Пустые глаза

Подвальный офис был тесен, стены здесь давно перестали быть просто ограждением от внешнего мира, а превратились в живой организм — бетон тяжело дышал сквозь микротрещины, пропитывая пространство запахом парафина и въедливой кислинкой, от которой с первого же вдоха начинало першить в горле. Этот особый дух — что-то между сырой известкой и оставшимся в памяти привкусом после «дела номер пять», — никуда не исчезал, даже когда проветривали и протирали полы до побеления ладоней.

Артём Шатров сутулился за тяжёлым, обшарпанным столом, на котором некогда блестел лак, а теперь оседал только пыль да мутные следы от пальцев. На нём он разместил локти, словно на каком-то командном пункте, сжимая тёплую кружку — жидкость в ней едва ли напоминала кофе: скорее это было что-то среднее между наспех приготовленным угольным отваром и подозрительно пахнущим средством от тараканов, которое он когда-то находил в подсобке у тёти Зины. Серую майку с жирным, расплывшимся пятном на груди Артём не менял уже третий день, и сейчас она казалась частью этого интерьера — такой же уставшей, впитывающей в себя всю затхлую лету.

На столе в беспорядке лежали три амулета: у одного, самого древнего, глаз уже был выколот, другие покрыты пятнами свечного воска, будто после неудачного обряда. Здесь же пристроился журнал «Пульс травника» за 2018 год, пожелтевшие страницы которого были затёрты и заляпаны непонятными отпечатками. Между бумагами валялись два использованных шприца — они давно служили только для антуража, ни к чему практическому Артём их не использовал, но выбрасывать не решался: пусть пугают посетителей, если те вдруг решат, что здесь кто-то занимается чем-то серьёзнее ритуалов. Портсигар, выцветший и с трещиной по крышке, оказался заполнен не табаком, а сушёными листьями крапивы — универсальный материал: и для ритуала сойдёт, и если вдруг аллергик попадётся, всегда можно выдать за лечебное средство.

«Надо убрать хоть немного, а то если опять проверка, опять протокол, опять эти рожи из поликлиники», — подумал он, но не шевельнулся.

Лампа над головой мигнула, хрипло вздохнула, словно собиралась умереть. В углу заскрипело зеркало — точнее, не зеркало, а то, что от него осталось: трещина шла поперёк, как артериальный разрыв, и в этой трещине что-то дёрнулось.

Кар-р.

Кар.

Кар.

Артём скосил глаза на окно. Марта сидела на карнизе, нахохленная, как прокурор на УЗИ. Чёрная, как вечер пятницы, блестящая, как чужие долги. Он кивнул ей, не вставая.

– Ну, привет, каркающая тварь. Надеюсь, ты не за мной.

В ответ — ни звука, только густая, давящая тишина, словно офис затаил дыхание, наблюдая за каждым движением Артёма. Казалось, даже бетонные стены, напитанные чужими голосами и запахами, слушали этот момент, натянув свои трещины, как струны.

И вдруг, разрывая это глухое напряжение, взвизгнул старый стационарный телефон — массивный, с облупленной пластиковой кнопкой, он стоял на краю стола, и, когда заорал, звук его был такой пронзительный, будто режут стекло. Артём вздрогнул так, что горячий кофе плеснул прямо на обложку «Пульса травника», пропитав страницы, — бурое пятно растекалось, ползло по бумаге, забирая с собой остатки тепла и остатки покоя.

– Да ёлки...

Он схватил трубку, не удосужившись даже поднести её близко к уху.

– Центр духовного равновесия «Третий глаз», здравствуйте, у нас скидки на экзорцизм и шаманские ванны. Артём Анатольевич у телефона, чем мучаемся?

– Алло? Это… это Артём, да? Это Шатров? Павел Родионов… Мы... мы знакомы через... Катю… вы ей тогда помогли, с… ну, с тем, что в стене было...

Голос был молодой, дрожащий, с отчаянными хрипами, как будто парень говорил на бегу или в шкафу.

Артём скривился.

– Катя? Стена? А-а, вы про ту, что с мухами в ванной, понял. Так, ну, и что там теперь, снова звуки, снова глаза в выключателях?

– Нет… хуже… она не спит… совсем… говорит, что соседи зовут её… на «вечеринку», но там нет людей… Артём, я... сегодня утром, на заборе, там… отпечатки… ладони… кровавые, прямо на дереве…

Артём потёр лоб.

– Молодой человек, вы понимаете, что это может быть галлюцинация, связанная с усталостью? Кровь на заборе – это может быть банальный случай пореза, животное, подростковая хрень… или, ну… плохой грибной сезон.

– Это не шутка! Я… я видел, как она смотрит в окно, будто... будто ждёт кого-то. А в зеркале за ней стоял кто-то. Без лица. И она не реагирует! Я её зову, трясу – ничего. Только шепчет: «Надо идти». Я не знаю, что делать!

– Так… – Артём потянулся за ручкой. – Вы где сейчас?

