми. Он делал это каждую ночь уже неделю. И это не помогало.

Шёпот не был громким. Его не нужно было заглушать. Он был как запах — просачивался везде. Сквозь стены, сквозь забитые окна, сквозь кожу. От него нельзя было спрятаться.

— Сегодня громче, — бросил Лёха, не глядя на меня. Он прижал ухо к оконной раме, слушая. Его лицо было серым от усталости.

— Или ближе, — сказал я.

— Их больше.

Вот и весь наш ночной диалог. Катя, Лёха и я. И хор за стеной.

Так мы и сидели. Я — на своем одеяле, Лёха — у окна, Катя — в своем углу. Три островка в комнате, залитой этим проклятым шепотом. Я смотрел на Катюшку и чувствовал, как сжимается что-то внутри. Ей всего семнадцать. Хотя, по нынешним меркам, это уже почти старость. Она должна была думать о выпускном, о парнях, о какой-нибудь ерунде. А вместо этого она сидит в полуразрушенном доме и слушает, как шепчутся мертвецы в лесу.

После Падения мы с Лёхой нашли этот дом. Тогда с нами была Ира. Его жена. Ее мама. Я был просто другом, «дядей Сашей». Но когда Ира умерла прошлой зимой — обычный грипп, который за неделю съел ее легкие, — мы с Лёхой стали для Кати всем. И она для нас. В этом аду чужих не бывает.

Катя пережила смерть матери. Пережила панику и страх первых лет. Но это... это было другим. Шёпот начался недели три назад. Сначала один голос. Потом два. Теперь — десятки. И с каждой ночью Катя угасала. Она и так была не из разговорчивых после всего пережитого, но сейчас она просто уходила в себя. Словно кто-то медленно выключал в ней свет.

И вот сейчас, глядя на нее, я увидел, как она начала раскачиваться. Медленно, почти незаметно. Вперед-назад. Вперед-назад. Ее взгляд был пустым, стеклянным. Она не плакала. Не кричала. Просто качалась в такт этому шепоту, как будто он ее укачивал. Колыбельная сумасшедших.

Лёха тоже это увидел. Он оторвался от окна и посмотрел на нее. И в его глазах я увидел не просто усталость или страх. Я увидел отчаяние. Глухое, черное, как эта ночь за стенами.

Мы сидели и слушали, как шепот становился все навязчивее, все ближе. И я впервые за долгое время подумал, что наши стены — не защита. Они — стенки гроба. И кто-то за их пределами медленно, по слогам, читает по нам заупокойную.