– Дача. В Салтыковке. Я… я могу перевести вам… восемь тысяч. Только пожалуйста, хоть посмотрите.

– Салтыковка, да… Прекрасно, люблю загородную мистику с привкусом советского пансионата. Переводите. Но если это всё окажется — как в прошлый раз — грибной интоксикацией и переутомлением на фоне дачного сезона, я беру дополнительные 2 тысячи за потерю веры в человечество.

– Хорошо. Только… быстро, пожалуйста. Мне страшно.

– Мне — тем более, — пробормотал Артём и повесил трубку.

Он поднёс кружку к губам, выдохнул и сказал вслух:

– Восемь штук за поездку. Неплохо для утра, где единственная движуха — это ворона на окне и собственная паранойя.

Он встал, чувствуя, как потяжелели ноги, прошёл через тесное пространство к старому скрипучему шкафу, дверца которого держалась на одной петле и скрипела каждый раз, словно вспоминая десятки чужих рук, что когда‑то шарили внутри в поисках спасения или хоть какого‑то ответа. На нижней полке, среди пустых коробок из‑под сигарет и завалявшихся аптечных пузырьков, стоял чёрный пластиковый кейс — на нём размашистым маркером была выведена надпись: «Шаманский комплект». Для Артёма это название не было ни шуткой, ни иронией; он и вправду собирал его годами, подбирая каждую вещь, как в детстве собирают жетоны или обрывки обёрток с вездесущим азартом.

Внутри кейса, аккуратно, как хирургические инструменты на операционном столе, были разложены электрошокер с полоской изоленты, две фляжки с самодельными наклейками: «Святая вода» — одна действительно с запахом церковного ладана, другая пахла резкой крепостью самогона. Рядом помещалась небольшая глиняная фигурка Будды, вытертая до блеска, пачка крупной соли, три шприца с высохшими красителями для так называемого «кровавого ритуала», а ещё свечи — тяжёлые, в форме черепа, пахнущие копчёным воском и аптекой одновременно.

Он захлопнул крышку, щёлкнул замком и повернулся к треснутому зеркалу, которое висело над облупленной раковиной — его отражение всегда казалось тут каким‑то искажённым, будто в зазеркалье всё немного иначе, чем в сыром офисе.

В этот раз взгляд застыл: в трещине, словно в узкой расселине между мирами, двигались глаза. Не его собственные — те были бы полны усталости и злости, а эти были чужими, тусклыми, выцветшими, мёртвыми. В них не отражалось ни света лампы, ни тени Артёма, и всё же эти глаза шевелились, ползли по краю трещины, как мокрицы на холодном бетоне.

– Чёрт, – выдохнул он. – Опять это.

Кар.

Кар.

Кар.

Он резко обернулся, привычным движением приглушая дыхание, будто ожидая, что за спиной сейчас раздастся шелест или короткий окрик, но в комнате было по‑старому пусто. У открытого окна хлопнула занавеска, и только тень Марты, чёрная и острая, как кромка ножа, скользнула по закопчённому стеклу, оставив на мгновение след, будто отметку призрака в забытом доме. За окном была улица, заросшая сиренью и крапивой, но даже там всё казалось чужим и недоступным.

Он снова повернулся к зеркалу, осторожно, как если бы зеркало могло укусить или выстрелить, и теперь там не было ничего, кроме его собственного отражения — плечи сутулые, подбородок в пятне небритости, майка с тёмным, проступающим пятном кофе. Только он, только взгляд, в котором пряталась усталость, да упрямство того, кто не раз просыпался в этом офисе среди ночи от собственного крика.

«Дача. Забор. Кровь. Катя, которой я помог, но не помню. И глаза. Уже снова. Или это у меня началось?».

Он повернулся к столу, смахнул с него два амулета, которые никто не покупал с апреля, и закинул кейс в сумку.

– Ладно, поехали, Артём Анатольевич. У тебя всё под контролем. Духов нет. Есть психи, деньги и вороны. А всё остальное — для Инстаграма.

Он щёлкнул выключателем, и старая лампа под потолком дрогнула — сперва ярким, нервным светом высветила облупленные стены, затерянные среди теней, а потом внезапно вспыхнула сильнее, будто борясь за жизнь, и погасла с резким, почти болезненным щелчком. Воздух сразу стал гуще, плотнее, как будто что‑то невидимое сжало его в горсти, лишая возможности дышать свободно. Свет исчезал, словно его кто‑то вырвал из комнаты вручную — без пощады, без остатка.

Артём коротко, зло выругался, прикусив губу, чтобы не дать ругани прозвучать слишком громко, и быстро вышел в коридор, где слабый свет из подъезда казался спасением, даже если пахло там только пылью и мокрой тряпкой. Шаги отдавались в бетонном нутре, а за спиной, в пустом офисе, зеркало будто задерживало последний вздох.

На стекле трещина расползалась медленно, как старое дерево под корой — ползла всё дальше, разделяя отражение на куски, словно чья‑то осторожная, злая рука не спешила, но была уверена, что дойдёт до конца.